FDzp
КРИПОТА
Городок утопал в зелени каштанов. Узкие кривые улочки, вымощенные брусчаткой, сплетались и расплетались самым неожиданным образом, будто смеясь над всеми понятиями о фризийской любви к порядку. Разноцветные дома росли на этих улочках тоже совершенно беспорядочно, как грибы с черепичными шляпками. Номеров на домах не было, только медные дощечки с именами хозяев. А где нет дощечки, там, уж во всяком случае, есть дверной молоток - можно постучать и спросить: "Не здесь ли живет господин такой-то?" Новичок не смог бы работать в этом городе ни почтальоном, ни извозчиком.
Часы на ратуше пробили два. Распахнулись двери городской гимназии, и на улицу высыпала стайка учащихся. Взвалив на спину увесистые ранцы, ребята поспешили по домам.
Маленький Херманн Снеллен как раз хотел бы, когда вырастет, стать почтальоном. Это ведь так интересно. Ходишь по разным домам, заглядываешь в окна. У каждого дома есть что-то свое, особенное. В одном на стенах большие зеркала. В другом - картины в рамах. Тут хрусталь в буфете, а там книги в тисненых переплетах. Этот дом пахнет сладкими сухофруктами, а в том из окна доносится пение хорала... Словом, хорошо быть почтальоном. Только вот отец считал, что Херманн должен пойти по его стопам и стать хирургом.
Улочка совершила крутой поворот, и будущий то ли хирург, то ли почтальон вышел на маленькую площадь с фонтаном.
— Милый мальчик, ты не поможешь мне?
На каменной лавке возле фонтана сидела старушка в накидке из черной шерсти. Морщинки возле ее глаз разбегались озорными лучиками, а на левой щеке красовалась увесистая коричневая бородавка.
— Возвращаешься домой из школы?
— Да, мефрау.
— А далеко ли твой дом?
— На канале Навигаторов, возле аптеки мэтра Зельдентиуса.
— Прекрасно. В таком случае, нам почти по пути. Прошу тебя, милое дитя, помоги мне нести мои фрукты.
Рядом со старушкой на лавке стояла плетеная корзина, накрытая платком. Дама приподняла край платка, и юный Снеллен увидел, что корзина полна крупных розовых яблок.
— Конечно, мефрау.
— Хороший мальчик. Как твое имя?
— Херманн.
— А меня зовут Альдегонда, - улыбнулась старушка.
И они тронулись в путь. Вниз по ступеням, потом направо, в переулок Башмачников, такой узкий, что там, высунувшись из окна с трубкой в руке, можно было прикурить у соседа, живущего в доме напротив. Затем налево, вдоль каштановой аллеи, и вот уже набережная канала. Здесь плечом к плечу выстроились купеческие склады и лавки, древней, еще ганзейской постройки. Веселые лучи майского солнца отражались в чистых оконных стеклах и заставляли сверкать медные крюки на балках, точащих из-под крыш.
— Ну, мне теперь прямо, через канал, — старушка махнула рукой в сторону горбатого мостика, — Давай корзину, дальше я уж как-нибудь доковыляю сама. Спасибо тебе, добрый мальчик.
— Рад был помочь, мефрау Альдегонда. Всего вам хорошего.
И Херманн направился вдоль канала к своему дому.
А на следующий день по пути из гимназии он снова встретил эту старушку. В том же самом месте, на площади у фонтана. На Альдегонде была все та же черная шерстяная накидка.
"Как ей не жарко в такой-то солнечный денек?" - подумал Херманн.
— Какое счастье! Мне снова повезло! — улыбнулась старушка, — Ведь ты не откажешься помочь мне еще раз, добрый Херманн?
Рядом на лавке стояла корзина с розовыми яблоками - все было как вчера.
Мальчик взял корзину и зашагал привычным маршрутом. Старая Альдегонда семенила рядом. Бородавка на щеке забавно тряслась в такт ее шагам.
Когда они вышли к каналу, Херманн протянул корзину старухе. Та болезненно поморщилась.
— Милое дитя! Совсем, видать, стала я старая. Вчера еле перебралась через этот мост. Даже и не знаю, сумею ли одолеть его сегодня. Может быть, ты перенесешь мою корзину на ту сторону?
— Конечно, мефрау Альдегонда.
На противоположной стороне канала располагались, большей частью, увеселительные заведения. Сейчас там было безлюдно, а вот вечерами, когда сгущались сумерки и зажигались газовые фонари, тут бурлила жизнь. Набережную заполняла пестрая толпа. Подмастерья и служанки, приказчики из лавок и скучающие благородные господа - все приходили сюда в поисках приключений. Играли уличные музыканты, пьяницы горланили песни, а из темных переулков, словно туманные тени, выплывали женщины в неприличных платьях и страшные калеки. В эту пору, казалось, тут можно было встретить кого угодно - и черта, переодетого помощником лавочника, и ангела в рубище нищего.
Юному Снеллену строго-настрого запрещалось переходить на другую сторону канала Навигаторов после того часа, как зажгутся фонари. Но сейчас ведь не вечер, а белый день. И светит не газ, а яркое майское солнце.
Когда они, спустившись с мостика, оказались на противоположном берегу, Херманну вдруг показалось, что корзина в его руках стала тяжелее. Небо неожиданно нахмурилось. Вдоль канала пробежал холодный ветерок, а солнце скрылось за непонятно откуда явившимся облаком. Старушка, же, тряхнув бородавкой, пропела:
— Прошу тебя, еще несколько шагов. Я живу совсем рядом. Вот видишь, это Мельничный переулок. Надо всего лишь пройти по нему до конца.
Немного поколебавшись, Херманн двинулся в указанном направлении. Вскоре переулок, изогнувшись плавной дугой, уперся в тупик. Там и стоял дом Альдегонды. Херманну почудилась какая-то странность - то ли в облике этого дома, то ли в окружающей обстановке. Что именно было не так, он не успел понять. В этот самый миг корзина в его руке дрогнула. Как будто там внутри, под платком, под розовыми яблоками, что-то пошевелилось. Старуха выхватила у него корзину.
— Спасибо, добрый мальчик. Не знаю, что бы я без тебя делала.
— Хорошего вам дня, мефрау, — сказал Херманн и, не оглядываясь, поспешил по переулку обратно к каналу. В душе его, словно в корзине с яблоками, что-то шевелилось. Какая-то неясная тень, какой-то беспокойный сквознячок.
Следующий день в гимназии вышел очень удачным. Преподаватели были довольны Херманном, а учитель латыни даже употребил такое сильное выражение, как "блестящий юноша". По окончании занятий, распрощавшись с товарищами, Херманн пошел, было, по своему обычному маршруту. Но, сделав несколько шагов, остановился. Немного постоял в задумчивости и отправился к дому другим путем. Ему не хотелось проходить через площадь с фонтаном. Он пошел по Соловьиной улице, что протекала вдоль публичного парка. Этот парк он иногда посещал по воскресеньям с матушкой и сестрами. Там было весело. Можно было покататься на карусели, отведать конфет с лакрицей, выпить чашку горячего шоколада. В тенистых аллеях стояли столики, за которыми мужчины играли в трик-трак, тарок или кости. Сидящие на лавочках почтенные дамы занимались рукоделием, девушки плели венки из цветов. Ближе к вечеру появлялись гистрионы, разворачивали свой вертеп, и начинались кукольные миракли. На маленькой сцене мелькали Адам и Ева, доктор Фауст и Дон Гуан, Вильгельм Оранский и Папа Римский. Длинноносый Маккус звонил в колокол, дебошир Ганс Пиккельгеринг кричал: "Брр! Бу! Бам! Бурр!" и охаживал всех своей дубинкой. Тут доставалось и сварливой жене Ганса, и злому бесу, и его святейшеству Папе. Победить Пиккельгеринга могла только Смерть - кукла в черной маске, с косой в руке.
Минуя парк, дорога выходила на Марктплаац, и вот уже Херманн нырнул в толчею и сутолоку городского рынка. Там, среди общего гомона, где-то совсем рядом он услыхал знакомый голос:
— Мне как всегда, вот этих, розовых.
Обернувшись на голос, он увидел Альдегонду, укладывавшую яблоки в свою корзину. Старуха тоже заметила его. Ее губы расплылись в довольной улыбке.
— Положительно, мне везет! — воскликнула она, — Мой добрый помощник, достойный маленький Херманн снова со мной! Подожди минутку, я только уберу фрукты и — в путь!
Делать было нечего. Мальчик подождал, пока Альдегонда сложит яблоки, накроет их платком, и подхватил корзину.
— Зачем вам столько яблок? — спросил Херманн, когда они вышли с рынка, — Вы варите варенье?
— Чего только я не варю! — замурлыкала старуха, — И варенье, и компот. И еще кое-что. Хочешь, зайдем ко мне, я тебя угощу? Тебе понравится!
— Нет, спасибо... Матушка ждет меня к обеду.
— Но ведь ты поможешь мне донести корзину до моего дома?
Мальчик кивнул.
Мимо длинных клумб с тюльпанами, мимо церкви с высокими стрельчатыми окнами, мимо дома брандмейстера, они вышли к каналу Навигаторов. А когда спустились с моста на другую сторону, Херманну снова, как и вчера, показалось, что корзина стала заметно тяжелее. В конце Мельничного переулка, у калитки своего дома Альдегонда остановилась и тяжко вздохнула.
— Эх, старость моя, старость! Когда-то я с этой корзиной птичкой взлетала на верхний этаж. А вчера насилу дотащила ее. Два раза присаживалась на лестницу отдохнуть. Давай зайдем ко мне? Ты поможешь поднять мою ношу наверх.
И тут Херманн осознал, что вчера показалось ему странным. Возле старухиного дома стояли деревья - каштаны и липы. Но на них почему-то, несмотря на конец мая, не было листвы. Воздух перед глазами Херманна задрожал, и в следующий миг он увидел, что за оградой палисадника во дворе дома стоит дюжина ребятишек. Мальчики и девочки десяти-двенадцати лет, его ровесники. Дети смотрели на Херманна и беззвучно шевелили губами, словно отчаянно моля о чем-то. На их лицах был написан ужас. Ошеломленный, Херманн заморгал глазами. Дети исчезли. Корзина в его руке дернулась. Потом еще раз, сильнее. Из корзины послышался писк. Херманн сдвинул платок и не поверил своим глазам. Вместо яблок в корзине копошились крысы! Розовые крысы.
— Ну что ты испугался? — ласково сказала старуха, — Крыс что ли видеть не приходилось?
— Здесь же были яблоки... — прошептал мальчик.
— Ну да, были яблоки. Теперь крысы. Подумаешь, большое дело! Помоги мне лучше отнести их наверх.
— Зачем они вам?!
— Видишь ли, юноша, такая у меня работа. Я выполняю заказ для одного славного саксонского города. Гамельн. Не слыхал о таком? У них там есть красивая древняя традиция. Однажды появляется много крыс. Приходит крысолов, играет на дудочке, уводит крыс из города и топит в реке. А потом... Впрочем, это долгая сказка. Очень старинная и красивая. А старые традиции надо поддерживать, верно? Вот я и собираю крыс, чтобы отвезти их в Гамельн. Ну что ты встал, как вкопанный? Ступай наверх!
— Нет, — ответил Херманн, ставя корзину на землю, — Мне пора идти.
Голос его дрогнул, но мальчик чувствовал, что скорее умрет на месте, чем пройдет через калитку.
— Но послушай, — вкрадчиво сказала старуха, — Ведь это будет предательством с твоей стороны. Ты так хорошо помогал мне в эти дни. Я рассчитывала на тебя. А теперь ты собираешься бросить добрую бабушку Альдегонду в самую трудную минуту!
— Я ухожу домой, — сказал Херманн и поспешил прочь.
Пробежав несколько шагов, он услышал за спиной скрипучий голос:
— Стой!
Его плечо железной хваткой стиснули скрюченные старухины пальцы. Мальчик обернулся. Альдегонда стояла прямо перед ним, словно одним скачком перемахнув футов двадцать от своей калитки.
— Неси корзину! И не смей перечить, не то я расскажу тебе другую сказку! Про глиняного человека! Это такая страшная сказка, что ты никогда уже не сможешь спать по ночам.
— Я не пойду. Пустите меня! — крикнул Херманн.
— Ах, вот как? — зашипела старуха, — Хорошо же, вздорный мальчишка, ты ответишь за свое предательство! Не уважаешь старость? Что ж, в таком случае, ты до старости не доживешь. А умрешь ты... вот от этого!
В ладони старухи появился клочок бумаги с четырьмя напечатанными буквами:
FD
zp
— Знаешь, что это?
— Что?
— Это смерть! А знаешь, чья?
— Чья?
— Смотри сам!
Альдегонда повернула бумажный клочок другой стороной. Там, на обороте, было написано от руки:
"Твоя".
Оттолкнув старуху, Херманн во всю прыть припустил по переулку в сторону канала. И бежал, не останавливаясь, до самых своих дверей.
Дома матушка сразу почувствовала, что сын ее чем-то чрезвычайно напуган. В конце концов, Херманн рассказал обо всем, что с ним приключилось. Матушка дала ему выпить настоя романеи и отправила в постель.
Отец, вернувшийся вечером из клиники, выслушав эту странную историю, не мешкая, отправился в Мельничный переулок. Хотя место это ему было хорошо известно, и он знал, что в конце переулка нет и никогда не было никакого жилого дома. Там в тупике стояла заброшенная мельница, когда-то в прошлом веке и давшая название переулку. Но она сломалась еще до его рождения. И с тех пор в том тупике не обитало ни единой живой души. Разве что иной раз какой-нибудь бродячий цыган заберется на ночлег. Доктор Снеллен, убежденный натуралист и опытный медик, сразу поставил сыну верный диагноз: психическое переутомление на почве чересчур усердных занятий в гимназии.
Да, все так и было. Переулок упирался в полуразвалившуюся мельницу. Вокруг нее скопились кучи мусора, и вечерний ветерок лениво теребил лохмотья какой-то ветоши. Здесь царила полная тишина — ни лая собак, ни щебетания птиц. Казалось, всякая жизнь окончательно покинула этот забытый богом уголок. Даже деревья, окружавшие мельницу, стояли голые, без листвы.
Решено было, что несколько дней, до выходных, Херманн не будет посещать гимназию. Чему мальчик был очень рад. По правде сказать, ему страшно было выходить из дома. В ушах до сих пор звучало зловещее шипение: "Ты ответишь за свое предательство!" Но в субботу отец предложил ему совершить пеший поход через весь город в охотничий магазин. Против такого интересного дела Херманн устоять не мог. В воскресенье матушка повела его в публичный парк. Ну а в понедельник он уже сам отправился в гимназию. Никакие старухи с бородавками ему на пути не встречались. В скором времени Херманн и думать забыл об этой глупой истории. Вот только ходить по городу он еще долго старался одними и теми же, знакомыми, маршрутами. Шататься, где попало, глазеть на незнакомые дома, да еще и в окна заглядывать? Нет уж, увольте. Быть почтальоном Херманн больше не хотел.
Он им и не стал. Как и мечтал отец, он посвятил себя медицине. Правда, подвизался в области не хирургии, а офтальмологии. И немало преуспел на этом поприще. В возрасте двадцати трех лет он уже получил степень доктора медицины и работал врачом в городе Утрехте, в больнице для глазных пациентов. Его учитель и наставник, доктор Франциск Корнелиус Дондерс прочил молодому врачу блестящее будущее и не сомневался, что со временем Херманн Снеллен сменит его и на посту директора больницы, и на кафедре офтальмологии Утрехтского университета.
А в свои двадцать семь лет Херманн совершил нечто такое, о чем заговорила вся офтальмологическая Европа. Он разработал таблицу для проверки остроты зрения. Это был плакат с напечатанными на нем одиннадцатью линиями "оптотипов" — печатных букв разного размера. От очень крупных сверху до очень маленьких снизу. Пациент, приходящий на диагностику, должен был, закрыв один глаз, читать буквы из каждого ряда, начиная сверху. Самый маленький ряд, который мог быть прочитан точно, указывал остроту зрения пациента на том глазу. Публикация сообщения об этой разработке вызвала интерес у специалистов. Приближался международный симпозиум в Праге, центральным событием которого должно было стать выступление доктора Снеллена с презентацией его замечательной таблицы.
Поездки в Прагу Херманн ждал с горячим нетерпением. И дело было не в жажде научной славы. В Праге пребывало его сердце. Оно осталось в этом городе полтора года назад, когда он впервые оказался на берегах Влтавы. В ту пору чешский профессор Вацлав Черхмарек прислал директору Утрехтской больницы письмо с приглашением на консилиум по вопросу сложного случая глаукомы. Директор поехать не мог и вместо себя послал Снеллена.
По окончании консилиума пан Черхмарек позвал коллег в свой дом на ужин. Там Херманн и увидел ее. Ладу. Дочь пражского профессора.
Повествуя о зарождении высокого чувства, часто говорят: "С классической точки зрения девушка не была красавицей. Напротив..." — и начинают перечислять изъяны внешности. Или что-нибудь вроде:
"Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей".
А потом продолжают: "Но что-то в её облике заставляло..." Так вот. Это совершенно не наш случай. Ладислава Черхмарекова была красавицей. С классической точки зрения. И с неклассической тоже. С любой точки зрения её красота ослепляла. И доктор Снеллен, знавший все о зрении и слепоте — узрел прекрасную Ладу и ослеп. Заодно лишившись и дара речи. А вот расхожая фраза "Что-то в её облике заставляло..." в данном случае уместна. Что-то в облике пани Ладиславы (видимо, всё вкупе) заставило Херманна провалиться в бездонный колодец, наполненный алхимической смесью восторга и отчаянья, трепета и героизма, предчувствий того, чему не суждено свершиться и воспоминаний о том, чего никогда не было. В этом водовороте Херманн увидел себя латником, бьющимся у стен Вышеграда под знаменами Яна Жижки, а Ладу — благородной узницей Голодной тюрьмы. Её — стоящей на Башне Плача в Амстердаме и глядящей вслед уходящему галеону, а себя — на палубе этого галеона, пытающимся утопить боль разлуки в кружке тёмного пива...
- ...или вам светлого? И что изволите пожелать из горячего? Печеное вепрево колено или карловарский рулет?
Голос экономки, прислуживавшей за столом, спас Херманна, помог вернуться к реальности. Во время ужина они с Ладиславой обменялись разве что парой слов - так, ни к чему не обязывающая светская беседа. Но после, когда все переместились в гостиный зал, молодые люди оказались рядом. Девушка спросила Снеллена, как тот относится к опере. Услышав в ответ, что доктор из Утрехта имеет об этом искусстве весьма смутные представления, Лада сочла необходимым немедленно исправить сие недоразумение. Следующим вечером уговорились ехать в оперу. В Новом Городском театре, что на Вильсоновой улице, давали "Нюрнбергских мейстерзингеров" Вагнера.
И закрутилось...
Вернувшись в Утрехт, Херманн мог думать только о пани Черхмарековой. Хотелось немедленно послать девушке предложение руки и сердца. Или сначала написать ее отцу? Вряд ли тот будет против. Ведь пан Вацлав его коллега и, кажется, проникся уважением к молодому доктору Снеллену. Правда, их семья весьма состоятельна... Херманн тоже не бедствовал, но все же в материальном плане вырисовывался некий досадный мезальянс. Однако, это явление временное! У доктора Снеллена были обнадеживающие перспективы. В скором времени он начнет читать лекции в университете. Намечалось и повышение в больнице. И тогда...
Словом, с брачным предложением Херманн решил подождать. Тем временем, между ним и Ладой завязалась активная переписка. В строках, которые они посылали друг другу, таился такой огонь, что казалось, еще чуть-чуть — и бумага вспыхнет. И вот теперь, наконец, долгожданный визит в Прагу. Да какой! Херманн явится в статусе человека, посмотреть на труды которого съезжаются окулисты со всей Европы.
Успех получился громким. Цвет научного мира принял таблицу Снеллена на ура.
Симпозиум проходил в зале пражского купеческого собрания. Там же по окончании симпозиума состоялся банкет. По стенам зала были развешаны отпечатанные в типографии Снелленовские таблицы. У одного из таких плакатов Херманн, наконец, встретился со своей возлюбленной. Пусть не tete-a-tete, но, по крайней мере, vis-a-vis.
— Вы написали тут так много букв, — улыбнулась девушка, указывая на плакат, — А написано ли здесь что-нибудь для меня?
— Здесь все написано для вас! — ответил Херманн.
— Вот как? Значит, вы полагаете, я нуждаюсь в проверке зрения? С моими глазами что-то не в порядке?
— Я вовсе не это имел в виду! — воскликнул Херманн, — Я лишь хотел сказать, что этот свой труд я посвящаю вам. А для вас специально... Я тоже тут напишу!
Он оторвал от плаката кусок бумаги, достал ручку и написал на обратной стороне обрывка:
"Ваши глаза — самые прекрасные в мире".
Прочитав эту записку, Лада взяла у Херманна ручку, оторвала еще клочок от плаката и написала:
"Я польщена. Только глаза эти уже не мои".
Ответ Херманна, на следующем обрывке бумаги, был краток:
"???"
Девушка написала:
"Мои глаза — часть меня. А я, с некоторых пор, себе не принадлежу".
Плакат на стене стал еще короче.
"Вот как? Не принадлежите себе? Чья же вы?"
Лада снова взяла ручку, оторвала еще один кусочек таблицы для проверки зрения, и написала ответ. Херманн протянул руку, но девушка вдруг, лукаво улыбнувшись, спрятала записку за спину.
— А вы не догадываетесь?
И, сказав это, выпорхнула из зала.
Больше в тот вечер Снеллен ее не видел.
Он провел бессонную ночь в гостинице Хоффмайстер. Утром спустился вниз, приказал портье отправить корзину цветов по адресу Ладиславы и вышел на улицу. В голове беспокойно крутилось: "Я себе не принадлежу... Чья же ты? Чья??"
К швейцару, дежурившему на входе в отель, подошел посыльный:
?— Корреспонденция для господина Снеллена.
Херманн обернулся.
— Снеллен — это я.
— В таком случае, извольте получить. Конверт от пани Черхмарековой.
Херманн выхватил у посыльного конверт и дрожащими руками вскрыл его. Внутри лежал вчерашний обрывок таблицы для проверки зрения. Ответ Лады на вопрос "Чья же вы?" На бумажке рукой девушки было написано:
"Твоя".
Мир вокруг засиял всеми цветами радуги. Сердце в груди запело, утреннее солнце послало Херманну улыбку, а шкодливый ветерок вдруг вырвал записку у него из рук и понес ее через Хоткову улицу. Снеллен бросился следом.
Раздался крик возницы:
— Bud'te opatrni! Prestan!
Следом — тревожное ржание, скрип рессор экипажа... Но было поздно. Последним, что увидел Херманн, была грудь гнедой лошади.
Так в возрасте двадцати семи лет оборвалась жизнь Херманна Снеллена, блестящего офтальмолога, чья таблица для проверки зрения по сей день является мировым стандартом.
Мигом собралась толпа зевак. Возница что-то втолковывал полицейскому... Бумажка с надписью "Твоя" испуганно дрожала у подножья афишной тумбы. Подлетевший ветерок перевернул записку. На другой ее стороне были напечатаны буквы из таблицы Снеллена:
FD
zp
Покрутив немного этот клочок, ветерок поднял его в воздух и увлек за угол дома. Там стояла старуха в черной шерстяной накидке, с большой коричневой бородавкой на левой щеке. Она поймала бумажный обрывок, спрятала в рукав и потащилась в сторону Оленьего рва.
КРИПОТА - Первый страшный канал в Telegram