ДЕТСТВО
Вопрос: Михаил, студент 5 курса инженерной специальности. У нас с женой такой вопрос: как меняется принцип воспитания именно православного мировоззрения, взгляда ребенка в зависимости от пола, мальчика и девочки?
Могу пояснить, почему возник такой вопрос. Есть такое мнение, что мужское и женское восприятие веры — оно разнится. Женщина более чувственно воспринимает, а мужчине нужно больше разумной составляющей. И второй вопрос: как привить православие и в то же время не переборщить, чтобы потом не было некого отвращения?
Прот. Андрей Ткачев: Да. Почему, например, девочки в школе чаще отличницы? Им легче усидеть на месте. У них больше усидчивости, включенности в диалог, какого-то коллективного обсуждения чего-то, у них больше каких-то врожденных способностей к этому.
Пацанам надо двигаться, они не могут спокойно сидеть на месте. Они хотят вскочить, бежать, драться, ругаться, играть в футбол, неизвестно, чем, хоть портфелем или пиджаком друга. Поэтому они вытворяют все это, они гиперактивны.
Я думаю, что, исходя из этого, разговорное обучение более подходит девочке, а парню требуется какое-то активное обучение, обучение через игру, через военно-спортивную игру, через общее дело — стройку, работу, пеший поход, разжигание костра.
Жалко, если пацаны будут лишены этого. Собственно, это и есть нормальное детство: вкус печеной картошки на привале, утренние росы, звездное небо над головой. Именно это и есть детство, а не мелькание телевизионных картинок перед глазами.
Поэтому, видимо, правильно поступают те, кто пытается сначала пацанов сделать мужиками, а потом потихоньку дают им веру. Потому что, если мы подгрузим человека верой, теоретической верой, то мы можем получить очень странные результаты.
Я знаю много случаев, когда, например, ребенок ведет себя, ну, бесенок бесенком, да еще и не только потому, что у него энергии много, но и потому, что он уже хитрый, наглый, в нем уже проклевывается какая-то испорченность.
У него Заповеди блаженства отскакивают от зубов: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное. Блажени плачущие, яко тии утешатся. Блажени кротцыи, яко тии наследят землю». «Отче наш», «Верую» отскакивают от зубов.
Тексты вылетают, как из пулемета, а душа, видимо, уже подпорченная, и видно, что он уже пошел не туда, интересуется уже не тем. Но на уровне знания текстов это абсолютно православный человек.
Чтобы не выращивать таких бесят, нужно, конечно, сначала испугаться, чтобы мы правильно их учили. Нет толку в теоретических знаниях, не сдобренных практикой. Мне кажется, практики нам очень не хватает.
Нужно же видеть, например, боль мира — старость, одиночество, раны, травмы, труд — какие-то опорные вещи, из которых будет состоять вся жизнь, чтобы он не падал в обморок, когда ему будут делать укол или брать из пальца кровь, чтобы он не устраивал истерики, этот православный ребенок.
То есть ему нужно проявить свое православие, когда мама ему скажет: «Сашка, мы должны терпеть. Что, мы будем бояться эту тетю-доктора, что ли? Все, тихо. Закрой глаза, сейчас все будет нормально». Ну, как-то так, иначе воспитать православных неженок, православных лодырей — это опасное занятие. В общем, можно православие ярлыком наклеить на совершенно испорченного ребенка.
Если православие — это только теория, рассказ о жизни Иисуса Христа, рассказ о чем-то еще, это очень хорошие вещи, которых мало. Это может быть просто ярлыком на совершенно испорченном ребенке.
Поэтому воспитание должно быть детским — более активным, более живым, жизненным, чтобы девчонка в 9 лет не боялась плиты, чтобы ее тянуло надеть фартук, взбить яйца в крем для матери, стать с ней рядом. Если в это время они будут Иисусову молитву читать вместе, то это будет, наверное, самое лучшее.
То есть надо добавлять к жизни нашу веру, как соль или закваску в тесто. Тесто — это же не сплошная закваска, это три саты муки, и в них положена закваска. Вера должна заквашивать все, а то может получиться, что у нас одна закваска, а муки-то, собственно, и нет.
Спрашивают у ребенка: «Кем ты хочешь быть?» — «Никем». — «А где ты хочешь работать?» — «Я не хочу работать». — «А ты хочешь быть взрослым?» — «Нет, не хочу». Я помню, мы из штанов выпрыгивали, так хотели быть взрослыми, и по разным мотивам.
Например, кто-то хотел пойти на работу, получить первую зарплату и купить, например, папе портсигар, а маме платочек. Это знак того, что человек уже взрослый — эти первые заработанные деньги. Ради этого мы хотели стать взрослыми.
Кто-то хотел быть взрослым, чтобы курить и не прятаться. «Надоело прятаться от учителей, от родителей. Мне уже можно, я могу курить». — «Ну, на здоровье, но можно не только курить, нужно еще что-то делать, кроме как курить». — «Ну, пить еще». — «Нет, еще что-то делать».
Фактором взросления было поступление на работу или призыв в армию. Вот парень прошел армию или вышел на работу, все, считается, что он уже взрослый человек.
Все хотели быть взрослыми, понимали, что тяжело и ответственно, но хотели. А сегодня, когда я спрашиваю: «А вы вообще хотите взрослеть?» — мне отвечают: «Нет». Причем так мне отвечают дети из разных семей.
Что-то поменялось в воздухе, что-то сломалось в голове, в сердечном механизме. Я думаю, что это грозит нам большими опасностями, потому что потом эти дети станут врачами, которые будут нас лечить, водителями, которые будут нас возить, политиками, которые будут избираться, требовать наших голосов и командовать страной.
Это криворукие лодыри, которые не хотят быть взрослыми, не хотят за что-либо отвечать. Потом они получат в наследство целую страну, и этот штурвал нужно будет удерживать, и нужно будет изучить лоцманскую карту, где проплыть, чтобы не разбиться.
Нужно по звездам находить путь в море, когда небо ясное, и нужно вообще много чего знать, чтобы этот корабль плыл дальше. А они ничего не хотят. Они хотят всю жизнь быть юнгами, да даже не юнгами, а какими-то пассажирами первого класса, и кувыркаться в детской комнате, и вошкаться всю жизнь, до старости, чтобы их звали звоночком на ланч. А им уже по 25, по 30.
Нашим женщинам не за кого выйти замуж. Их не берут замуж эти выросшие инфантилы, которые бреются уже лет 10-15, а все не готовы взять на себя ответственность. Хотя они могут знать Символ веры, например, или «Отче наш», но их это не спасает. У них расстроен душевный рояль, на нем ничего нельзя играть. Вот в чем я вижу сегодняшнюю проблематику.
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Ксения. Я учитель начальных классов из Воронежа. Скажите, пожалуйста, счастливое детство — оно, по Вашему мнению, какое вообще? И что нужно делать, для того чтобы детство твоего ребенка было счастливым?
Прот. Андрей Ткачев: Я вспоминаю детство, которое соглашусь назвать счастливым. Это уверенность в завтрашнем дне при полном чувстве того, что от тебя ничего не зависит. Тебе будет хорошо, но не твоими руками, за тебя все сделают. Вот эту беззаботность, радость беззаботности, которая постепенно уходит, ты начинаешь ценить. Ты начинаешь дорожить ею, но ты понимаешь, что это должно закончиться.
То есть скоро ты будешь отвечать за себя. Этот момент утекания детства, его уход сопряжен, как мне кажется, с ростом личной ответственности. Допустим, в 14 лет все еще считают себя детьми.
К нам в школу, когда нам было 14 лет, пришел милиционер и рассказал статистику детских преступлений в нашем районе, совершенных подростками нашего возраста, и сколько лет получили малолетки в текущем году в нашем районе за детское насилие, мелкие кражи, групповое хулиганство.
Он рассказал нам: «86 пацанов вашего возраста в нашем районе в минувшем году сели, столько-то стали на учет. Я вам это рассказываю, потому что вы не такие уж маленькие, вы — уголовно ответственные». И мы тогда понимали, что детство уходит от нас очень быстро, уходит с появлением ответственности.
Оно осталось там, где день тянулся долго-долго, когда он был очень длинным, и когда до вечера было тяжело дожить. Вечер пятницы был самым счастливым днем, потому что в субботу не нужно идти в школу, а впереди еще целое воскресенье. Вот впереди длинная жизнь, не сулящая ничего страшного. Но для этого нужно, чтобы страна не воевала, чтобы папа не ушел на фронт, чтобы вас никто не украл.
Знаете, в моем детстве нас не боялись пускать на улицу, а сегодня это уже немножко сложнее, потому что мы боимся, что ребенка могут украсть. Слова «украсть ребенка», например, в моем детстве отсутствовали. Ребенок с утра ел бутерброд с маслом и уходил на улицу до позднего вечера.
Когда уже смеркалось, бабушки выходили на балконы и кричали «Саша! Коля!» — «Бабушка, ну, еще полчасика!» Где он был, что ел — непонятно. «Ты хоть пообедал?» — «Да я не хочу».
То есть это было какое-то другое время. Мне даже сложно наложить тот трафарет на сегодняшнее. На улице каждый незнакомый человек мог сделать нам замечание, и мы считали, что он вправе это сделать, и мы называли его дядей или тетей.
Это очень близкая степень родства — дядя, это брат отца или матери. Мы каждого незнакомого человека называли дядей, то есть мы были какой-то одной семьей. Например, если мы хотели закурить папиросу, которую кто-то украл у папы, допустим, три 10-летних щегла хотели где-нибудь под балконом ее раскурить впервые в жизни, то любой взрослый мужик мог сказать: «Что вы там делаете?» — «Ой, дяденька», — и врассыпную.
Я думаю, сейчас это не работает, потому что современному взрослому человеку уже небезопасно делать замечание чужим детям. Во-первых, может прибежать разъяренный папа, во-вторых, этот ребенок может сказать: «А ты кто такой вообще? Что ты мне делаешь замечания?» — и так далее.
То есть, я думаю, у меня нет никакого права давать описание счастливого детства современного человека, потому что я не знаю, что такое детство современного ребенка. Я только знаю, что он должен жить в семье с отцом и матерью, что психологический комфорт, конечно, наступает при полноте, а не в одиночестве.
Семья должна быть полной, и у него еще должны быть братья и сестры, он не должен быть один. Наверное, он должен быть с детства чем-то заинтересован, и его надо как-то раскрыть, чтобы он чем-то заинтересовался. Пусть это будут шахматы, или плавание, или книжки — чем-то он должен увлечься с детства, не экраном же телевизора, не компьютерной приставкой.
И, конечно, хочется, чтобы его никто не украл, чтобы его отец вернулся с работы живым, чтобы у мамы не было второго папы. Вот от таких вещей, наверное, и зависит счастье.
А в социуме изменилось так много всего, что я уже не знаю, что сказать современному маленькому человеку. Взрослому можно сказать: «Бойтесь Бога, поменьше грешите и стройте жизнь на прочных основаниях, если вы желаете счастья своим детям. Беритесь за голову, думайте о том, как эти быстро пролетающие годы насытить полезными занятиями, чтобы ребенок вошел в это взросление с каким-то багажом мыслей и знаний».
Ну, не знаю, по-моему, это очень караульные годы, их прямо нужно ловить. Толстой, знаете, как сказал? Все-таки гений — он и есть гений. Он сказал: «Между мною 70-летним и мною 3-летним почти нет никакой разницы. Но между мною, только что родившимся, и мною 3-летним разница космическая, громадная».
То есть потом мы уже очень мало меняемся. Конечно, лучше, чтобы имя Бога прошептали тебе на ухо в детстве, а не вбивали в твою твердую голову скорбями во взрослом возрасте. И чтобы это как-то было связано с родителями, и чтобы ты знал, где могила твоих бабушек и дедушек, если они уже умерли. А если они живы, дай Бог им счастья, чтобы тогда ты знал, где могилы прабабушек и прадедушек.
И нужно знать могилы своих родных, это, может быть, самое важное знание — где могилы твоих предков. Там целая вселенная, которая в последние десятилетия изменилась неузнаваемо.
И если вы почитаете мир Гекльберри Финна, то, по-моему, это мир настоящего детства. Малый симпатичный шкодник, непоседа — из него может вырасти что-то великое.
Он добрый, честный, он дружит, у него в кармане дохлая мышь и перламутровый шарик. Он красит забор, ходит на Закон Божий, убегает к своему другу, тайком носит ему еду. Они вплетаются в какие-то приключения, и перед ними целая вселенная.
Мне кажется, это и есть счастливое детство — детство Марка Твена. Надо просто перечитать эту хорошую литературу, там запечатлено это воздушное понятие беззаботного счастья, которое скоро закончится. А пока оно длится, оно как бы насыщено воздухом, травами, запахами, приключениями, криками взрослых, мечтами о будущем.
Я боюсь, что этого может не быть у многих современных людей. Если раньше у нас был только Микки Маус и волк с зайцем из «Ну, погоди!», нам даже этого было слишком много, а улица все равно была интереснее.
Я боюсь, что сегодня этот экран будет настолько хитро притягателен, что у детей не будет ничего, и Марк Твен им будет совершенно непонятен. Соответственно, Тому Сойеру, когда он повзрослеет, будут непонятны эти дети.
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Дамир. Я учусь в медицинском вузе, я з Краснодара. У меня следующий вопрос: нужно ли детей ограждать от современной массовой культуры, то есть запрещать им что-то смотреть, много сидеть в интернете, либо же они должны, наоборот, как-то окунуться, почувствовать это и понять, что это плохо? Либо нужно воспитывать их вкус, давать слушать классическую музыку и так далее? То есть, как с этим быть вообще — ограждать их или нет?
Прот. Андрей Ткачев: К сожалению, как ни ограждай современного человека, все соблазны он носит в плоской коробочке под названием айфон. Если она у него есть, эта коробочка, а она у него есть уже с маленьких лет, то ограждать здесь уже очень сложно. Но лучше ограждать.
Лучше ограждать, имея в виду, что грех у апостола Павла называется удобообстоятельным. Его много, его искать не нужно. То есть, для того чтобы согрешить, не нужно далеко ходить или употреблять какие-то сверхусилия. Сделать это очень легко, нужно только желание и, может быть, иногда деньги. Как бы можно и без денег согрешить, лишь бы только было желание и соответствующая информация.
Исходя из того, что это и так стало очень легко и доступно, я считаю, что нужно все-таки ограждать, потому что, если все разрешить, дети и так будут искать эту информацию, просто из любопытства, не из греховных навыков. Потом она зацепится и начнет пускать корни, и там начнутся проблемы, поэтому лучше ограждать.
Я слышал, что американские амиши воспитывают своих детей очень строго, но потом они отпускают их в мир пожить какое-то время — полгода, год, и говорят: «Ну, выбирай, либо ты живешь там, либо возвращаешься к нам. Середины нет».
Многие еще гораздо раньше, побыв в большом городе один или два месяца, убегают в свои общины и дальше доят коров, пашут землю и говорят: «Лучше здесь, чем там, потому что там ад. Там реальный ад. Я был в аду, и больше я не хочу». Поэтому может быть так.
Но для того чтобы отпустить человека, развязать его: «Иди спокойно в мир», — нужно, чтобы он был привит. Говорят: «Едешь в Индокитай — сделай прививку. Едешь в Африку — сделай прививку». Пускаешь человека в мир — сделай ему прививку.
У него должна быть прививка совести, у него должен быть некий навык молитвы. Допустим, он зашел в какое-нибудь место, куда его позвали провести вечер, может быть, ночь. Вдруг он понял, что эта лесенка вниз — это не лесенка в ночной клуб, это лесенка в настоящую преисподнюю. Он привит, и он чувствует.
Он сказал: «Господи, помилуй. Я спешу, я сейчас не могу. Потом увидимся», — и уходит. То есть, если прививки нет, мы просто обрекаем его на блуждание по кругам ада и принуждаем Христа опять сходить в ад, чтобы из ада вытаскивать.
Лучше прививать человека, потому что упасть слишком легко. Я за такие оградительные меры. Вот смотришь совершенно нормальные фильмы, и хочется посмотреть их с детьми. Вроде бы фильмы нормальные, но нет-нет, да и появляется какая-то голая плоть, причем по сюжету она не нужна.
Ну, намекните, покажите два силуэта через задернутую занавеску, погасите свет в комнате и смените кадр. Понятно, что мы взрослые люди, нет, нужно показать бурно дышащих раздевающихся людей, кусающих, раздирающих друг друга.
Ну, сколько можно? Ну, понятно, все уже понятно, сюжет понятен, это совсем не влияет на сюжет. Зачем это показывать? Это же не порнографический фильм. И ты переключаешь канал, потому что стыдно смотреть, например, с 23-летней дочерью или 18-летним сыном, ну, стыдно мне смотреть.
И я переключаю и думаю, что правильно делаю. Не надо, чтобы мы спокойно смотрели эту жизнь. Не надо. Мы и так все понимаем, дети давно все понимают, поэтому лучше ограждать.
Это чувство стыда — оно святое, оно спасает человека. И у женщины, по идее, должно быть в два раза больше стыда, чем у мужчины, То есть стыд — это вообще спасительная вещь. Его нельзя растаптывать, преодолевать, пренебрегать. То есть ты будешь говорить: «Сынок, это стыдно, не надо этого». И это, мне кажется, тоже работает.
Вопрос: Спасибо. И вот еще добавочка. Нужно ли воспитывать вкус именно хорошими книгами, фильмами, музыкой? Этим же родители должны заниматься.
Прот. Андрей Ткачев: Да, я думаю, что вкус — воспитуемая вещь. Человеку нужна красота. Вы знаете, как-то мы были с сыновьями в Музее предпринимательства и меценатства, есть такой музей в Москве. Там нам рассказывали, что фабриканты, строившие огромные фабрики, на Трехгорке, скажем, дореволюционные, они строили для рабочих дома повышенного комфорта.
В этих домах было паровое отопление, ватерклозет, в коридорах стояли фикусы. Пол был паркетным, комнаты на 2-3 человека чистые, для семейных были отдельные комнаты и так далее. Когда крестьяне из соседних сел приходили наниматься на работу, они теряли дар речи.
Фабриканты совершенно справедливо считали, что рабочий должен работать как человек, а не как скотина, не в грязи по уши, рабски, как нам описывали советские пропагандисты.
Проблема была в другом — именно там, где были грамотные рабочие, потом работали пропагандисты, и вокруг этих богатых фабрик с богатыми рабочими вырастали питейные заведения. Спаивание народа происходило именно там, где были богатые рабочие. Они просто несли эту лишнюю копейку в кабак.
Так вот, когда крестьянин, проживший в хате с клопами, тараканами, где через стенку от него хрюкала свинка, а тут дети малые, бабка на печи, в этом пространстве избы он прожил всю свою жизнь, и он никогда не видел витража на окне, кафельного пола в ванной, вообще ванны не видел, не купался в ней никогда, он переставал ругаться матом.
Он не то, что боялся плюнуть, он начинал вести себя, как ведет себя человек, например, в музее. Это его облагораживало. Красота вообще облагораживает. Говорят, коровы дают молоко вкуснее, когда перед ними расстилаются альпийские пейзажи, а не покосившийся сарай. Красоту чувствует любое животное, не то, что человек.
Человеку красота нужна обязательно. Сейчас я перечислю несколько фраз, которые может сказать человек, который вдруг видит ослепительную красоту. Вот он шел, шел, шел и видел перед собой только склон, почти вертикальный.
И вдруг он взобрался на какое-то небольшое плато, поднял глаза, и перед ним открылась какая-то Нарния, чудесная страна. То ли там океан, то ли горы, то ли долина, то ли леса, то ли альпийский луг, то ли что-то еще. Это все с солнцем, с птицами, с воздухом, с запахами.
Что он может сказать? Если он не знает никаких слов, кроме нехороших, даже в этом случае он скажет: «Ох, мать честная! Хорошо-то как!» А, в принципе, любой нормальный человек скажет: «Боже! Господи, как хорошо!»
И он не скажет того, что он говорит, когда бьет себе молотком по пальцу. То есть невозможно заругаться в красоте. В красоте даже самое дикое существо облагораживается.
Человека воспитывает красота, поэтому ему нужно быть в музейных залах, нужно смотреть на природу в ее красоте, нужно быть в лесу, когда с деревьев осыпаются листья, когда он слышит только свои шаги. Он хрустит по опавшим листьям, а деревья уже почти голые. Эту скуку природы перед зимой описал Пушкин в «Евгении Онегине». Там описываются все четыре времени года.
Все это надо видеть, чувствовать через Чайковского в непосредственном созерцании. Я думаю, что это делает человека человеком, может быть, не очень хорошим, но это сохраняет его в качестве человека. И ведь можно быть не человеком, и я боюсь, что иногда мы живем уже среди нелюдей и только по привычке думаем, что это люди.
Может быть, иногда мы сами уже бываем нелюдьми, и вот в этом мире нелюдей, которые сохраняют форму человека, происходят какие-то странные вещи, почему-то мы живем не по Евангелию. Почему? Потому что мы неспособны к этому, мы уже иногда бываем не совсем людьми.
Вот стоят два человека, двое взрослых мужчин, и разговаривают. Ты идешь, ты уже их слышишь, потом ты проходишь мимо и уходишь, и уже их не слышишь. За эти 20 секунд они успели наговорить столько названий половых органов на каком-то непонятном языке, что ты удивляешься: Господи Иисусе, а сколько же будет таких слов за минуту? А за час? А за день? А за полгода?
А они так живут, это не то, что они вдруг договорились поматюкаться, они просто так разговаривают. Так разговаривать нельзя, невозможно. Это означает, что у них голова и пах поменялись местами, и таз стал на место головы, а голова опустилась в таз, и как бы таз оттуда разговаривает.
Вот что происходит с матерной речью. Это человек, или это не человек? А как ему потом молиться, если из миллиона слов, сказанных за месяц, например, 999 тысяч он сказал матерных? Какую молитву он Богу принесет, и как Бог ее будет слушать, эту молитву?
То есть можно достигать каких-то нечеловеческих состояний, и для этого не нужно быть палачом, каким-нибудь Сталиным или Пол Потом. Можно просто осатанеть в быту, и все. Поэтому красота нужна человеку, с детства она ему нужна, через рыбалку, через путешествия, через что-то еще. А как иначе?
Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Надежда. Я из Украины, сейчас живу в Москве, обучаюсь журналистике. Среди сверстников я столкнулась с такой проблемой, что они не хотят иметь много детей, хотят хотя бы одного. Я спрашиваю: «Почему?» — «Я хочу дать ему прекрасное детство, дать ему все».
Говорю: «Но в таких условиях он вырастет эгоистом». Она мне говорит: «Для меня это даже комплимент». То есть у нас сейчас общество осознанно желает выращивать эгоистов. Скажите, это нормально? И что с этим делать, как переубедить людей? Я не смогла.
Прот. Андрей Ткачев: Оставим право человеку грешить, если он этого хочет. Оставим право человеку заблуждаться, если он не хочет исправляться, оставим ему это право. Но говорить об этом мы имеем право и должны.
Дело в том, что наказанием современного человека является тщеславие его родителей. То есть дети лишены детства и будущего, нормального человеческого будущего, из-за тщеславия своих родителей.
Родители продолжают свою неоконченную историю в своих детях, раздувают идеальный образ своего ребенка, превращают его в какого-то вундеркинда. А ведь все виды спорта требуют свежего возраста. На балет в 7 лет уже не берут, только в 3 года. На фигурное катание, на музыку от вас потребуют ребенка в 3-4 года.
Поэтому ребенок в 3 года со скрипочкой туда, с коньками туда, с 4 лет, как каторжник, он будет бегать, пока мы не убедимся, что наши эгоистические мечты как-то очень трудно отразились на нашем ребенке. Но это будет потом, это будет лет через 14-15.
Тогда они придут и скажут: «Батюшка, помолитесь, у меня очень плохие отношения с сыном». Батюшка по-честному скажет: «Я не могу помолиться. Здесь уже одна молитва не поможет. Здесь слишком запущенный процесс.
Это не Вы ли случайно 14 лет назад сказали, что, если сын будет эгоистом, это будет комплимент?» Отвечает: «Да, это была я». — «Тогда, простите, не просите моих молитв. Здесь они бесполезны. Все, уже поздно, ребенок уже испорчен, Ваша жизнь поломана. Дальше ничего счастливого не ждите».
Но дадим людям право быть несчастными. То есть, кто хочет быть эгоистом, кто хочет потратить жизнь на удовольствия, кто хочет ценой пота, крови, смертей, чужих и своих, добиться известности, славы своих в детях, в чем-то еще, дадим им право это делать.
В конце концов, мы же не стоим с автоматом у дверей абортариев, чтобы убивать всех, кто идет убивать ребенка в себе. Мы просто говорим о том, что это грех, и мы не прикасаемся к ним даже пальцем, потому что мы даем право человеку стать убийцей.
Мы даем человеку право испортить свою жизнь, мы даем ему право испортить жизнь своих детей, но не говорить об этом мы не можем. У нас остается единственное — слово, слово о том, что ваше тщеславие будет гробом жизни вашего ребенка, это будет сломанная его судьба. Потом будет его ненависть к вам и ваша непонятная жизнь до самой старости.
Ну, что ж, есть другие модели поведения, но вы их не хотите рассматривать. Вы хозяин своего счастья — на здоровье. Тут у нас другого выхода нет. Мы можем быть только словесными консультантами и Кассандрой.
Кассандра, как вы помните, в мифологии предупреждала о неминуемых бедствиях, но ее никто не слушал. Такой болезненный дар Кассандры — это когда ты говоришь о том, что будет беда, что беда неминуема, и она очень близко, но все считают, что ты идиот.
И тебе только нужно дождаться, когда это исполнится, но никакой радости ты не ощутишь, когда все это исполнится. Точно так же жил Иеремия. Он говорил, говорил, говорил. Его били, а он говорил, его гнали, он говорил, его в яму сажали, он говорил. Потом все наступило, и он сказал: «Ну, что же ты? Ай…»
Поэтому дар Иеремии — это дар Церкви. Мы обязаны говорить людям, что с ними будет, если Бог не будет для них на главном месте. Реакция людей уже не в нашей власти.
Друзья мои, мы так и не вышли на мягкие игрушки, свечи и хлопушки, на розовые щечки. Детство — оно сразу взяло у нас такое суровое направление в соответствии с временами, в соответствии с грядущим, которое нас ждет с нашими детьми.
Мы сегодня говорили о горьком. Есть такой закон — если слишком сладко, нужно добавить немножко горького. Разговор о детстве получился суровым, и это была правда, это была маленькая часть правды, того кошмара, который может случиться с человечеством, с отдельно взятой семьей или с нашей бедной страной, если дети будут нами упущены, да и взрослые тоже. До свидания.