"Черная коробка", Никита Бетехтин

"Черная коробка", Никита Бетехтин

Olga Tarakanova

В целом, «Черная коробка» продолжает мое впечатление от увиденной в июле «Олимпии». Я, наверное, когда схожу на «SIRI», напишу какой-то резюмирующий текст про «Новую драму», которая, в отличие от на 80 процентов проходной Любимовки, кажется мне концентратом тематической (насчет формальной — не уверена) важности на уровне текста и спектакулярной важности на уровне режиссерского метода. Впечатление от «Олимпии» я формулировала в такой — ха-ха — конвенционально-критической статье для студенческой газеты, почитайте вот (как я писала полгода назад): http://hsepress.ru/article/2826. Основной тезис заключался в следующем: «"Олимпия" — это спор режиссера с драматургом, весь спектакль натянутое напряжение между сценой и текстом, такое необходимое сегодняшнему (пост)драматическому театру и так часто в постановках современной пьесы отсутствующее». 

Про «Черную коробку» так не скажешь. В принципе, это спектакль, тексту конгениальный. Но я вот хотела написать, что текст в «ЧК», безусловно, доминантная структура, — и поняла, что совсем в этом не уверена. Правильнее будет так: пьеса Пряжко — ось спектакля, повод для спектакля, то есть вот некая начальная точка, или даже объект исследования. Но я считаю, что исследование тут всё же полемическое, во-первых, и с принципиальной значимостью процесса, во-вторых. Пьеса помещается в такой театральный контекст, который не менее значим, чем она сама; даже если убрать все слова, оставить только жесты, сценографию, саундтрек и интонации — спектакль во многом сохранит свою атмосферу. Но с текстом получается сильнее. 

Дело в том, что «Черная коробка» — это актерский театр. Театр про актёра и для актёра. И это чуть ли не первый в моей жизни актерский спектакль с вживанием в роль, который не просто не оставил чувства неловкости, но вызвал искреннее восхищение. Дело в том, что тут тематизируется и приобретает политическое значение сам этот процесс вживания. Это можно сравнить с тем, как работала терапевтическая театральность у Евреинова: там же дети проигрывали какие-то травматические ситуации и тем самым вроде как с ними справлялись. Для того, чтобы такая штука сработала, нужно два условия: 1) собственно травма, 2) тот факт, что человек такую ситуацию проходил и помнит её. 

Тут оба выполняются. Есть исходная сюжетная ситуация: 1986 год, закрытый школьный интернат, который по сути никакой не интернат, а вполне себе типичная и узнаваемая советская/российская школа — или, скорее даже, лагерь (меня жизнь от лагерного опыта уберегла, но вот представляю я их примерно так). И есть ситуация рамочная: год 2016, 40-летние люди попадают в ситуацию, в которой им нужно вести себя, как будто на дворе собственно 1986-й и как будто им по 12. Точнее, по 12 — четверым из них, а еще двое — неопределенно старше, он — классный руководитель, она — медсестра. Что, понятное дело, в тоталитарной советской системе ставит этих взрослых в положение власти — собственно, текст с феноменом власти и работает. Работает хорошо: Пряжко очень тонко выписывает страшно актуальные механизмы функционирования культа личности, показывает, как «правитель» может ауратизироваться при всей своей ничтожности, как работает институт серых кардиналов, как власть съедает своих детей (в пьесе — своих детей в буквальном смысле), какая возможна оппозиция. Если вся эта проблематика более-менее предсказуемая, то в какой-то момент начинает развиваться менее тривиальный ход: как власть может признать свою несостоятельность и то, что режим делает плохо и ей? 

Второй аспект — это проблематика памяти/безвременья. Мой отдельный привет отправляется девушке с книжным блогом, которая сравнила спектакль с книжкой Марии Степановой, — пожалуйста, напишите мне https://t.me/olgatar ссылку на свой канал/сайт, потому что за Степанову просто безмерное мое уважение. Безмерное же уважение и Пряжко, который поднимает самую значимую для России сегодня тему: почему людям так хочется вернуться в прошлое, кто те люди, которым так хочется вернуться в прошлое и возможно ли закрывать глаза на настоящее настолько успешно, чтобы совсем не замечать, что что-то все-таки изменилось (нет, невозможно).

Театр здесь оказывается нужен, чтобы (кроме актерского проигрывания) вот эту атмосферу безвременья зафиксировать на уровне не интеллектуальном, а чувственном. С одной стороны, «Черная коробка» предельно толерантна к зрителю. Бетехтин подчеркивает, что хотел, чтобы его поняли, — мне кажется, это не так плохо. В итоге получается, что спектакль очень легко смотреть: там не скучно ни секунды, я даже в какой-то момент счет времени потеряла, что со мной ну крайне редко случается, — смотрю на часы, а уже час прошел. «Черная коробка» накачана саспенсом почти детективным — это динамичное действие, наблюдая за которым, каждую минуту хочется узнать что дальше. Думается, что для этого пришлось придумать, как убыстрить текст — и придумалась простоватая и несколько провинциальная (я не знаю, что там люди с «Твин пиксом» сравнивали, я сериалы не смотрю) музыка, которая первые 20 минут раздражает, а потом начинает работать. 

С другой, этот театр остро и жестоко работает с присутствием. Я-то люблю, когда со мной жестоко, мне нравится, — а на дискуссии — чего, говорите, вам было хорошо во время спектакля, удовольствие получили? — а не должны. Нам прямо ни на секунду не дают забыть, что это история про нас и для нас, что мы часть этой истории, а не зрителя, что вот эту проблематику нужно примеривать на себя — чем интенсивнее, тем лучше. Начинается с того, что Бетехтин перед спектаклем объявляет: извините, у нас такое пространство, что выйти во время спектакля нельзя. А в пьесе — нельзя выходить за территорию интерната. И понятно, что можно, и в пьесе всегда можно, и в театре можно — но нет, никто не выходит (Бетехтин говорит, что придумали какой-то специальный ход, если кто-то решится, — а рискните уже кто-нибудь и расскажите, а?). Тем самым зрители отождествляются с жителями/учениками интерната, и каждый наверняка решает — он за или против власти, он хочет в свое чудесное советское детство или упаси господи. А продолжается тем, что дистанции физической между актерами и зрителями никакой, — рассказывают даже, что однажды разбилось на сцене случайно стекло и рассекло бровь зрительнице. Вот тебе и театр. 

Ещё одно моё удивление от «Черной коробки» — то, что так хорошо работает вроде как литературный текст. Вымысел, а не документ. Но: а) Пряжко абсолютно, предельно документален в работе с языком (я, конечно, восхищаюсь — это просто действительно снятый дискурс, это великолепно), б) как отметили на дискуссии — локализация именно в 2016 и 1986, а не разговор о вообще-безвременье тексту некоторую документальность придает. А спектаклю — то, что актёры проигрывают своё (реальное/возможное) прошлое. Категория возможного прошлого, пожалуй, тут отдельно интересна: обычно-то мы говорим о возможном будущем, но у Пряжко будущего нет, есть только «то, что будет после настоящего» — и подразумеваться здесь может и прошлое, — но это может быть другое прошлое, прошлое, в котором человек выберется из привычной роли, как делают это в финале герои пьесы. 

В общем, друзья, хорошо. Я попыталась тут, не давая особых спойлеров, обозначить какие-то категории, в которых вам будет относительно удобно думать на спектакле, — а вы, пожалуйста, сходите и посмотрите, он правда важный. 


БИЛЕТИКИ (30 января / 6 февраля): http://meyerhold.ru/chernaya-korobka/.

https://t.me/postpostdrama / https://www.facebook.com/postpostdrama/

Report Page