Будущее

— Долго что-то они… — шмыгает носом китаеза. — Сказали, за полчаса обернутся!
Слышу, как пиликает комм у меня в кармане.
— Это чё? — интересуется араб.
— Дай затяжечку! — прошу я.
— Эу! На баррикаде! Помогли бы! Еле притаранили сюда эту херь! Здесь пуда четыре, на хер! — слышится из темноты.
— Тут не один мост, тут все вокруг снесет! — гыгыкает другой. Вахлаки выбираются из-за синих брустверов и ковыляют на голос.

Все. Дай им еще пятнадцать минут — они превратят станцию в боеголовку, а гребаную башню в ракету; шестьдесят килограммов пластита… Коммуникатор звенит снова, все настойчивей… Араб выпускает клуб терпкого дыма, от которого воздух становится как вода, протягивает мне причудливую резную трубочку — пузатый карлик, сидящий на корточках, вперившийся своими выдолбленными глазками в глаза тому, кто его курит; мундштук трубки — его огромный кривой член.
— Угощайся.

Тычу ему шокером в шею. Зззз. Потом косорылому — он замахнулся на меня своей бутылкой, идиот, — в щеку: зззз! Негр моргает удивленно, поднимается, переводит на меня ствол своего обреза так медленно, будто это стотонное орудие какого-то древнего линкора, — я рублю его ребром ладони по шее, он хлюпает и кашляет, щелкает курком — обрез на предохранителе; оприходую его шокером куда придется.
Тут — набат: ворота выносят тараном. Бумм! Бумм! Бумм!

Значит, сигнал к наступлению уже дан. Они ждали темноты, двинулись по мосту, когда их не было видно снизу… Сейчас весь туннель наверняка наполнен нашими…
— Чё там?! — орут мне те, что с пластитом.
— Все ровно! — ору я в ответ.
БУММ! БУММ! Только ворота весят, наверное, тонн десять. Сколько они еще провозятся?!
— Пособить?! — Бегу навстречу четверым, которые еле волокут два огромных бэкпэка, шаря вокруг слабенькими диодами.

БУММ! — поняв, что тарану ворота не по зубам, с той стороны подтаскивают лазерный резак, и слепяще-яркий зайчик проскакивает сквозь композитную толщу, пускается в долгое путешествие, оставляя за собой пустоту и оплавленный след, будто по шоколаду горячей ложкой ведут.
Если не я, то кто? Так говорит Эрих Шрейер.

Пристраиваюсь последним, придерживаю рюкзак с гневом господним, когда сую контакты шокера вахлаку в ухо — и тут же перекидываюсь на другого, даже не вижу его лица. Лучик прыгает, закатывается куда-то, второй лесоруб бросает свою ношу и сечет наотмашь длинным ножом, обжигая мне плечо. Бэкпэк падает, сутулый парень, который тащил его сюда столько, сипло втягивает воздух, но проходит миллисекунда — а мы все еще тут. Нож свистит еще, сутулый берет себя в руки, взваливает два пуда Геенны на свои усталые плечи — и трудно бежит к воротам.

БУУМММ!
— Стойте! Стойте!!!

Уворачиваюсь наугад от невидимого лезвия, бегу за сутулым. Тот останавливается в нескольких шагах от ходящих ходуном створ, опускает свою ношу, принимается шарить в рюкзаке, готовится испарить нас всех. Успеваю мигом раньше: за волосы оттаскиваю его от детонатора, пихаю шокер прямо в раззявленный рот — сдохни!!! Тут к нам добирается уцелевший вахлак, вижу его замах в лучике мертво уставившегося в угол диода. Могу только рукой прикрыться — ловлю нож за острое, еще хватает подумать: сейчас обрубки пальцев посыплются, — вахлак удивляется, я отпускаюсь, мажу ему кровищей лицо, потом набрасываюсь сверху — я тяжелей — и двигаю потихоньку лезвие дальше и дальше от себя, а потом — зззз! — улучаю мгновение. Все… Сейчас…

Где мой рюкзак?! Где моя маска?! Шатаюсь, пьяный; эхо скачет по пещерам — далекие голоса; идет подкрепление. А вот же… Вот же, за спиной. В рюкзаке. Напяливаю ее криво, бреду к воротам, нахожу замки…

Не вспоминаю ли я тогда о Радже, о Девендре, о Соне, о Фалаке, о Марго, о Джеймсе? Нет. Вспоминаю зато, как выколупывали из пластмассовой броньки полицейских, которые притащились сюда за этим лощеным панамским кретином. Как мне не поверила Аннели. Как показывали по всем каналам синих вспухших висельников из звена Педро. Как Фаланга — мы все — проглотила это тогда. Как она ушла к лживому пуделю, любителю телекамер.
— Свои! Свои!
Так я впускаю Бессмертных в Барселону.

Открываю — и сажусь наземь. Им не видно этого под Аполлоном — но я улыбаюсь.
Шрейер отпускал меня отдохнуть. Это был заслуженный отдых — за то, что я сделал с Беатрис и с ее старперами, с ее волшебными лекарствами и с ее ведьмиными прожектами. Но отдых кончился; пора за работу.
Меня окружают родные маски — я сдираю рукав с запястья: опознайте меня, я свой! Я такой же, как вы! Динь-дилинь — и мне протягивают руку помощи.
— Ян. Ян Нахтигаль 2Т, — говорю я им.
— Какого черта ты тут забыл?!

— Успел… Раньше… Пока они не закрыли… Осторожно… Там пластит… И подкрепление… К ним идет подмога… Сюда… С оружием… Слышите?!
— Отправьте его на материк! — приказывает кто-то. — Отвоевался, герой.
— Там… У них оружие… Тут у всех оружие… — бормочу я. — Почему они не пошлют армию? На каждого нашего их тысяча!
— Армия делает свое дело, — отвечают мне. — Дайте-ка ему противогаз!
— Что?..
Вся станция уже битком набита Бессмертными; от тысяч фонарей здесь светло, как днем.

— Готовность! — орут откуда-то. — Три минуты!

И разом бледные Аполлоновы лица спадают с человеческих. На короткий миг я вижу перед собой не античное воинство, не перерожденную Александрову фалангу, а толпу — распаренную, взволнованную, такую же, как та, что бушует внизу. А потом вместо отстраненных, прекрасных, мраморных все натягивают на себя чужие черные маски — с зеркальными иллюминаторами вместо глаз и банками фильтров вместо ртов. Пропадают мелькнувшие было люди, превращаются в нечисть; начинается балмаскарад.

Лица все незнакомые: пятьдесят тысяч — как их упомнишь?
Все, кроме одного.
Там, где пресекается поле моего зрения, с самого края кто-то прячет в черный каучук свою голову, поросшую жестким курчавым волосом. Вздрагиваю. Удивительно даже, что я успеваю пометить его — он ведь отвернулся от меня, глядит мимо.
Скукоженная красная блямба с дыркой вместо уха. Вместо того уха, которое я откусил.
— Этого эвакуировать! — распоряжаются мной.

И снова, как в тот день: вокруг одинаковые маски, разве только другого божества, — и опять Пятьсот Третий будет делать за меня то, на что я не способен.
— Нет! Нет! Я пойду туда! — Я выкручиваюсь, даже горечь в обрезанных пальцах гаснет. — Я знаю, где Рокамора! Где Мендес! Я поведу!
— Ладно-ладно… Наденьте на него противогаз! Почему он до сих пор…
И я суетливо разоблачаюсь и воровато озираюсь на человека без уха — успел ли он меня узнать? — но теперь тут все и безухие, и безглазые…
— Две минуты!

Тут кто-то перебивает:
— Беринг выступает! Беринг обращается! К нам!
Беринг у каждого на левом запястье — в коммуникаторе, сидит на том самом месте, куда колоть, слушает наш пульс — или задает ему ритм. Все делают громче — и Беринг говорит нам:

— Мы были с ними терпеливы! А они приняли наше терпение за трусость! Мы были с ними добры! Но они приняли нашу доброту за слабость! Мы спасали их от войн! Мы отдавали им свой хлеб и свой кров, свою воду и свой воздух! Мы отказываем себе в продолжении рода! А они плодятся тут как тараканы. Мы подарили им новый дом, а они загадили его и теперь рвутся к нам.
Я верчусь, пытаюсь вычислить Пятьсот Третьего — бесполезно. Все одинаковые, все штампованные, все приникли к Берингу, как дитя к титьке.

— Тысяча ребят из полиции сегодня погибла. Они их перебили! Как скот перерезали! Наших ребят! Моих! Мы слишком долго ждали… Они накачивали Европу наркотой — мы ждали. Воровали наше — ждали. Заражали нас сифилисом и холерой — ждали. Теперь они режут нас! Взяли в заложники президента Панама, требуют, чтобы мы дали им бессмертие! Если мы это стерпим, хана нашей Европе! Мы или они!

Его голос, Беринга, точно; но с него сорвало всю манерность, всю жеманность. Он рубит так, как мог бы рубить любой звеньевой, — и целая Фаланга молчит, пристально вслушиваясь в каждое его слово.

— Их там пятьдесят миллионов, этих неблагодарных, ненасытных тварей! Мы могли бросить на них армию, истребить их, сжечь проклятое место дотла! Но мы не опустимся до уровня этих зверей! Европа не даст себя оскотинить! Нас испытывают, но мы должны доказать, что им нас не сломить! Гуманность! Нравственность! Закон! Вот на чем держится наше великое государство! Братья! На вас сейчас смотрит весь мир! Именно вы должны войти в Барселону первыми! Вы должны показать, что значит Бессмертные! Сегодня вы покроете себя славой!

Вижу, как спины распрямляются, как черные фигуры тянутся во фрунт. А Беринг заколачивает:
— Мы не прольем их грязной крови! Но ноги их больше не будет в нашей стране! Все они подлежат депортации! Среди них много таких, кто своровал наше бессмертие! И если не принять мер, они вернутся! Как тараканы, как крысы! Поэтому! Перед тем! Как отправить! Этих! Зверей! Обратно! В джунгли! Каждому! Мы! Будем! Колоть! Акселератор! Хватит терпеть!
— Хватит терпеть! — глухо повторяют вокруг.

— Забудь о смерти! — печатает Беринг.
— Забудь о смерти! — чеканит Фаланга.
— Маааааарш! — ревут мегафоны.
Так я оказываюсь на острие копья; впереди лавины.
Я найду тебя, Рокамора. Тебя и твою Аннели. Ты укрылся на Дне, в самом зверином логове, ты окружил себя головорезами-автоматчиками, ты думаешь, что я тебя не достану, что я отступлюсь, что я теперь дам вам жить спокойно?!
Нам плевать, что вас больше в тысячу раз. Плевать, что вы вооружены.
Мы идем.

Меня выносит со станции — мы обрушиваемся на Барселону сверху. Я гляжу вперед, но спина все время свербит: Пятьсот Третий где-то рядом, где-то тут. Смотрит на меня, прожигает меня.
На площади продолжается стояние. Теперь, в темноте, когда бунтари зажгли факелы и фонари, площадь и вправду выглядит как тонкая земная корка, растрескавшаяся и расползающаяся — распираемая давящей снизу огненной лавой.

Панорамные окна неоновой башни, окна от пола до потолка: в темно-синем летнем небе сгустками тьмы летят армейские эскадрильи. С континента на мятежный город надвигается воздушный флот. А с моря — отсюда я сам вижу горизонт — подходят суда, и нет им числа. Сжимаются клещи, но Барселона не дрогнет: с площади пятисот башен поднимается, растет, раздувается:
— ДО-ЛОЙ! ДО-ЛОЙ! ДО-ЛОЙ! И после еще:
— РО-КА-МО-РА!

Я уже считал этот Вавилон своим, но он изменил мне с Рокаморой точно так же, как мне изменяет с ним Аннели. Город-шлюха, город-предатель. Гордая шлюха и очевидный предатель, но я ненавижу его тем больше, чем больше хотел им обмануться.
Это будет великий штурм, великий бой. Я не слышу, как течет моя кровь из разрезанных пальцев и распоротого плеча, ничего не знаю про боль.
— Забудь о смерти! — кричу я.
И тысяча глоток трубно подхватывает мой клич.

Совать контакты шокера в живое, пока не иссякнет заряд, а потом бить, обдирая костяшки, кусать, царапать так, чтобы ногти ломались. И пусть меня тоже колотят, пинают, дробят мои кости, пусть вышибут из меня всю дурь, пусть я сдохну чистым, непорочным, пустым; тут, со своими, не страшно погибнуть.
Я хочу умереть в бою, хочу пролить на Барселону кипящую серу, хочу послать на нее столпы огня, истребить каждую душу, которую я тут полюбил и которая меня обманула.

Но я не бог, я металлическая пылинка, и небеса безоблачны и звездны.
— Аннели, — бубню я в фильтры противогаза.
Ничего не выходит наружу: фильтры задерживают грязь.

А потом широкие крылья бомбардировщиков заслоняют людям внизу свет звезд; они несутся стремительно, как архангелы-меченосцы, и куда пала их черная тень, там все умолкает. Отделяются и валятся вниз бомбы, рвутся, не достигнув земли, над головами. Каждая лопается, выбрасывая газ. Люди пригибаются, падают, обнимаются в страхе, готовясь умереть в пламени, — но только вдыхают невидимый и безвкусный газ и падают наземь.

Когда мы сходим на площадь — нас встречают миллионы недвижимых тел. Но никто не умирает: в прекрасной стране Утопии нет ведь ничего превыше закона и нравственности.
— Сонный газ! — объясняет мне черное лицо с непроницаемыми мушиными глазами.
Вот как мило. Все просто спят — и ждут, пока мы их разбудим.
Это просто волшебная сказка, просто какая-то блядская волшебная сказка.

На площади пятисот башен для нас нет места; все завалено телами. И мы идем по телам — сначала ступаем с оглядкой, а потом как придется. Они мягкие и неверные; идти по ним сложно — так, наверное, было ходить по болоту или по песку, пока мы не залили пустыни и топи эластичным цементом, как и всю прочую землю залили. Потому что земля слишком хлипка для наших небоскребов.
— Куда? — спрашивают у меня. — Веди нас к Рокаморе!

Над спящим королевством, как воронье над полем брани, кружат турболеты, тычут в тела толстенными прожекторными лучами — никто не шевелится? Все лежат тихо.
Прожектора рассматривают башни, и вместе с ними я вижу то, что не увидел бы в темноте: две греческие буквы «омега». Та башня, о которой говорили в толпе. Тот самый обелиск, который придавил грудь похороненной внизу старой площади Каталонии. Где-то там.
— Там! — Я указываю на обелиск. — Внизу!

Мой коммуникатор снова жив, заваливает меня сообщениями о том, как движется операция: в порт Барселоны входят пустые мегатанкеры — это их мы видели на горизонте. «Тут огромный порт и набережная — знаешь какая!», ее голос. Трясу головой: убирайся оттуда!
— Живей! — командую я своим командирам. — Пока газ действует! У них там Мендес, надо его вытащить!
У них там Аннели, имею в виду я. Ее надо… Надо… Черт разберет.

И мы скачем по спинам и животам, по ногам и по головам — к башне «Омега-Омега». Скорей, пока не поздно! А спину все свербит, все жжет и давит, и я не знаю, нет ли в нашем авангарде его, Пятьсот Третьего, не веду ли я его к Аннели — сам, опять…
Вот она: «Омега-Омега», вот вход, вот лестница; ядовитое облако опустилось на землю, просунуло свои пальцы в тараканьи щели, шерстит там, нащупывает, давит паразитов.

Мы шагаем по ступеням — на каждой лежат павшие боевики, по глаза замотанные арабскими платками, перепоясанные патронташами. Никто не сопротивляется нам. Так вот и смерти было прежде легко работать с людьми.
Мечта, а не работа, — но руки зудят, и нутро требует боя.
Вставайте! Деритесь! Какого хера вы тут разлеглись?!
Я пинаю бородатого моджахеда в скулу — голова отскакивает и гуттаперчево возвращается на место. Дерись! Дерись, сссука!

Меня оттаскивают от него, увлекся, науськивают: «Ищи! След!» — и я продолжаю спуск.

Площадь Каталонии — средневековый базар, застигнутый чумой. Модернистские шестиэтажные дома из уставшего стоять камня все в копоти, окаймленный ими загон — сама площадь — делает последний выдох. Все уснули; лежат на земле как придется, где застала их отрава. Догорают на жаровнях обугленные шашлыки, доигрывают мелодийки аккумуляторных игровых автоматов, ткнулись в стены электрокары и жужжат уныло. Мокрая брусчатка под ногами заставлена торговыми палатками, и в каждой палатке — тела. Темень стоит такая, будто вся Вселенная схлопнулась и нет ничего больше, кроме Земли, — про Землю-то нашу забыли. Такая темень, будто я в сам Аид спустился, к дохлым древним грекам.

— Ну и где тут?! Зажигают фонари. Ищи.
— Тут где-то. У каких-то наркобаронов… На базе… Тут…
— Ясно… — без выражения пялится на меня один из них. — Разделимся! Все дома обыскать! Мендес нам нужен! Остальных — опознавать, колоть, и на танкеры!
И мы разделяемся, и мы ищем.
Мне дают антисептик, чтобы мои раны не гноились, пластыри, чтобы я их больше не видел, и обезболивающее, чтобы я о них не вспоминал. И я о них больше не вспоминаю.
Аннели…

Я не нашел тебя в царстве живых, я хочу найти тебя в царстве мертвых. Дом за домом, квартира за квартирой, коридор за коридором, клетка за клеткой, ступень за ступенью, подвал за подвалом. Сколько тут людей. Сколько тут людей.
Мы решились войти в Барселону, зная, что на каждого нашего приходится по тысяче бунтарей. По тысяче озлобленных, отчаянных, орущих, вооруженных человек, которым нечего терять.

Сейчас они лежат, скованные, дышат еле заметно, их руки и ноги сделаны из податливой мягкой резины — и все равно их слишком много, чудовищно много; тысяча на одного! Теперь я понимаю, что значит это число.

У меня — мое дело, но я должен делать и другое, общее: каждому спящему ткнуть в запястье сканером, узнать его имя или присвоить ему номер, вколоть акселератор, надеть на руку бирку: оприходован, потом погрузить его на носилки, вынести наверх. Там пашут другие бригады: разбирают тела, освобождая дорогу для уже прибывших грузовиков, складывают живых мертвецов штабелями — голова свободна, лицом вниз, чтобы не захлебнулись рвотой, — и везут их в порт, где ждут мегатанкеры, супербаржи, все суда, какие Беринг смог реквизировать для нашей операции.

И я роюсь, роюсь в чужих домах, заглядываю в лица усыпленным старикам, мужчинам, женщинам; садятся батареи сканера — нам раздают новые. Кончается заряд инъектора — подвозят свежие. Спина болит жутко — работа в наклонку, усыпленные весят как мертвые, а мертвые втрое тяжелей живых. Усыпленные сопротивляются нам — своей тяжестью, своим безволием.

Я просил сражения, хотел воевать — но это похоже не на битву, а на нескончаемые похороны. Что делать? — я воюю с ними, как умею: ворочаю их, задираю рукава, заправляю вывалившиеся груди, утираю заметанные губы, лезу в глаза фонарем. Никто не очнется: химия шагнула далеко вперед. Что им снится? Может, им всем видится одно и то же? Пустота?
Проходит день, проходит ночь. Их остается девятьсот на одного.
Почему нам никто не помогает?

Аннели нет среди них. Нет Рокаморы. Нет Мендеса. Нет Марго. Нет Джеймса. Все — посторонние люди.
Я валюсь от усталости, засыпаю на усыпленных — кто-то другой разгребает их, пока я в забытьи. Нам устраивают герметичные палатки, в которых можно снять противогаз хотя бы на несколько минут, перекусить, напиться. Мы жуем молча, не разговариваем друг с другом: не о чем тут говорить.

Не о том же, что мы каждым уколом отвешиваем кому-то последние десять лет его жизни, не разбираясь, ничего не выясняя? Они не спорят с нами — и хорошо, и чудесно. Есть чрезвычайное законодательство, Беринг в новостях все исчерпывающе объяснил Европе и всему миру: если не уколоть каждого, они вернутся. Мы делаем это не для того, чтобы наказать их. Мы это делаем, чтобы их воспитать. Дабы избежать повторения подобного в будущем. Европа имеет право на будущее, говорит Беринг.

Я ищу Аннели и ищу, и ищу, разгребаю и разгребаю. Проходит еще ночь и еще день и еще ночь — я стараюсь работать техничнее, я перекидываю инъектор из кровящей правой руки в неумелую левую и обратно, я присаживаюсь на чьи-то спины, потому что сгибаться больше нет мочи, поясницу жжет, и ноги затекли, и воздуха мало, мы закончили с площадью Каталонии и движемся по бульварам Рамблас, и надо спешить, потому что они начнут просыпаться, и мы не успеваем, и снова падает на землю тяжелое облако и обволакивает всех, и уволакивает в черноту, и мы ворочаем жирных, кладем на носилки дряхлых, несем девушек-травинок, за руки и за ноги швыряем стариков, опознаем-колем-опознаем-колем-опознаем-колем-колем-колем, и давно переслащено с местью, я не могу больше ненавидеть тебя, Барселона, потому что не могу больше ничего чувствовать вообще, а их все еще пятьсот на каждого из нас, хоть бы они кончились, хоть бы они кончились, и чертовы танкеры подходят к порту один за одним, мы кормим их мясом, они набивают полное брюхо и отваливают, а мы скоблим потроха Барселоны, расселяем гребаный Аид, ад закрывается, мы тут теперь все выкрасим белой красочкой и выведем вонь от вашей звездной пыли и от вашей мочи, и от вашего карри, и от ваших прелых тел, отныне тут все будет благоухать синтетическими розами, а вы убирайтесь в Африку, пусть танкеры вываливают вас где угодно, не наше дело, только проваливайте отсюда, только закончитесь уже, пожалуйста, но они молчат, я говорю с ними от одурения, от измождения, а

Одна из монашек тревожно мычит, хватается за сердце и вдруг садится, таращась на меня подслеповато.
— Что?! Что?! — хрипло кричит она и крестит меня, крестит, будто я сейчас от этого завою, заверчусь волчком, загорюсь и сгину.
— Тсс… — я подхожу к ней и глажу ее по голове, прежде чем коротко приложить шокер. — Все хорошо. Спите. Спите.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь