Атлант расправил плечи

Джеймс покачал головой – неторопливо, почти сочувственно, словно утомленный профессионал, глядя на чрезмерно усердного дилетанта.
– Невозможно, Лилиан, – твердо ответил он. – Я хотел бы это сделать – по тем же причинам, что и ты – и думаю, ты это знаешь. Но всего моего могущества в данном случае недостаточно.

Лилиан смотрела на него погасшими, безжизненными глазами. Когда она снова заговорила, губы ее искривились в таком злобном презрении, что он осмелился признать лишь то, что это презрение относится к ним обоим:
– Знаю, что хотел бы.
Джеймс не желал притворяться; впервые, в этом случае, правда казалась приятной – правда впервые служила его удовольствию.

– Думаю, ты понимаешь, что это невозможно, – сказал он. – В наши дни никто не делает одолжений, если ничего за это не получает. А ставки становятся все выше и выше. Кротовые ходы, как ты их назвала, слишком сложны, слишком запутанны; у каждого есть какой-то компромат на всех остальных, но никто не смеет действовать, потому что не знает, кто первым решится донести, о чем и когда. Поэтому каждый будет делать ход только при крайней необходимости, когда ставка «жизнь или смерть» – практически только на эту ставку сейчас и ведется игра. Ну а что твоя частная жизнь для этих ребят? Ты хочешь удержать мужа, а им-то что до этого? Ни холодно, ни жарко. Мои личные возможности? Сейчас я ничего не могу предложить за попытку лишить судебную клику выгодной сделки. Притом ребята там, наверху, не пойдут на это ни за какие деньги. Им нужно быть очень осторожными с твоим мужем – сейчас под него не подкопаешься – после выступления моей сестры по радио.

– Ты попросил меня заставить ее выступить!
– Знаю, Лилиан. В тот раз мы оба проиграли. Оба проигрываем и теперь.
– Да, – кивнула она с тем же мрачным презрением в глазах, – оба.
Презрение такого рода доставляло ему удовольствие: странное, беззаботное, непривычное удовольствие сознавать, что эта женщина увидела его таким, какой он есть, однако остается в его обществе, сидит на месте, откинувшись в кресле, словно признавая свою зависимость.

– Ты удивительный человек, Джим, – сказала Лилиан. Это прозвучало как проклятие. Однако была в нем и дань восхищения; она не имела в виду ничего другого, ведь оба сознавали, что вращаются в тех кругах, где проклятье является ценностью.
– Знаешь, – неожиданно произнесла Лилиан, – насчет этих помощников мясника, таких как Гонсалес, ты не прав. Польза от них есть. Тебе нравится Франсиско д’Анкония?
– Терпеть его не могу.

– Знаешь истинную цель вечеринки, которую устроил сегодня сеньор Гонсалес? Отпраздновать соглашение национализировать «Д’Анкония Коппер» через месяц.
Она бросила взгляд на Джеймса; уголки ее губ чуть приподнялись в улыбке:
– Он был твоим другом, не так ли?

Это было сказано таким тоном, какого Джеймс раньше не удостаивался: в ее голосе звучало чувство, дававшееся ему лишь обманом, – восхищение. И Джеймс вдруг понял, что это и было целью его беспокойных часов, тем удовольствием, найти которое он отчаялся, тем признанием, которого ему не хватало.
– Давай выпьем, Лил, – предложил он.
Разливая по стаканам виски, Джеймс взглянул на нее, удобно устроившуюся в кресле.

– Пусть он получает развод. Последнее слово будет не за ним. Его скажут помощники мясника. Сеньор Гонсалес и Каффи Мейгс.
Лилиан не ответила. Когда Джеймс подошел, она небрежно, равнодушно взяла у него стакан. И выпила… не как принято в высшем обществе, а как горький пьяница в салуне – с жадностью, одним глотком.
Джеймс сел на валик кушетки, неподобающе близко к ней, и, потягивая виски, наблюдал за ее лицом. Через некоторое время спросил:
– Что он думает обо мне?

Вопрос как будто ничуть не удивил ее.
– Думает, что ты дурак. Считает, жизнь слишком коротка, чтобы замечать твое существование.
– Заметит, если…
Он не договорил.
– …Если огреешь его по голове дубиной? Не уверена. Он просто обвинит себя в нападении. Но, с другой стороны, это был бы твой единственный шанс.
Лилиан сползла в кресле еще ниже, выпятив живот, будто позволяла Таггерту такую степень интимности, которая не требует ни манер, ни уважения.

– Это первое, что я заметила в нем, – заговорила она, – когда мы познакомились: он не боялся. Выглядел уверенным, что никто из нас ничего не может ему сделать, – до того уверенным, что ни секунды в себе не сомневался.
– Когда ты видела его в последний раз?
– Три месяца назад. Мы не встречались после… после той дарственной.
– Я видел его на позапрошлой неделе, на собрании промышленников. Выглядит он таким же уверенным – даже еще более… – И добавил: – Ты потерпела крах, Лилиан.

Она не ответила. Тыльной стороной ладони смахнула с головы шляпку – та скатилась на ковер, перо загнулось, будто вопросительный знак.

– Помню тот день, когда впервые увидела его заводы, – негромко продолжила она. – Его заводы! Ты представить себе не можешь, как он к ним относился. Не можешь вообразить, какая надменность требуется, чтобы считать, что все принадлежащее ему, все, чего он коснется, становится священным от одного его прикосновения. Его заводы, его металл, его деньги, его постель, его жена! – она подняла взгляд на Джеймса; в могильной пустоте ее глаз угадывалось легкое мерцание. – Он никогда не замечал твоего существования. Но замечал мое. Я все еще миссис Риарден – по крайней мере, на месяц.

– Да… – сказал Джеймс, взглянув на нее с внезапно вспыхнувшим интересом.
– Миссис Риарден! – усмехнулась она. – Ты представить себе не можешь, что для него это значило. Ни один лорд никогда не ощущал и не требовал такого почтения к титулу жены, не считал это звание символом такой чести. Его несгибаемой, священной, неприкосновенной, незапятнанной чести! – она небрежно повела рукой и усмехнулась: – Жена Цезаря! Помнишь, какой надлежит ей быть? Нет, вряд ли. Ей надлежит быть вне подозрений.

Джеймс смотрел на нее тяжелым, невидящим взглядом бессильной ненависти – ненависти, символом, а не объектом которой вдруг стала Лилиан.
– Ему не понравилось, когда его металл смог производить любой, кто захочет… так ведь?
– Да, не понравилось.
Слова его звучали чуть невнятно, словно сказывался выпитый виски.
– Только не говори, что помогла нам получить от него дарственную в виде услуги мне, а сама ничего с этого не поимела… Я знаю, почему ты это сделала.
– Ты знал еще тогда.

– Конечно. Вот потому, Лилиан, ты мне и нравишься.
Взгляд его постоянно возвращался к глубокому вырезу ее платья. А внимание привлекала не гладкая кожа, не откровенные выпуклости груди, а булавка за краем выреза.
– Хотел бы я видеть его побитым, – сказал Джеймс. – Хотел бы хоть раз услышать, как он вопит от боли.
– Не увидишь, Джимми.
– Почему он считает себя лучше нас… себя и мою сестрицу?

Лилиан усмехнулась. Джеймс вскочил, будто она его ударила. Подошел к бару и налил себе еще виски, не предложив ей.
Она заговорила, тупо глядя в пространство:
– Он замечал мое существование, хотя я не могу прокладывать для него железнодорожные пути и строить мосты во славу его металла. Я не могу строить ему заводы, но могу уничтожить их. Я не могу производить его сплав, но могу отнять. Я не могу заставить людей упасть на колени от восхищения, но могу просто поставить их на колени.

– Замолчи! – крикнул он в ужасе, словно она слишком приблизилась к тому окутанному туманом тупику, который не подлежит огласке.
Она посмотрела ему прямо в глаза:
– Какой же ты все-таки трус, Джим.
– Почему бы тебе не напиться? – отрывисто бросил он, поднеся свой недопитый стакан к ее губам так, будто хотел ударить.
Она вяло обхватила пальцами стакан и выпила, пролив виски на подбородок, на грудь, на платье.

– О, черт, Лилиан, ты вся облилась! – сказал он и, не потрудившись взять платок, стал смахивать жидкость ладонью. Пальцы его скользнули за вырез ее платья, сжали грудь, дыхание неожиданно прервалось с похожим на икоту звуком. Веки его смыкались, но он мельком увидел ее податливо запрокинутое лицо с чувственно приоткрытым ртом.

Когда Джеймс потянулся к ее губам, она покорно обняла его, но ответила не поцелуем, а лишь легким прикосновением. Он поднял голову и взглянул на нее. Зубы ее были обнажены в улыбке, но она смотрела мимо него, словно насмехаясь над кем-то невидимым; улыбка была безжизненной, злобной, как оскал голого черепа.

Он рывком прижал ее к себе, чтобы покончить с этим зрелищем и своей дрожью. Руки его механически двигались по ее телу, и она поддавалась, но так, что ему казалось, будто даже ее кожа насмешливо хихикает. Оба совершали шаблонный ритуал, придуманный другими, но хорошо ими усвоенный в глумлении, в ненависти к его изобретателям.

Джеймс испытывал слепое, бездумное неистовство – отчасти страх, отчасти удовольствие: страх оттого, что творит нечто такое, в чем признаться никому не посмеет, удовольствие, что совершает это в кощунственном вызове именно тем, кому не посмеет признаться. Он был самим собой! Сознание словно бы кричало ему: «Наконец-то ты перестал кому-то подражать!»
Они не разговаривали. Мотив у них был один, и оба это понимали. Между ними прозвучали всего два слова:
– Миссис Риарден, – произнес Джеймс.

Они не смотрели друг на друга, когда Джеймс втолкнул ее в свою спальню, уложил на кровать и навалился на нее, будто на мягкую, набитую ватой куклу. На их лицах застыло выражение сообщников, соучастников в неприглядном деле – плутовское, бесстыдное выражение детей, тайком пишущих мелом на чужом заборе непристойные слова.

Когда все кончилось, Джеймс не был разочарован тем, что овладел вялым, излишне податливым телом. Он хотел обладать не просто женщиной. Хотел совершить акт не прославления жизни, а торжества слабости.

Черрил отперла дверь и вошла тихо, почти тайком, словно надеялась, что ее не увидят или она сама не увидит эту квартиру, ставшую ее домом. Ощущение присутствия Дагни, ее мир, поддерживали Черрил на обратном пути, но когда она вошла в квартиру, ей показалось, что стены сдвинулись и она попала в удушливую западню.

В доме стояла тишина; из полуоткрытой двери в переднюю падал клин света. Черрил машинально пошла к своей комнате. Потом остановилась. Свет падал из двери кабинета Джима, и на освещенной полоске ковра она увидела женскую шляпку с чуть шевелившимся от сквозняка пером.

Черрил заглянула в дверь. Комната была пуста; она увидела два стакана – один на столе, другой на полу – и женскую сумочку на кресле. Она стояла в недоумении, пока не услышала приглушенные голоса из спальни Джима; слов она не могла разобрать, но улавливала интонацию: голос Джима звучал раздраженно, женский голос – презрительно.

Потом Черрил оказалась в своей комнате и отчаянно пыталась запереть непослушными руками дверь. Она бросилась туда в слепой панике, словно это ей нужно было прятаться, словно ей нужно было бежать от мерзости быть пойманной с поличным; в ее душе смешались отвращение, жалость, смущение и нежелание встречаться с человеком, чья вина неоспорима.

Черрил стояла посреди комнаты, не представляя, что делать дальше. Потом колени ее подогнулись, она рухнула на пол и лежала, тупо глядя на ковер и сотрясаясь от дрожи.

Она испытывала не гнев, не ревность, а ужас столкновения с нелепой бессмысленностью. Это было осознание того, что все это не имеет смысла: ни их брак, ни его любовь к ней, ни его стремление удержать ее, ни эта нелепая измена. Она понимала, что искать объяснение всему случившемуся бесполезно. Зло всегда представлялось ей средством для достижения определенной цели; теперь же она видела зло ради зла.

Черрил не знала, как долго пролежала на полу до того, как услышала их шаги и голоса, потом звук закрывшейся входной двери. Она поднялась; в сознании не было ничего конкретного, ею руководил какой-то инстинкт, действовала она словно в пустоте, где честность уже ничего не значит, но просто не могла поступить иначе.
Джима она встретила в прихожей. Какой-то миг они смотрели друг на друга, словно ни один из них не мог поверить в реальность другого.

– Когда вернулась? – отрывисто спросил он. – Ты давно дома?
– Не знаю…
Он всмотрелся в ее лицо:
– Что с тобой?
– Джим, я… – после недолгой борьбы с собой она сдалась и указала на дверь его спальни: – Джим, я знаю.
– Что знаешь?
– Ты был там… с женщиной.

Джеймс втолкнул ее в свой кабинет и захлопнул дверь, словно прячась непонятно от кого. В нем кипела с трудом сдерживаемая ярость, ему хотелось то ли взорваться, то ли сбежать. Из этой сумятицы чувств, как накипь, всплыла одна мысль: это ничтожество, женушка, лишила его радости триумфа, но он не откажется от своей новой победы.
– Да! – выкрикнул он. – Ну и что? Что ты теперь намерена делать?
Черрил безучастно уставилась на него.

– Да! Я был там с женщиной! Был, потому что мне так захотелось! Думаешь, испугаешь меня своими вздохами и причитаниями, большими глазами и добродетельным хныканьем? – он сложил пальцы в фигу: – Вот что для меня твое мнение! Мне плевать на него! Держи его при себе! – ее бледное, беззащитное лицо будоражило Джеймса, доставляло ему садистскую радость, будто слова его – это удары ножом. – Думаешь, заставишь меня прятаться от стыда? Мне осточертело притворяться ради твоего праведного удовольствия! Что ты представляешь собой, черт возьми, жалкое, мелкое ничтожество? Я буду делать, что захочу, а ты будешь помалкивать и вести себя на людях подобающим образом, как и все остальные. Перестань требовать, чтобы я притворялся в своем собственном доме! У себя дома никто не церемонится, это спектакль для общества! Но если хочешь, чтобы я был на самом деле добродетельным – на самом деле, проклятая дурочка, – то тебе нужно быстрее повзрослеть!

Джеймс видел не ее, перед ним было лицо человека, которого он хотел уязвить тем, что сделал. В его глазах она всегда выступала представителем того человека, так что сейчас все оказалась весьма кстати. Таггерт злобно крикнул ей:
– Знаешь, кто эта женщина? Это…
– Нет! – воскликнула она. – Джим! Я не хочу знать!
– Это миссис Риарден! Миссис Хэнк Риарден!

Черрил попятилась. Джеймс испугался, потому что она смотрела на него так, словно видела то, в чем он боялся себе признаться. Спросила погасшим голосом, в котором слышались неуместные отголоски здравого смысла:
– Видимо, ты теперь захочешь развода?
Джеймс расхохотался:

– Чертова дура! Ты все о своем! Все еще хочешь большой и чистой любви! Я не подумаю разводиться с тобой, и не воображай, что дам тебе свободу! Думаешь, это так важно для меня? Послушай, дурочка, нет такого мужа, который не спит с другими женщинами, и нет такой жены, которая об этом не знает, но они об этом не говорят! Я буду спать, с кем хочу, ты делай то же самое, как все эти суки, и держи язык за зубами!

Он внезапно увидел в ее глазах новое, изумившее его выражение: ее взгляд был ясен и прям, в нем засветилась почти нечеловеческая сообразительность:
– Джим, если б я была способна на это, ты бы на мне не женился.
– Верно…
– А почему женился?
Он почувствовал и облегчение оттого, что миг опасности миновал, и неодолимое желание бросить этой опасности вызов.

– Потому что ты была жалкой, беспомощной, нелепой уличной девчонкой, не имеющей возможности ни в чем сравняться со мной! Потому что думал, что будешь любить меня! Я думал, ты поймешь, что должна меня любить!
– Таким, какой ты есть?
– Не смея задаваться вопросом, какой я! Без причин! Не заставляя меня соответствовать одному, другому, третьему, чувствовать себя, будто на демонстрации мод, до конца дней!
– Ты любил меня… потому что я была никчемной?
– Ну, а какой, по-твоему, ты была?

– Любил за то, что была неотесанной?

– А чем еще ты могла похвастаться? Но у тебя не хватило скромности это оценить. Я хотел быть великодушным, хотел дать тебе спокойную жизнь, а откуда взяться спокойной жизни, если любить за добродетели? Конкуренция – штука жестокая, всегда найдется кто-то лучше! Но я… я хотел любить тебя за твои изъяны, твои недостатки и слабости, за твои невежество, грубость, вульгарность, – и тут можно быть спокойной, тут нечего бояться, нечего скрывать, ты можешь быть сама собой, сохранять свою подлинную, дрянную, грешную, вздорную сущность – трущобную сущность простонародья, но могла бы сохранять и мою любовь, безо всяких требований!

– Ты хотел, чтобы я… принимала твою любовь… как милостыню?
– Ты воображала, что можешь ее заслужить? Воображала, что могла заслужить брак со мной, жалкая бродяжка? Я покупал таких, как ты, за цену ужина! Я хотел, чтобы ты знала: каждым своим шагом, каждой ложечкой икры ты обязана мне; ты не имела ничего, была никем и не могла надеяться оплатить это или заслужить!
– Я… старалась… это заслужить.
– А зачем ты была бы мне нужна, если бы заслужила?
– Ты не хотел этого?
– Ну и дура же ты!

– Не хотел, чтобы я становилась лучше? Чтобы поднималась? Ты считал меня неотесанной и хотел, чтобы я такой и оставалась?
– Зачем ты была бы нужна мне, если бы все это заслужила, если бы мне приходилось стараться удержать тебя, а ты могла бы при желании уйти?
– Ты хотел, чтобы это было милостыней… для обоих и от обоих? Хотел, чтобы мы были прикованы друг к другу, как нищие?
– Да, проклятая праведница! Да, чертова обожательница героев! Да!
– Ты избрал меня потому, что я была никчемной?
– Да!

– Джим, ты лжешь!
Он удивленно вскинул глаза.
– Те девушки, которых ты покупал за цену ужина, были бы рады обнажать свою трущобную сущность, они приняли бы твою милостыню и не пытались бы подняться, но ты не женился ни на одной из них. Ты женился на мне, так как знал, что я не приму трущобы ни вокруг себя, ни в себе, знал, что я старалась подняться и буду стараться впредь, так ведь?
– Да! Но что из того? – рявкнул Джеймс, окончательно растерявшись.

Тут мчавшееся на нее пятно света достигло своей цели; Черрил вскрикнула и попятилась от Джеймса.
– Что с тобой?! – крикнул он, дрожа, не смея увидеть в ее глазах то, что видела она.
Черрил вытянула руки, пытаясь не то отогнать видение, не то удержать его; когда она ответила, это были единственные слова, какие она смогла найти:
– Ты… ты убийца… который убивает ради убийства.
Дрожа от страха, Джеймс яростно размахнулся и ударил ее по лицу.

Черрил ударилась о кресло и упала, но тут же подняла голову и посмотрела на него так, словно произошло именно то, чего она ожидала. Капелька крови медленно стекала из уголка ее рта.
Джеймс замер. Какой-то миг они смотрели друг на друга и не смели пошевелиться.
Черрил первой пришла в себя. Вскочила и бросилась бежать. Она выскочила из квартиры – Джеймс слышал, как она пробежала по коридору – и распахнула железную дверь запасного выхода, не задерживаясь, чтобы вызвать лифт.

Черрил бежала вниз по лестнице, наугад открывая двери на лестничных площадках; бежала по запутанным коридорам здания, затем снова по лестнице, наконец, оказалась в вестибюле и вырвалась наружу.

Вскоре она обнаружила, что идет по замусоренному тротуару в темном районе; в похожем на пещеру входе в метро горела лампочка; на темной крыше прачечной светилась реклама крекеров. Она не понимала, как оказалась здесь. Разум ее работал урывками. Она сознавала только, что нужно бежать и что бегство невозможно.

«Нужно бежать от Джима», – думала она. «Куда?» – спросила она себя, бросая по сторонам взгляды, напоминающие крик о помощи. Она схватилась бы за любую работу – в магазине уцененных товаров, вот в этой прачечной, в любой из унылых лавочек, мимо которых шла. Но чем усерднее она станет работать, тем больше злобы встретит, не будет знать, когда от нее ждут правды, а когда лжи, но чем честнее будет, тем больше обманов получит взамен. Она уже навидалась и натерпелась их сполна в родительском доме, в трущобных забегаловках, но думала, что это мерзкие исключения, случайное зло, которое нужно оставить позади и забыть. Теперь она понимала, что это не так, что таков принятый всем миром моральный кодекс, что это кредо жизни, известное всем, но никем не названное, сквозящее в тех хитрых, виноватых взглядах, которые она не могла понять, и что в корне этого кредо, сокрытого молчанием, поджидающего ее в подвалах домов и в подвалах людских душ, есть нечто, с чем невозможно жить.

«Почему вы так обходитесь со мной?» – безмолвно крикнула Черрил окружающей темноте. «Потому что ты порядочная», – казалось, ответил какой-то чудовищный смех с крыш и из сточных канав. «Тогда я больше не хочу быть порядочной». – «Но будешь». – «Я не могу». – «Будешь». – «Я не могу выносить этого». – «Будешь».

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь