Астероид Б-613 | Марк Полещук
Издательство Чтиво | Читать 15 минут
Мне холодно, и я не могу уснуть.
Годы, проведённые в палатках или белёных непритязательных комнатах, сделали из меня выносливого человека, но иногда случаются ночи, когда даже плотно сомкнув глаза я не могу отвлечься от этого мира.
Поворачиваюсь на бок, пружины тихо скрипят под моим грузным телом. Это небольшая проблема, если только ты не пилот самолёта с издевательски узкой кабиной. Каждый раз я втискиваюсь туда, словно жирная крыса в тонкие стенные перекрытия, и мне кажется, что вокруг должны раздаваться смешки. Точно должны, но никто не смеётся, и это страшнее всего. Они почти списали меня в запас, наверняка готовят какую-нибудь каверзу, чтобы окончательно отобрать и мой «Лайтнинг» и моё право служить своей стране.
«Обидно», — проносится мысль. Она мечется в моей черепной коробке словно закинутый в рулетку шарик. Не важно, выпадет чёрное или красное — всё едино. И даже пальцы, привыкшие тасовать колоду, здесь меня не спасут.
Покалывает левую руку. Она плохо слушается меня, и даже лётный комбинезон приходится надевать с чужой помощью. Хорошо, что остались ещё друзья. Те, что посмеиваются надо мной, а не только беспокоятся. Да, мне сорок три года, но ведь я не немощен! Просто слегка ограничен.
Бред. Уснуть не удаётся, ранним утром вылет, может быть, мой крайний вылет, а я словно острый рыболовный крючок всаживаю себе в щёку и тяну, тяну со всей силы. Ради чего? Чтобы измотаться и провалится завтра? Хороший план.
Так за маетой проходит час или, быть может, два. Я думаю о Консуэло, моей милой Консуэло, такой нежной и сложной. Чем она сейчас занята? Алжирская ночь бархатом укрывает дома, она распахивает окна и ложится в кровать. Смотрит ли в небо, смутно надеясь увидеть его самолёт или далёкую звезду, или тут же закрывает глаза и укрывается одеялом с головой? Я хочу, чтобы всё у неё было хорошо, и знаю, что, по крайней мере, одну вещь могу для неё сделать.
Но как бросить небо? Как отказаться от скрипа кожаной куртки о сидение, мерного тарахтения мотора, щелчков камеры, запахов масла, резины, воздушной смеси? От упругих потоков ветра, которые ловишь крыльями, словно бы они — продолжение твоих рук? К тому же, он никогда не сражался, старался не сражаться напрямую. Добыча разведданных — дело ничуть не менее опасное, чем воздушный бой.
В моих ушах до сих пор грохочут зенитки и чёрные кляксы от взрывов расползаются по девственно чистому листу неба. Это страшно, услышать этот ритмичный, нечеловечески точный звук. Но устройство войны вообще имеет мало человеческого. Это грохочущее чудовище, которое ждёт до поры до времени, а затем омывает себя кровью до блеска. Нашей с вами кровью.
В казарме, помимо меня, ещё двое — Гюстав и Джек. Первый — из крошечной деревушки под Лиможем, второй —из Канзаса. Нас объединяет не только работа, но братство, что возникает между людьми, которые рискуют жизнью не ради наживы, но следуя долгу. Гюстав мирно похрапывает, мне доводилось слышать и более раскатистые ночные рулады. Джек спит на боку, поджав колени, очень-очень тихо. Не знаю, откуда у него эта привычка.
За окном начало светать, а я так и не сомкнул глаз. Одиночный вылет, разведка над Провансом, район Гренобль — Шамбери — Анси. Почти родные места. Британцы вместе с американцами закрепились в Нормандии, выдвинулись на Париж.
«Неужели скоро этот ужас закончится? — думаю я. — Как хочется, чтобы скорее это произошло. Порой мне кажется, что я действительно таю, как свеча в струе кислорода».
Победа. Как же сладко звучит — победа. И свобода. И конец постоянным сводкам о погибших и взятых в плен, замученных, расстрелянных, истерзанных бомбами и злыми укусами хищных пуль.
«А какие пули не хищные?»
На часах почти шесть утра. Медленно встаю, чтобы не разбудить сослуживцев, беру банные принадлежности, иду мыться. Вода в раковине ледяная, то что нужно мне сейчас. Смотрю в зеркало.
Человеку даётся одно лицо на всю жизнь. Его можно дополнить шрамами, можно искривить нос ударом кулака или неловким столкновением с дверным косяком, но большее нам не доступно. Глупо не любить своё лицо, потому что другого у тебя никогда не будет. Меня не считают красавцем, даже я сам так не думаю, но какое-то очарование в нём всё же есть. Может быть, это из-за носа, или округлых бровей? Залысины как у отца.
Наскоро расправляюсь с зубами, бреюсь. Надо бы что-то перекусить, но есть совсем не хочется. Желудок сделался жёстким и шершавым, такое не редкость перед вылетом. Чашка кофе и сигарета — не самый лучший завтрак. Через силу я отправляю насупленному животу крошечную булочку с маслом. Он раздражённо урчит в ответ.
— Ну, готов?
— Конечно.
Брифинг, роспись в журнале полётов. Выхожу на лётное поле и неторопливо иду к «Лайтнингу». Его уже подготовили, он стоит под хмурым корсиканским небом на взлётной полосе, призывно задрав нос в небо.
«Знаю-знаю. Тише. Мне тоже хочется туда», — мысленно остужаю его, чтобы не перегрелся раньше времени. Опасный, порывистый механизм, но невыносимо прекрасный в небе, среди облаков, или пылающий в лучах равнодушного Солнца.
Залезть мне помогает механик. Как обычно, тяжело втиснуться в кабину, и даже когда ноги занимают положенное место, кажется, что я слишком крупный слон для этой посудной лавки.
— Спасибо.
Механик кивает и ловко спрыгивает вниз. Спокойно, проверяя прибор за прибором, я облачаюсь в лётные очки и шлем, закрепляю на двух пристяжных крючках дыхательную маску. Машина исправна. Она рвётся в небо. Но мне нужно дождаться сигнала ко взлёту. Вот и он.
***
Внутри этого самолёта я кажусь себе молнией. Неуправляемой энергией, плотной настолько, что её можно увидеть невооружённым глазом. «Лайтнинг» слушается меня, словно покорный ребёнок любимого отца, и я правлю им с холодной расчётливостью и неизбывным огнём в глазах. Небо приближается быстро, оно захватывает, слепит. Накидывается тигром, акулой, кондором. Оно пикирует на меня, или я пикирую на него?
Выход на большую высоту. Максимальные девять тысяч метров. Дыхательная смесь слегка отдаёт резиной, но это из-за новых трубок. Скоро пройдёт.
Я смогу летать шесть часов. На выполнение задания достаточно четырёх. Оставшиеся два не в полном моём распоряжении, но доступны, а значит могут быть использованы для того, чтобы подзадержаться среди птиц. Воздухоплавающие, непререкаемые повелители неба теперь сброшены с Олимпа человеком, для которого нет никакой преграды.
«Даже убийство себе подобного — не преграда. Миллионов себе подобных».
В последнее время меня одолевают такие мысли. Не знаю, может быть где-то внутри я считал, что моя работа сможет изменить мир? Сделать его добрее и научить людей ценить не только своё, животное естество, но и того, кто рядом, и кто нуждается в помощи. Вот только… не вышло.
Эта война, и те, я уверен, что будут в будущем, — они докажут мою несостоятельность. Хотя, может быть, это несостоятельность искусства, неспособного ничего поменять и никого спасти.
«Задание», — напоминаю я себе и гоню мысли прочь. Полёт до Прованса займёт не больше полутора часов, а там немецкие самолёты, зенитки и родина под пятой чужака.
«Как же это несправедливо. Отобрать землю у людей, превратить их в рабов исключительно ради чудовищной идеи собственного превосходства. До чего глупо и страшно».
Будто бы в противовес земной скорбной юдоли небеса безмятежно спокойны. Самая страшная гроза здесь едва ли сравнится с залпом артиллерии, с взрывом гранат и рычанием танков, с криками боли умирающих, с размозжёными внутренностями.
«Мы пришли и сюда, и теперь взрывы и стрёкот пулемётов можно услышать и в небе. Мы уродуем всё, чего касаемся».
Показался далёкий родной берег. Я тяжело вздохнул, взялся покрепче за штурвал и начал медленно снижаться.
***
Три часа я плясал в небе над Провансом.
Зайти удалось незамеченным, достаточно было спуститься низко и не дать обнаружить себя радарам. Хороший знак, но это не значит, что через десять или двадцать минут на мои поиски не бросится «Фокке-Вульф» или воздушное пространство не заполонит пыхтение зенитных орудий.
Мне страшно, но вместе с тем я чувствую, как острым становится зрение, а дыхание, вопреки всякой логике, выравнивается. Стук сердца заглушает рёв мотора, и я поднимаюсь выше, чтобы сделать первый снимок.
Гренобль выглядит мирным, уснувшим, спокойным. Раннее утро, и с такой высоты я не вижу ни чёрных военных шеренг, ни уродливых квадратов танков. Жителей, впрочем, тоже. Командование интересует численность врагов и их расположение, линии зенитных орудий и укрепления. Вот я спускаюсь ниже и вижу несколько выеденных огнём зданий. Картинка мелькает только секунду.
Немецкие войска расположились внутри города, отведя технике большое поле, когда-то, наверное, засеянное пшеницей. Щелчок камеры. Ещё один. Я чувствую их внутренностями, словно раскалённая игла вычерчивает что-то на внутренней стороне груди. Несколько чёрных точек, стоящих по периметру, начинают двигаться. Заметили. Рано или поздно это происходит.
Теперь начинается чехарда. Игра не на жизнь, а на смерть одиночки с десятком. Вот только я недостижим для большинства из них, а они все как на ладони. Набираю высоту, ложусь на курс к Шамбери. Нужно торопиться. «Лайтнинг» — манёвренная машина, юркая. Не зря её так прозвали. Выжимаю из мотора максимум, стрелки на приборах приближаются к красной зоне, но пока что не пересекают невидимую границу, за которой опасность вырастет многократно.
Сами собой появляются картины: солдаты, увидевшие вражеский самолёт, докладывают старшим по званию. Депеши стремительно отправляются в оперативный штаб, откуда в течение минуты-двух приходит ответ. Протяжный сигнал тревоги сотрясает окрестности баз и орудий, люди занимают положенные места. Мне кажется, я даже могу представить, как они выглядят. В серой форме, измученные напряжением войны, с тёмными кругами под глазами, такими же, как и у меня, оторванные от утренних туалетов и простых дел, из которых состоит жизнь. Сейчас им предстоит убить человека, одного единственного человека, который не пытается убить их. Это не защита, в прямом смысле слова. Но ведь я разведчик, информация, полученная мной, станет тем фактором, который поможет сохранить жизнь англичанам, французам, американцам, но послужит уничтожению немцев.
Если взглянуть здраво, в любом случае будут умирать люди. Мне этого не остановить.
В Шамбери мою персону уже ждут. Первые залпы зенитных орудий вибрацией проходят по всему самолёту, но не этого ли я ждал? Манёвры, впитанные руками и отражённые зеркалом мозга в руки, даже в непослушную левую, спасают меня, и я скольжу меж облаков, чтобы выбрать безопасную траекторию захода на цель. Мне доводилось служить на бомбардировщике и неповоротливость несущих смерть машин доставляла мне физическую боль. Тяжеловесность воздушной смерти.
Рация, выключенная, дабы не выдать меня раньше времени, слегка похрипывала, улавливая чужеродные волны, может быть, даже не относящиеся к немцам. Резкое снижение заставляет органы взволнованно перешептываться, но мне нет до этого никакого дела. Камера снимает аккуратные вражеские позиции, чуть позже на этих снимках смогут разобрать состав и намерения войск. Я понимаю, что долго мне здесь не продержаться, но чутьё говорит, что кадры вышли плохими. Нужен ещё один заход. Будто чёрные осьминоги выныривают из небытия вокруг, пока я поднимаюсь на недостижимую для орудий высоту. Пока работают только два, но если подключится ещё хотя бы одно, придётся забыть о втором заходе.
Голова чиста, в ней не единой мысли, все существо моё сконцентрировано на задаче. Решаю не делать второй заход, долететь до Анси, сделать снимки там, а затем вернуться. Из-за облаков наблюдать за мной не смогут.
«Выполнять!»
«Лайтнинг» доставляет меня и камеру до Анси в каких-то полчаса. Короткая игра в кошки-мышки, тяжеловесные воздушные удары. Скрип металла, но я точно знаю, что самолёт выдержит. Его предназначение — сражения, и этот звук всего лишь сокрушение души машины, которая не может ответить залпом или снарядом.
«Уймись. Осталось немного».
Я инстинктивно поглаживаю штурвал во время короткой передышки, затем мягко поворачиваю его и захожу на траекторию. Вычислить меня ничего не стоит, но немецы ошибаются. Почему? Потому что меня хранит судьба?
«Смерть примешь от волн, точно вижу», — вспоминаю я слова гадалки, с которой виделся единожды, в маленьком алжирском домике из белого песчаника. Позже всем говорил, что она спутала меня с матросом, но сейчас слова, неожиданно, приобрели вес. Щелчки камеры.
«Можно уходить».
Обратный полёт. Зенитки в Шамбери, чёрные кляксы над Греноблем. Молния, рвущая молнии и уходящая от смертоносных взрывов в последний момент. Время — три часа над территорией противника. Достаточно. Пора домой.
***
Лигурийское море блестит на солнце, не тревожимое ни единым порывом ветра. Казалось, что небо спустилось вниз, чуть-чуть подкрасило себя, чтобы не выделяться на земной поверхности, и заняло огромный кусок суши.
Я зачарованно наблюдаю за этой красотой.
«Найдёшь свою смерть в волнах…» — вспомнил я. И что с того? Прекрасная смерть, едва ли не лучшая на Земле. Ещё бывает смерть от старости, она кажется привлекательнее, хотя на деле… кто его знает? Может, вообще нет никакой разницы, как умираешь, и всё, что с тобой происходит — это приключение. Дальше, в беспросветную черноту космоса, расцвеченного полумиллиардом звёзд.
Посторонний стук привлёк моё внимание. Когда находишься так высоко, звук, подобный этому, может означать крошечную проблему, или скорую смерть. Мотор всё так же пыхтит, приборы исправно сообщают, что машина в норме. Настойчивый стук повторяется, будто кто-то кулаком бьёт по кабине. Я оборачиваюсь, и не могу поверить своим глазам.
Живой мальчик стоит на коленях, заглядывает ко мне внутрь и требовательно стучит кулаком по стеклу.
— Открывай, — произносит он. Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу звука, хотя и понимаю, что мальчик хочет сказать. Отрицательно качаю головой. Он хмурится, потом поднимает кулачок и опять стучит.
У него пшеничного цвета кудри, разбросанные по голове, и тонкие брови, и слишком бледная кожа. Как он очутился на корпусе моего самолёта? Здесь, в небе.
— Ты уже забыл меня? — спрашивает он.
— Нет.
— Тогда открывай. Я должен тебе кое-что показать.
Преодолевая бурное смятение, я тяну руку к ремням безопасности. Одному мне их не отстегнуть. Как, впрочем, и не открыть кабину. Я поворачиваюсь к мальчику и показываю ему свою левую руку.
— Она не работает.
— Работает. Ты просто забыл, как это делать.
— У меня была травма.
— Все травмы зарастают и остаются только в памяти.
— Но…
— Значит, твоя не заросла и ты не пустил её в память. Ладно.
Мальчик кладёт ладони на стекло, я замечаю, что на них нет линий. Хочу спросить его об этом, но тут происходит невероятное: руки мальчика начинают светиться тёплым жёлтым светом и они проходят сквозь крышку кабины. Он склоняется надо мной, расстёгивает ремни.
— Держись крепко!
Одним невероятно сильным движением он вынимает меня из кабины. Я бьюсь коленкой о штурвал, вскрикиваю. Мальчик смотрит на меня.
— Мой браслет!
— Не волнуйся.
Ветром срывает перчатку и я вижу, что на руке нет серебряного браслета, который я никогда не снимаю.
— Мы полетим на другую планету. Там никого нет и мы сможем поговорить.
— Что? Как мы это сделаем?
— Мы уже это делаем. Смотри.
Он весь светится, и я заметил, что этот свет обволакивает и меня. Мы действительно летим, поднимаясь всё выше и выше, а самолёт, мой верный «Лайтнинг», потеряв пилота вильнул хвостом и ушёл в отвесное пике. Вскоре небо перестаёт быть голубым, наполняется чернилами до черноты. Впрочем, в космосе не темно: постоянно светят звёзды — некоторые освещают нам путь, другие нет. Мне встречаются жёлтые звёзды, голубые и красные, а мальчик рассказывает, что есть ещё зелёные и фиолетовые, но они слишком застенчивые, чтобы показываться незнакомцу.
— А ты их знаешь?
— Знаю две. Они очень красивые, но всегда думают, что недостаточно.
— А твоя планета близко?
— Моя? Нет. Моя далеко отсюда. Мы летим на другую.
Мальчик кажется мне смутно знакомым, но память лишь дразнит, не желая вспоминать. Полёт мало-помалу замедляется и вот я уже могу различить крошечный астероид. Он абсолютно лыс, на нём только два табурета.
— Что это?
— Планета для разговоров. Никто здесь не живёт, но для бесед она подходит отлично.
— И в правду.
Мы приземляемся в двух шагах от табуретов. Астероид, действительно, крошечный. Первым делом я обхожу его весь, и это занимает у меня пятнадцать шагов. Мальчик внимательно наблюдает, иногда отвлекаясь на звёзды. Наконец я заканчиваю обход и сажусь на один из табуретов. Мальчик садится напротив.
— Ты, конечно, знаешь, почему я пришёл к тебе.
— Нет.
— Знаешь. Потому я не буду говорить долго и утомлять тебя.
— Правда, я не знаю.
Тут мальчик склонил голову набок и внимательно посмотрел на меня.
— Ты забыл?
— Что?
— Ты забыл?
— Я не знаю.
— Ты забыл?
Я поморщился. Складывалось ощущение, что раз задав вопрос мальчик будет повторять его, пока не получит ответ.
— Да. Я забыл. Память подводит.
— Ничего страшного.
— Так зачем ты пришёл ко мне.
— Ты знаешь.
— Но ведь я забыл!
— Так ведь это не означает, что ты не знаешь. Тебе просто нужно вспомнить. И сделать это можно и потом.
— Как тебя зовут?
— Ты знаешь.
Я нахмурился.
— Мне не нравится беседа.
— Мне очень жаль это слышать.
— Отправишь меня домой?
— Да. Но прежде я должен кое-что сказать. Кое-что очень важное.
Мальчик поджимает губы, убирает руки в карманы штанов, но тут же достаёт их, сжимает ладони в кулаки и кладёт их на колени. Я молча наблюдаю за ним, не зная, что и думать. В голове у меня роятся мошки тысячи мыслей, а мне их даже отогнать не чем. Разве что та фигура в чернильной мгле — огромный слон, который плывёт на встречу такому же огромному киту. У них чёрные лоснящиеся тела и мне кажется, что они хотят убить друг друга.
«Какой же будет шум?»
Но ни единого звука не долетает до нас, когда два гиганта сталкиваются. В том месте, где они соприкасаются, расцветает пунцовый цветок взрыва. Уж этот грохот точно до нас долетит.
Тишина. Лишь цветок за цветком распускаются взрывы, словно алые кляксы на чёрной бумаге.
— …ёт.
— У тебя тоже закладывает уши?
— Что?
— Уши. Закладывает.
— Это плохо.
— Почему?
— Потому что это значит, что мне пора возвращать тебя домой, а ты так ничего и не понял, потому что стал ещё взрослее. А взрослые — странный народ.
На этих словах мальчик вскочил на табурет, склонился надо мной и хлопнул в ладоши. Звук показался мне чересчур громким, но сразу же после него в ушах что-то запищало, а в глазах на секунду потемнело, а затем я вновь очутился в кабинет пилота.
«Лайтнинг» снижается. Слишком быстро, и я изо всех сил тяну рычаг на себя. Мне не хватает времени выровнять самолёт. Я увеличиваю скорость, выжимаю из мотора всё, что только можно. Он в гневе рычит, почти визжит мне в лицо.
«Давай»
Теперь я вижу только воду.
«Давай»
Могу различить отдельные волны.
— Давай!
Упрямый нос «Лайтнинга» пересекает линию горизонта машина встаёт на прямой курс. Я весь мокрый от пота и слёз, что текут из глаз. Руки мелко трясутся, так что я не сразу могу снять дыхательную маску.
Галлюцинация. Мальчик, астероид, разноцветные звёзды, «Твоя роза очень по тебе скучает» — всё бред оголодавшего мозга. Я прислушиваюсь и едва-едва различаю шипение. Новый шланг прохудился, из-за чего в смеси было недостаточно кислорода.
«Боже, спасибо тебе»
***
На базе в Поретте меня встречают, как героя.
Снимки вышли отличными, к тому же, союзники объявили о выходе на Париж и намерении как можно быстрее освободить столицу Франции. Ликование в рядах моих соотечественников было настолько бурным, что пошли слухи о пирушке, устраиваемой поваром Гиже на исходе дня.
— Тонио, пойдёшь к Гиже?!
— Не знаю, Гюстав. Меня вызывают в штаб.
Улыбка тут же померкла на лице лётчика. Конечно, все знают, для чего меня могут вызвать в штаб. Похвалить, возможно, представить к какой-нибудь награде и «обрубить крылья». Для каждого пилота это трагедия, но здесь, среди своих, её ощущаешь куда острее. Потому что они видят в тебе будущее, которое однажды придёт и к ним.
— Всё будет хорошо, — уверил я Гюстава, хлопнул его по плечу. На душе скребли кошки.
Как и ожидалось, командование отвергло моё прошение на ещё один боевой вылет.
— Война, дело решёное — сказал кто-то в комиссии, из которой я знал только генерала, лично ходатайствовашего за меня перед де Голлем. Он молчал, хмурился и не смотрел мне в глаза. Как оказалось, меня вызвали не для того, чтобы позорно отправить в отставку по причине возраста, но чтобы рассказать секретную информацию, разглашать которую здесь я не намерен. Скажу только, что трагическая операция в Дрездене не была случайностью и планировалась уже тогда.
Как обладателя военной тайны, меня тут же комиссовали в Танжер, откуда я отправился в Алжир к жене. На попойку к Гиже я так и не попал.
Впрочем, до отъезда со мной произошёл ещё один загадочный случай, причины которого так и остались мне не ясны. Ранним утром, ожидая автомобиль, что отвезёт меня в Кальяри, на дневной корабль до «большой земли», я решил прогуляться и заглянуть в ангар, чтобы попрощаться с боевым товарищем. «Лайтнинг» на земле — зрелище такое же впечатляющее, как и в воздухе, хотя, конечно, он выглядит, скорее, узником под крышей, нежели обитателем. Дорога отняла у меня не более восьми минут, и вот я уже входил в пахнущий машинным маслом и кислым раствором аммиака ангар номер три. Яркий солнечный свет проникал внутрь постольку-поскольку, и, ослеплённый темнотой, я привалился к стене, ожидая, когда глаза привыкнут.
— Анри!
Никто не отозвался. Да, и слишком тихо было внутри. Сердце ощущало безлюдность помещения словно отсутствие привычного запаха. Я крепко зажмурил глаза, затем открыл их. В ангаре действительно было пусто. Ни людей, ни самолёта.
«Что случилось?»
— Анри!
Я выбежал на улицу, опять ослеп, но был слишком взволнован, потому добрался до следующего здания в пять больших шагов. Здесь уже шумела жизнь, кто-то насвистывал легкомысленную мелодию, гремел инструментом. Ворвавшись, словно метеор, я привлёк к себе всеобщее внимание.
— Анри!
— Да.
Мой хороший друг и по совместительству механик вышел вперёд и протянул руку. Машинально пожал, всматриваясь в лицо. Обычная улыбка, спокойствие в глазах.
— Мой «Лайтнинг»…
— Что?
— Мой самолёт! Он… пропал.
— Друг, прости, но он не пропал. — Выражение глаз изменилось, и я уже был готов услышать, что его отдали новому пилоту, молодому и умелому, и он, видимо, обкатывает его. — Его сбили вчера, вместе с пилотом. Над морем. Трагедия…
Я ошарашенно уставился на Анри.
— Как…
— Проклятый немец, как же ещё, — ответил механик. Его слова никак не желали укладываться в голове.
«Ведь пилот я! Я вчера летал на нём, и вернулся на базу!» — моя первая мысль. Анри ещё что-то говорил, его губы шевелились, но я не слышал. «Лайтнинг» никогда бы не отдали другому пилоту так быстро, к тому же, вчера не было вылетов. Но самолёта нет, он погиб вместе с пилотом, а я всё же стою здесь.
— Анри!
— Да?
— Ты меня видишь?
— Ясно и отчётливо, друг мой!
Я хотел было спросить, кто вёл мой «Лайтнинг», но тут сообщили о прибытии машины, и мы незамедлительно отправил в путь. Корабль отплывал раньше положенного из-за опасности скорого шторма.
Всю дорогу я размышлял о том, кто мог разбиться, и каждый раз ощупывал себя: руки, бёдра, лицо. Всё на месте, и солдат, ведущий машину, посматривает с плохо скрываемым волнением. Я здесь. Я живой. А в ушах стоит гул мотора самолёта, уходящего в пике. На глазах выступают слёзы.
— Мсье, всё хорошо?
— Что?
— Вы…
Я тут же утёрся рукавом, чтобы не смущать постороннего человека.
— Ведь всё хорошо. Жизнь на этом, — кивок головы в сторону авиабазы, — не заканчивается.
— Да, вы правы.
— Извините, моя сестра… она очень любит вашу книгу. Не могли бы вы…
В руки мне лёг крошечный экземпляр «Маленького Принца» в твёрдой обложке. Я тут же понял, что за мальчик стучался в мою кабину. Почему он? Спустя столько лет, посреди Средиземного моря, в последний мой полёт? К тому же, исчезновение самолёта…
Я и не заметил, как машина затормозила у порта, как свежий морской бриз коснулся моего лица. Я продолжал смотреть на обложку и сжимал её в руках тем сильнее, чем страшнее мне было оказаться бесплотным, мёртвым.
— Мсье…
— Ах, да. Простите, воспоминания. Так, вашу сестру зовут Джейн, верно?
2017
Будьте с нами