Afghanistan
Ровно десять лет прошло с тех пор, как меня первый раз чуть не пристрелили в Афганистане. После этого прошла неделя и меня чуть не пристрелили второй раз. Можно было бы на этом закончить путешествие, но у меня украли все деньги и документы. Зато потом я оказался в тюрьме, и моей жизни больше ничего не угрожало, кроме пары неразорвавшихся снарядов лежащих под моей кроватью. Вот так я провел лето 2007.
Сейчас все это звучит как–то комично, но почему–то за шесть лет я ни разу полностью никому не рассказал о всех своих злоключениях. Я ужасно не люблю рассказывать про Афганистан. Мне стыдно. Я собрал все проблемы, какие только можно было, совершил все ошибки, какие можно совершить. Но дело даже не в этом, ведь проблемы и опасности бывают в каждом путешествии.
Помню, как я отправлял письма друзьям. Самой первой в списке адресов рассылки стояла моя мама. Я устраивался в дешевом интернет кафе, с такими знаете желтыми–желтыми от старости компьютерами, и описывал все, как оно есть. То есть примерно так: « С шутками и прибаутками я доехал от Кабула до Герата через Газни и Кандагар».
Потом я удалял из рассылки маму и писал новое письмо: «Блядь, нихуя не с шутками, нихуя не с прибаутками. Просто полный пиздец. Прежде чем читать дальше, пообещайте, что моя мама об этом не узнает».
Внизу истории из моего путешествия по Афганистану летом 2007. Я окончил второй курс университета, мне исполнилось 20 лет. И на вопрос, который сейчас возникает у меня в голове, ну не дурак ли я был, я могу ответить только утвердительно. Я все понимал, но ничего не мог с собой поделать. Я помню, как зимой читал информацию по Афгану и уже знал, что еду, что точно еду. Я хорошо помню, как шел в Кабуле по дороге, ведущей в Газни. Каждые сто метров, от центра к окраине, становились все мрачнее. Следы от пуль, разрушенные дома, железные фонарные столбы, с дырами от снарядов посередине. За неделю, которую я провел в стране, талибы успели расстрелять двух инженеров, журналиста, в плен попали двадцать три корейских миссионера. Я подписал в русском консульстве в Кабуле бумагу о том, что меня предупредили о положении в стране, и что я в своей возможной смерти никого не виню. Я проехал от Мазари–Шарифа до Кабула и написал друзьям письмо, что на хрен надо, я возвращаюсь домой и дальше не поеду. Но сам почему–то шел вперед.
Только прежде, чем читать, что из этого вышло, помните – моей маме ни слова!
История первая. О том, как мои кроссовки спасли мне жизнь.
Наш автобус тронулся сквозь утреннюю кабульскую мглу, сквозь туман, сквозь зевоту и пока еще тихие улицы. Я смотрел в окно, сидя на самом последнем сиденье длинного Икаруса, весь замотанный в афганскую одежду. Что–то в утреннем пейзаже казалось мне очень странным, секунда, и я с удивлением понял, что мы проезжаем мимо вклинившегося инородным телом в средневековье типового советского элеватора.
Постепенно начинало светать. Рядом со мной сидел какой–то древний старичок безобидной наружности, но общаться со мной он почему–то не горел желанием, что вообще–то странно для Афганистана. Я предавался размышлениям. Дорога от Кабула через Газни, Кандагар в Герат довольно длинна. И, как меня уверяли, довольно опасна. Вообще, я попал в это место в довольно паршивое время. Ситуация с 2001 года, когда американцы захватили страну, первоначально довольно спокойная, все ухудшалась, и я, в июле 2007 года только въехав в Афганистан, уже не удивлялся новостям: на следующий день после моего приезда двадцать три корейца были захвачены талибами именно на той дороге, по которой я сейчас ехал, где–то были убиты несколько немцев, в другом месте убиты инженеры на строительстве дорог, в третьем – расстреляли журналиста.
Поэтому, когда через час нас обогнала колонна БТР–ов, я принял это как должное. Трассу перекрыли, все машины встали на обочину. Прогуливаясь вместе с афганцами невдалеке от автобуса, я наслаждался трелями пулеметных очередей – буквально в километре от нас военные яростно кого–то обстреливали.
Через пару часов трассу снова открыли и мы поехали. Я был довольно мрачен и размышлял о том, что будет, если не всех талибов расстреляли. Может тогда они захотят сами кого–нибудь расстрелять? Тем временем наш автобус проехал Кандагар – один из самых южных городов Афганистана, и, наверное, самый опасный что в советское время, что в американское.
Кандагар остался позади, мы отъехали от него уже на добрые сто километров. Я расслабился и, сняв кроссовки, с ногами сидел на своем месте. Жара в 40 градусов, пустыня и низкие горы за окном, разбитая дорога.
Вдруг раздалось странное «тра–та–та», которое мне сразу не понравилось. И особенно в этом «тра–та–та», оказавшемся автоматной очередью, мне не понравилось то, что время от времени очень звонко раздавалось какое–то «дзинь». Это был звук пуль, попадавших по автобусу.
Дикий страх. Разом. Без всяких прелюдий. Один общий дикий страх на весь автобус, заполнивший все вокруг, сливший всех людей в одно целое. Кто–то пытался спрятаться под сиденьем, кто–то вытаскивал деньги, кто–то их, наоборот, куда–то убирал. Все выглядывали в окна. Один молодой парень вдруг вспомнил про меня и кинул мне свой платок, чтобы я укрылся. Кинул через весь салон, и платок, как бывает возможно только во сне, спокойно пролетел все это расстояние и упал мне на колени. Автобус превратился в один огромный сгусток страха.
Черт, почему мы не едем? Блядь. Надо же ехать. Мы стоим. Они стреляли по шинам? Сквозь щелочку между штор смотрю на грязных, замотанных в какое–то тряпье вооруженных людей, идущих по пустынной дороге к нашему автобусу.
Быстро достаю все деньги, которые были при мне и решаю, что отдам их сразу же. Потом большую часть из них зачем–то прячу под сиденьем. Потом выглядываю в окно. Потом, потом, потом. Тысяча мыслей за одну секунду. Речитативом повторяю: «Бля, бля, бля, бля, бля, бля». И одновременно думаю, а как я себя поведу? Совершенно очевидно, что меня сейчас расстреляют. Интересно, какими будут мои последние секунды? Я встану, рвану ворот рубахи и крикну: «Стреляй, сука!»? Или я буду ползать в слезах и соплях, пока не получу пулю в затылок? Речитативом звучит: «Бля, бля, бля, бля, бля, бля!». Очень интересно, обоссусь ли я от страха, обосрусь ли? Очень интересно.
Выглядываю в окошко – они уже совсем близко. Руки трясутся. Вдруг понимаю, что я до сих пор сижу босиком с ногами на сиденье, а мои кроссовки валяются под сиденьем. Черт, что же я за мудак? Сейчас талибы поднимутся в автобус и попросят меня на выход, мол, пора уж и расстреливать. И что я им скажу? «Подождите, ребята, я сейчас шнурки завяжу»? Не годится людей подводить, я им, может быть, план срываю, может, у них график? Кое–как попадаю ногами в кроссовки, пытаюсь завязать непослушными руками шнурки, совершаю кучу лишних движений, вожусь и дергаюсь. Но, в конце концов, справляюсь с задачей — кроссовки на мне.
И тут меня отпускает. Все дела перед смертью сделал – кроссовки надел. Я становлюсь абсолютно, невероятно спокоен. И именно это спокойствие, полученное через старые полуразвалившиеся кроссовки, сохранило мне жизнь. В это время дверь автобуса открывается, и в салон входят люди. Как и все, я закрываю голову руками и смотрю в пол. Что–то сказали на пушту. Старичок, сидящий рядом со мной, тихонько сделал мне знак поднять голову. Очень не хочется следовать его указаниям. Очень–очень. Но я убираю руки, поднимаю взгляд и долгую секунду смотрю в глаза человеку в грязных черных лохмотьях с автоматом Калашникова в руках. Платком замотано все его лицо, только дикие, страшные, звериные глаза горят совершенно сумасшедшим огнем. Глаза, много раз спокойно смотревшие на убитые тела, на густеющую кровь, на синеющие внутренности. Глаза такие же голубые, как у меня.
Снова опускаю голову и прижимаю ее руками к коленям. Минута – неясные фразы на пушту, несколько звонких ударов кому–то, жадные глотки воды, звук открывающейся двери, талибы выходят, мотор заводится. И мы, так неожиданно свободные, едем дальше.