9

– Интересно, – сказал я, – как там бабы? Доехали до Печатников или нет?

В КамАЗе кто-то говорил о том, что женский изолятор находится в конце Шоссейной улицы.

Я помнил это СИЗО с цилиндрическими башнями из тёмно-оранжевого кирпича по углам периметра массивного бетонного здания с узкими щелями «окон-бойниц». Будучи студентом, я подрабатывал сторожем, потом бригадиром и, обходя посты на своём участке, каждый день ходил мимо длинного глухого забора.

В народе эту постройку советского периода называли Бастилия. До того как там открыли женский следственный изолятор, там был Лечебно-терапевтический профилакторий. Мне были известны два ЛТП в нашем районе. Один был в Печатниках, а другой на улице Чистова, почти на пересечении с улицей Люблинской. Второй ЛТП располагался в двух шагах от моей школы, и мы, пацанами, проходя мимо него, по просьбе сидельцев часто бегали в винный магазин, находившийся в пятидесяти метрах от заведения.

Пациенты ЛТП через решётки на окнах кидали старшеклассникам деньги на пузырь портвейна или «Старки» и спускали из окна верёвку, которой надо было привязать купленную бутылку. Стащить деньги элтэпэшника считалось позором, поэтому у запертых за решётками мужиков, проходящих принудительное лечение от алкоголизма, никогда не кончалось спиртное.

Как решали этот вопрос на Шоссейной, я не знал – район Печатники был от нас за ветками железной дороги, и мы с пацанами довольно редко там оказывались.

– Да, наверное, уже там, – ответил Лёха, убедившийся в том, что у унитаза на сборке нет бачка и принявшийся читать надписи, написанные и нацарапанные на грязно-жёлтых стенах.

– «А.У.Е.», – прочитал Лёха. – «Жизнь Ворам!»

– Как это А.У.Е.? Как расшифровывается, не знаешь? – спросил он меня.

– Вроде как Арестантско-уркаганское единство, – ответил я, припоминая статью в интернете, которую читал пару лет назад.

– Ну и название. Арестант и урка – это разные вещи?

– А пёс его знает. С одной стороны, арестантом, по идее, может стать каждый, а вот уркой – надо постараться. Видимо, так.

– Да-а-а… – задумчиво и печально протянул Лёха, переходя от одной надписи к другой.

– Опять же, арестант – как бы более интеллигентно, а урка есть урка. Как бы классовое соединение получается. Перед лицом общего геморроя в лице бездушной и беспощадной государственной машины.

– Ишь ты, ёпта, – тихо отметил подельник.

По углам сборки валялись бычки, и Лёха, достав из своего пакета сигареты, закурил.

– А откуда эти ауешники взялись-то? – Лёха присел, наконец, на лавку. – Я чего-то раньше про них не слыхал. Кто-то ж качает тему.

– Так темы всегда кто-то качает. Я читал, что в провинции малолетки облагают данью школьников. Типа надо платить на общак. Но куда потом эти деньги попадают – большой вопрос.

Лёха, затягиваясь сигаретой, закивал.

Я был в городе, из которого Лёха приехал в Москву в 91-м году. Когда мы с ним подружились, он пригласил меня в гости к своим родителям, которых он тогда ещё не перевёз в подмосковье. Город этот был в Северном Казахстане, его воздвигли в советское время, обнаружив там месторождение асбеста. Построили комбинат, бараки для рабочих и персонала; комсомол и партия кинули клич, и всё заработало. «На общее», как рассказывал мне Лёха, собирали в городе и в его время, с самого начала 90-х, но всё это тогда не было брендировано и происходило в меньших масштабах. Школьников данью не облагали – трясли коммерсантов. Занимались этой работой в основном бывшие зеки, сочувствующие и их окружение, пропагандирующие жизнь по понятиям, романтику блатных отношений и соответствующую проблематике атрибутику.

Лёха, хоть и занимался коммерцией время от времени, дань не платил, не испытывая уважения к проповедникам и сборщикам «народного налога». Будучи одарённым физически, он до армии упорно занимался в секции греко-римской борьбы, став мастером спорта, а навыки и приёмы рукопашного боя ежедневно совершенствовал в выяснении отношений в тёмных переулках и подворотнях родного городка с теми, кто ещё не прочувствовал на себе сокрушительную силу ударов, коварство быстрых подсечек, мощь захватов и энергию его бросков.

В секции борьбы, где занимался Алексей, самым тяжёлым был один мужик, который весил 125 килограмм. Лёха был легче его аж на 40 кэгэ, а остальные ребята были и того легче, поэтому бороться с тяжёлым мужиком всегда приходилось Лёхе. В борьбе, как и в любом из видов единоборств, решающее значение имеет вес, и амбициозному Лёхе приходилось буквально рвать себе жилы для того, чтобы положить противника на лопатки. Почти каждый день в течение пары лет они не уходили с ковра по сорок минут, без отдыха и пауз кидая друг друга на тренировке. Ясное дело, что при таких раскладах Лёха не представлял перспективного интереса для адептов приблатнённого образа жизни провинциального городка, а люди серьёзные туда тогда не заезжали.

В Москву Лёха приехал в 91-м году по просьбе своего друга, который оказался в столице на год раньше. Друга этого звали Юрий. Он стал первым мужем моей сестры. Юра был младше меня на девять лет, но производил впечатление очень солидного человека неопределённого возраста. Он был крупный, вальяжный и внушительный. Как-то раз, катаясь с ним по его делам по Москве, мы остановили такси у входа в гостиницу «Метрополь».

– Тут есть классная сауна, – сказал он мне. – Пошли позекаешь.

Зекать сауну мне совершенно не хотелось, к тому же я был уверен, что нас внутрь не пропустит швейцар, а платить ему дань за вход, просто для того, чтобы что-то там внутри посмотреть, меня не воодушевляло.

– Данунах, – ответил я Юре, но он был настойчив, и мы вышли из такси. Юра был убедителен, когда чего-то хотел.

На нём был бежевый лайковый плащ, брюки цвета капучино, светло-коричневые ботинки и тяжёлый чёрный мобильный телефон-чемодан, по которому Юра никогда никому не звонил. Возможно, он вообще не работал. Телефон был предметом имиджа, таким же, как широкая, с два моих пальца золотая цепь, часть которой он зачем-то всегда вытаскивал через ворот своих водолазок для всеобщего обозрения. Цепь эта совершенно идиотским образом свисала откуда-то из области подбородка, блестя и раскачиваясь. Когда я впервые увидел этот способ ношения цепи, то подумал, что это просто так в спешке человек одевался и случайно забыл убрать цепь под водолазку, но, так как Юра так делал всегда, я понял, что это специально.

Я шёл следом за Юрой и был совершенно уверен, что сейчас нас остановит швейцар на входе, но всё вышло совсем наоборот: швейцар с холуйской улыбкой шагнул навстречу вальяжно идущему Юре и широко распахнул перед ним массивную деревянную дверь с толстым, идеально прозрачным стеклом. Проходя мимо швейцара, Юра, не глядя на него, небрежно бросил в мою сторону: «Это со мной», – имея в виду, конечно, меня. Собственно, кого ж ещё имел в виду Юра, как не меня, но почему он назвал меня «это», я не понял и, проходя внутрь, спросил:

– А почему «это», Юр?

– Что «это»?

– Ты сказал про меня: «это». Швейцару.

– А! Не парься. Я хотел сказать: «Это со мной человек», – но устал. Слишком длинно для швейцара. Он же всё понял.

Юра приехал в Москву из Казахстана с двумя миллионами долларов, которые передал ему ещё один его друг Женя. Женя получил их в кредит в каком-то казахском банке на покупку в Италии каких-то то ли кружевных женских трусов, то ли комбинаций. Схема мне детально была неизвестна, и как деньги оказались в Москве, я тоже не знал. Возможно, их перевели из банка в банк, а может, Юра их привёз в чемоданах – в те годы такой способ инкассации был в порядке вещей.

На часть денег Юра расселил шестикомнатную коммунальную квартиру на Чистом переулке с длинным девятиметровым балконом, с которого открывался завораживающий вид на резиденцию патриарха всея Руси. Помню, я тогда поражался этой особенности многих провинциалов – с ходу и влёт безошибочно выхватывать в незнакомом городе самые лакомые и интересные вещи, словно у них был какой-то специфический нюх на них.

У Юры в Москве был друг, казах, который приехал сюда годом раньше и женился на москвичке, проживавшей в доме на Чистом, в той самой коммуналке, что казах расселил на Юрины деньги. Юра купил семье казаха трёшку на Таганке, а сам забрал себе расселённую шестикомнатную.

Потом я узнал, что дом, где находилась эта квартира, до революции был одним из доходных домов баронессы Надежды Филаретовны фон Мекк – известной русской меценатки, долгие годы перечислявшей деньги, доставшиеся ей в наследство от мужа, на содержание П.И. Чайковского. В каждой комнате этого дома имелись действующие камины, которые во времена расцвета хозяйствования баронессы были выложены шикарными изразцами сине-белой расцветки. После революции многие дома Москвы были национализированы, разбиты на коммуналки и заселены семьями нуждающихся в жилье горожан. Со временем камины заколотили фанерой и заклеили обоями, а отодранные изразцы стали украшением печей и каминов на загородных дачах партийной номенклатуры того времени.

Месторасположение дома было действительно уникально: в двух шагах от метро Кропоткинская, в очень тихом переулке, лишённом практически полностью автомобильного движения. У ворот резиденции патриарха стояли две постовые будки, окрашенные наискось полосатыми чёрно-белыми линиями, там круглосуточно дежурили вооружённые милиционеры.

Юрин казах рассказывал мне, что однажды оставил у подъезда дома на Чистом свой порше с открытым настежь пассажирским окном (он опаздывал на самолёт в Италию, где у него с одним нашим бывшим подданным был бизнес, связанный с экспортом русских девушек для работы в итальянских ресторанах), в салоне которого на переднем сиденье лежала пачка Marlboro. Через две недели казах вернулся домой и обнаружил порш и забытую пачку нетронутыми.

Чем занимался в Москве Юра, мне было совершенно неизвестно, но я был искренне рад за свою младшую сестру, которая недавно закончила школу и нигде ещё не работала. Юра казался мне очень надёжным и респектабельным, а когда я узнал от сестры, что он купил в Москве два банка и стал председателем правления, я окончательно уверовал в то, что судьба к моей сестре благосклонна и ей чрезвычайно повезло. Она быстро забеременела и всё время проводила дома, дожидаясь мужа, а я любил заезжать к ним вечерами на ужин, так как у них всегда было мясо и множество разных соков в пакетах, которые я очень любил, но сам не покупал, так как денег от моей работы в редакции не хватало ни на что.

Каждый выходной, а в неделю из-за графика работы в редакции у меня их было то два, то три, я занимался извозом, и это некоторым образом иногда давало возможность более или менее нормально поесть, но заработанные «подметанием улиц» деньги постоянно вырывал из рук ветер, как пелось в одной популярной тогда песенке, и купить что-то из нормальной одежды было просто не на что. Я и сейчас помню, как Ольга сказала мне как-то раз, вздыхая: «Думаю, нам надо очень аккуратно носить джинсы – возможно, мы больше никогда больше не сможем себе позволить их купить».

Но жизнь сложилась иначе.

Лязгнул засов, и новый конвойный предложил нам пройти за ним. В тёмном коридоре нас ожидал усталый строитель, который сказал, что, наконец-то, нас поведут на карантин. Откуда у него была эта информация, он рассказать не успел, так как конвойный строго окрикнул его.

Нас провели по тёмному широкому коридору, по лестнице между этажами, и конвойный, повозившись с очередной дверью с круглым отверстием для наблюдения из коридора за находящимися в помещении людьми, открыл замок и запустил нас в ещё одну «сборку».

По периметру камеры, большей по площади, чем та, где мы только что находились с Алексеем, сидело человек пятнадцать разного возраста. Места было много, и мы сели втроём рядом друг с другом.

– Давно сидим? – громко спросил я сокамерников.

Народ в «сборке» был полусонный, и мне ответили не сразу.

– Часа три.

В углу камеры, так же как и в предыдущем помещении, имелся закуток, огороженный лёгким, непрозрачным барьером с дверкой, назначение которых было понятно. Люди не разговаривали между собой и сидели в состоянии отрешённой задумчивости: кто-то глядя себе под ноги, кто-то на нас, кто-то просто закрыв глаза и откинувшись спиной на стену.

– А вы все здесь на карантин тоже? – спросил я.

– Кто на карантин, кто с суда едет, кого с Матросски килешуют.

– А чего так поздно с суда-то?

– Обычно, – ответил мне небольшой паренёк и улыбнулся.

– Много народу с судов?

– Да почти все. Лето сейчас, поэтому мало. В отпусках все. Зимой тут сесть негде – народ в основном стоит.

– Три часа стоит?!

– Бывает, и пять, – снова улыбнулся паренёк, несколько человек закивали.

– Пять часов, – тихо сказал я Лёхе, наклонившись к нему через строителя. Лёха многозначительно покивал.

– Нам можно не париться, – сказал он, подумав, – мы в суд не поедем. Теперь только в лагерь.

– А апелляция? На апелляцию же повезут.

– Это до осени.

– На апелляцию не возят почти никогда, – вдруг поправил Лёху сидящий справа от меня мужик.

– Как это? – удивился я.

– По телевизору.

– В смысле?

– На централе есть комната – там камеры и телеки; картинка идёт в суд, там тоже видеокамеры.

– Хм… надо же.

– А зачем так долго на «сборках» людей-то держат? – спросил я мужика справа, решив не уточнять про комнату с телевизорами, полагая, что он шутит.

– А где ты тут людей увидел? – насмешливо ответил мужик.

– Понятно.

Я достал сигареты, закурил и, протянув пачку мужику, предложил закурить. Следом за нами закурили ещё несколько человек.

Делать было нечего, и около часа мы просто сидели, иногда перебрасываясь ничего не значащими репликами. Я незаметно для окружающих рассматривал сокамерников. В КамАЗе такой возможности не было – все сидели слишком близко друг к другу.

Возраст людей, с которыми мы находились на «сборке» визуально был от двадцати до тридцати-тридцати пяти лет. Почти все – славянской наружности, за исключением двух чеченцев или ингушей, сидящих вместе. Все были в расслабленном состоянии – это читалось по позам арестантов. Обычно в таких позах сидят уставшие люди после трудового дня. Глядя на них, было ясно, что все они по многу раз уже сидели вот так на пристенных лавочках, и их расслабленное спокойствие и умиротворённость вселяли в нас ощущение уверенности, что сегодня ничего страшного или непредвиденного не случится. Тихо журчала струйка воды в унитазе, вполголоса кто-то с кем-то говорил, никаких посторонних звуков не доносилось извне.

Несмотря на одинаковое состояние обречённого ожидания, по лицам сидящих на «сборке» людей можно было догадаться, кто из них «первоход», а кто нет. Это читалось по пластике их движений, по мимике, по глазам, по спокойной и уверенной артикуляции. Возникало ощущение, что они просто вышли в подъезд своего дома за газетой и присели поболтать, встретив знакомого соседа, возвращающегося с работы. Казалось, ничто в этом мире не нарушит этого их внутреннего равновесия, цена которому опыт, многодневное и нудное повторение одних и тех же маршрутов, незначительных событий, понятных звуков и привычных реакций.

Спустя час бесцельного и утомительного ожидания за серой дверью «сборки» послышалось какое-то вошканье, раздался знакомый звук проворачиваемого в замке ключа, и в открытую дверь заглянул охранник.

– Мыться пойдём? – крикнул он как-то задорно и весело.

Не зная, что за этим последует, мы молча ждали, пока кто-то из более опытных сокамерников не ответит. Мыться, честно говоря, не хотелось: во-первых, было уже глубоко за три часа ночи, а во-вторых, несмотря на летнюю пору, в открытую форточку за решёткой окна «сборки» тянуло ночной прохладой, и мысль о том, что сейчас нужно раздеться и влезть под струю воды, не вдохновляла совершенно.

– У меня полотенца нет, – громко сказал строитель.

– Смотрите! Завтра суббота. До следующей пятницы бани не будет, – так же весело проинформировал конвоир.

– Блядь, надо мыться, – проворчал Алексей.

– Будем-будем! – сказал кто-то.

– Идём!

Народ, вставая и потягиваясь, неторопливо направился к выходу из камеры.