87
Холодно. Пока я ездил в Питер к Дуньке, на Маросейке сломалось отопление. Только одна батарея у мамы в комнате еле-еле теплая, а две в моей - совсем холодные. Мама вызвала работников ЖЭКа. Пришла бригада из пяти человек. У бригадира, Рашида, все предложения по интонации вопросительные, хотя по содержанию ничего вопросительного в них нет, даже, скорее, они решительно утвердительные. «Засор? Батареи будем менять?» - то ли спрашивает, то ли говорит он. Я на всякий случай отвечаю: «Ну меняйте, по календарю весна - скоро, но тепло будет не раньше, чем через два месяца». «Долго менять будем?» - блеет Рашид. «Ну сколько, долго?» «Неделя?» «Ну, постарайтесь быстрей», - говорю ему я. Мама купила обогреватель, включила на кухне электроплиту, но все-таки холодно, особенно вечерами. Сплю я под двумя одеялами, в голубой шапке лыжника с белыми оленями.
Больше недели мы были в Питере вместе. Не знаю почему, но я никогда не любил Питер, - холодный, чужой, как заброшенная декорация, заселенная инопланетянами. Но теперь я почувствовал и полюбил его! Дунька встретила меня на вокзале. Мы тут же сняли комнату на Староневском и отправились к ней в общагу, за ее вещами. Комната нам попалась, что надо: маленькая, но с роялем, над которым висел портрет какого-то полковника. «Это кто?» - спросили мы у нашей хозяйки Нины. «Это мой поклонник, он умер здесь год назад», - ответила она. «Где здесь, в этой комнате?» - спросила Дуня. «Да, вот на этом диване», - ответила она, указывая на диван, на котором нам предстояло спать. Мы с Дуней переглянулись: и что теперь, отказываться и идти искать другую комнату? Мы решили остаться, - плевать!
Всю неделю мы гуляли, объясняясь друг другу в любви. Вопрос: что такое любовь? - не возникал у нас, но как-то вечером, возвращаясь домой, мы нашли бумажку, - флаер вечеринки в каком-то клубе. «Любовь - это когда не мешают», - было написано на ней, и мы решили, что это и есть любовь. Когда слов у нас не оставалось, мы возвращались домой и занимались любовью, занимались до тех пор, пока не отрубались, а когда просыпались, снова занимались любовью и шли гулять. Чтобы было не холодно, мы покупали коньяк и для согреву бухали его в процессе. Дважды за эту неделю мы ходили на выставку Моне, подолгу, обнявшись, стояли у его картин и плакали, плакали, плакали. Серьезные посетители с умными, вооруженными очками, лицами шли мимо и настороженно поглядывали на нас: плачущих, счастливых, безумных.
А за день до отъезда я заболел, сам не знаю, что со мной случилось. Я проснулся среди ночи и понял, что у меня жар. «Ты такой горячий», - сказала мне Дуня. Утром, когда, одолжив у Нины градусник, она смерила мне температуру, у меня было 41.3. «Что будем делать?» - растерянно спросила Дуня. «Ничего, все само пройдет, это потому, что я не хочу уезжать», - ответил ей я и, мне кажется, она удивилась. Но я был уверен, что заболел потому, что не хотел уезжать. Впервые за несколько последних лет, а может быть и, вообще, впервые в жизни, я жил, я был тем, кем хотел быть, я был свободен, а когда понял, что надо возвращаться в Москву, - заболел. Но потом я вспомнил, что в Москве у меня есть краски, что, вернувшись на Маросейку, я смогу рисовать, рисовать одну картинку за другой, пока не кончатся краски и не сотрутся кисти, - и мне полегчало. К вечеру у меня уже было 36.7, - я смирился. Мы вместе доехали до Москвы, а на вокзале расстались, - Дуня поехала в Тулу, к маме, а я пошел на Маросейку, тоже к маме.
Создано с помощью Telegraph X