8

За открытым проёмом, в помещении большем по площади, чем «обкаточная», находились ещё двое фсиновцев в серо-голубом камуфляже, письменный стол, за которым на стуле сидел арестант, что-то старательно записывающий в большой тетради. На нём была характерная чёрная стираная роба с грязновато-белой биркой над левым нагрудным карманом куртки. Глядя на него, я подумал: «А этот-то что тут делает?» Кроме письменного стола, помещение было почти полностью заполнено металлоискателем, по типу тех, что установлены в аэропортах.

– До трусов раздеваемся! – сказал один из фсиновцев, протягивая мне пластиковый серый ящик для одежды, как перед «флюроографией» на самолёт.

Таких страшных трусов, какие были на мне, у меня не было никогда в жизни. Хотя, нет, вру – были. Моя вторая жена Ольга, опасаясь измен с моей стороны, однажды выбросила все мои плавки и «бòксеры», сказав, что носить облегающее нижнее бельё мужчинам вредно. Вместо них она где-то купила «семейные» трусищи канареечного цвета в мелкий зелёный узорчик. Автор лютого дизайна тех трусов явно был конченым извращенцем, но, кроме этого, они были размеров на пять больше, чем требовалось, и мне приходилось, надевая штаны, буквально обворачивать их вокруг себя, как портянку. После первой же стирки трусы поменяли цвет с жёлтого на какой-то немыслимый, не поддающийся классификации оттенок. Цвет у них был, как у тряпки, которой лет семь протирали школьную доску, раз в месяц смачивая её отработанным машинным маслом. Так-то они были чистыми – Ольга двенадцать лет нашей совместной жизни постоянно что-то стирала и замачивала по дому, но то ли зелёненький этот узорчик окрашивал в землистый цвет поверхность, на которую был нанесён, то ли замачивала она мои парашюты вместе с чёрными носками, но цель была достигнута – мне действительно было стыдно снимать штаны на людях. Я научился снимать их вместе с трусами. Одним молниеносным движением. Точно такой же стыд, как когда-то, я испытал, услышав, что надо раздеваться.

– Догола? – спросил я конвойного.

– До трусов.

Не знаю, почему на рынке «Садовод» не было чёрных «семейных» трусов, когда я за день до приговора их там искал. Всюду были только облегающие Cavin Klein, а если и попадался «семейный» фасон, то либо в горошек, либо в мелкую звёздочку, либо с маленькими контурными изображениями фигурок животных или насекомых. Так как к вопросу поиска чёрной одежды и белья я подошёл очень ответственно, то отчётливо воображал себе удивлённые глаза убийц и насильников, с которыми мог оказаться в одной камере, когда перед отходом ко сну я бы явил на себе трусики с какими-нибудь бегемотиками или муравьишками. Ничто на мне не должно было будить воображение смотрящего. Воображение должно было чахнуть и умирать.

На втором этаже торгового корпуса «Садовода», в самом тёмном углу, куда, думаю, месяцами не проникал пытливый покупатель, я, наконец, к исходу третьего часа поисков нашёл то, что искал. У сонного китайца на проволочных плечиках висели ослепительно чёрные «семейные» труселя. Моего размера не оказалось, но я решил, что сестра подошьёт, и взял три штуки. Про намерение ушить бельё я, конечно, забыл, так как, оказавшись дома, начал переписываться по телефону с друзьями и любимой.

Раздеваться перед незнакомыми мужиками, которые в шесть глаз только на тебя и смотрят, – не самое приятное в этой жизни, но обстоятельства часто сильнее нас, и я начал расстёгивать джинсы.

– Быстрее, быстрее! – начал торопить меня один из фсиновецев. – Ночь на дворе!

Судя по заспанным лицам конвойных, наш приезд их разбудил. «Наверное, у них тут типа караулки есть со спальным помещением, как в армии», – подумал я, вынимая ногу из штанины. Я решил не смотреть в сторону фсиновцев, когда покончил со штанами, но кожей почувствовал, что удивлению их не было предела. «Хорошо, – решил я, – с трусами не ошибся. То, что надо, купил».

– Ну, чего встал-то? Проходим через арку.

Ступая босыми ногами по полу в ниспадающих Ниагарой до колен складках трусов-парашютов, я прошёл через металлоискатель, недоумевая, зачем меня попросили раздеться.

– А зачем раздеваться-то надо было? – спросил я у ближайшего ко мне конвойного.

– Порядок такой, – ответил он устало и явно потеряв ко мне интерес. – Так, одеваемся, проходим к столу, нам спать надо.

Надев джинсы, в коих я вышел из дома сестры, и вытащив ремень, который забрал фсиновец, я, продолжая застёгивать рубашку, шагнул к столу, за которым сидел арестант.

Было понятно, что арестант как бы заодно с фсиновцами – они с ним нормально разговаривали, он пошутил даже тупо что-то о моих парашютах, а фсиновцы заулыбались.

Мотаясь из города в город в течение года на этот чёртов суд, я часто путешествовал на машине. Дабы поездки мои были не столь финансово обременительны, я через программу BlaBlaCar находил себе попутчиков, они оплачивали мне бензин и обед с ужином, что приходилось организовывать по дороге.

Как-то раз, выезжая из Москвы к месту моей постоянной дислокации, я слишком поздно разместил в программе объявление и к моменту запланированного выезда нашёл всего одного пассажира.

Попутчик сел ко мне у метро на окраине Москвы, и я сразу безошибочно распознал в нём человека недавно сидевшего. Это был долговязый парень лет двадцати пяти, с длинными, мосластыми руками, в белой плотной футболке, чёрных джинсах и белой же кепке. Фасон у кепки был, как в тридцатые годы прошлого века, – короткий козырёк, надвинутый на брови, а-ля «Мой друг Иван Лапшин». Парень немного сутулился, но пластика тела красноречиво выдавала в нём человека неравнодушного к спорту. Какое-то время мы ехали молча, «принюхиваясь» друг к другу, а километров через сто от столицы начали разговаривать.

Я не ошибся – парень был арестантом, причём арестантом действующим. Это была его четвёртая ходка, и ехал он в город, где ждала его женщина, с которой он познакомился в интернете. Я никак не мог понять, как можно отбывать срок и при этом путешествовать между городами.

– ИТР, – объяснил попутчик.

– Это как?

– Исправительно-трудовые работы.

– И…

– По экономическим статьям этого нет. Зачем тебе?

– Интересно.

– С части срока, если залётов нет, могут отпустить на работы. Живёшь не на зоне, устраиваешься на стройку, например, а пять процентов из твоей зарплаты государство забирает, пока срок не кончится.

– Пять процентов?! Так мало?

– Ну. А так-то с тебя на зоне какой толк? Зоны же и без «промки» бывают. Корми тебя, одевай, охраняй, а навару никакого.

– А ты где работаешь?

– В Подольске. Дома многоэтажные там одна контора строит. Ну и взяли меня. Можно договориться и вообще не работать – зарплату отдаёшь, немного доплачиваешь и балдей. Если деньги есть – без проблем. У меня есть.

Попутчика звали Александром, и он подробно отвечал на мои вопросы касательно быта, понятий, правил и способов взаимодействия с внутренним и внешним миром людей, отбывающих наказание. Выслушав мою историю и поинтересовавшись, «первоход» я или «второход», он сообщил мне, подумав, что получу я года три или четыре общего режима.

– Почему так? – спросил я.

– Потому, – ответил Александр, – что у нас система такая. Ты в курсе, каков у нас сейчас процент оправдательных приговоров?

– ?

– От ноля целых одной десятой до ноля и восемь, в зависимости от статьи.

– Это мало?

Александр посмотрел не меня с удивлением.

– Это мизер. Ноль. Эти доли процента – для своих, типа Сердюкова и Васильевой. Если зашёл в зал суда обвиняемым – без срока не выйдешь. Аксиома.

– Да я невиновен! Я вообще в другом городе жил. Когда жил в Москве, то не имел отношения к стройке, по которой слепили дело.

– Это всё на этапе следствия надо было решать, теперь поздно. Читал, небось, про «тройки» при Сталине? Суды такие были. Почти тоже самое сейчас. Следствие, прокуратура и суд – та же «тройка». Это одна шайка-лейка. Отвечаю.

Я ехал и, слушая своего пассажира, не верил, что такая ситуация возможна. «Пацан злится на систему, которая его наказала, драматизирует, сгущает краски – всё понятно», – решил я и перевёл разговор на вопросы лагерного быта.

– Я в актив по приезде в зону иду всегда.

– Это как?

– Ну, актив. Те, кто помогает администрации.

– Типа ссученных? – спросил я, вспоминая Шаламова. Александр поморщился.

– Ну, типа. Времена изменились, всё уже не так, как раньше. Теперь мы актив, понимаешь? И отношение тоже изменилось к таким, как я.

– А что ты в этом активе должен делать?

– Ну, по сути, я мостик между зеками и администрацией колонии. Решаю вопросы.

– В смысле?

– В прямом. Заедешь на зону – узнаешь.

– Ну, например?

– На зоне много денег. Всем всё надо. Понимаешь? Я с зоны выхожу с баблом на волю. Вот сейчас выходил – в воровской курок еле пачку пятитысячных засунул, – попутчик улыбнулся, вспоминая. – Вот такущая была, – показал он ширину скрутки денег, изобразив кольцо большим и указательным пальцем левой руки.

– А воровской курок – это что?

Парень осклабился, глядя на меня:

– Жопа – что. Но это не западло в жопу деньги засовывать.

– Как это?

– Ну, как. Берёшь бабки, катаешь в рулон, потом в гандон, завязываешь его…

Перед глазами возник зыбкий образ Зои Леонтьевны – моей первой учительницы. «Чаще надо руки мыть! – сказала учительница, растворяясь в салоне автомобиля. – Чаще! Особенно когда вы держали в руках деньги. Деньги – самая грязная вещь в этом мире». Зоя Леонтьевна часто произносила эту фразу, и я не придавал ей значения, полагая, что есть вещи и погрязнее на свете, и когда она говорила о деньгах, то имела в виду не столько микробы, сколько то, что деньги грязны, ну, как политика, скажем, в философском плане – ан нет, Зоя Леонтьевна знала про деньги что-то большее, видимо.

– Это сколько же в воровской курок заходит, интересно? – спросил я.

– Да тысяч пятьсот, если по пять рублей, – ответил Александр.

– Понятно.

– А что, там налом все рассчитываются?

– Да нет. Там всё есть. И киви-кошелёк, и веб-мани, и Сбер – любой способ. Как на воле. Просто и нал тоже ходит. А куда мне его девать? Не оставлять же.

– Слушай, а на чём ты там такие бабки поднимаешь-то, если не секрет?

– Наркотики в основном. У меня ж четвёртый раз два-два-восемь. Я специализацию не меняю. От добра добра не ищут, – довольно рассмеялся он.

– Понял. Ну, скажи, вот я заехал на лагерь – как мне быть? Что говорить, что рассказывать?

– Рассказы оставь на воле. Вообще, чем меньше мясорубкой трясёшь, тем лучше. За язык подтянут так, что моргнуть не успеешь. А говорить надо тогда, когда спрашивают. Вот ты кем работаешь?

– Я на себя работаю.

– А кем? Что умеешь делать?

Я задумался.

– Много чего.

– Ну, что именно? Конкретно.

– По ремонту строительному могу. Всё. Даже сварку. Ну, плитку, обои, фигурные потолки, штукатурку, кладку. По металлу могу. А в армии я художником был. Поваром могу.

Александр подумал.

– Скажешь, что художник.

– Да?

– Да. Тебя в нормальный барак смотрящий сразу заберёт.

– Я наколки в армии бил.

– Машинкой?

– Не. Струной. Струной от гитары. Наколок сто, наверное, сделал.

– Не должно быть проблем у тебя.

– А у тебя-то есть партаки, – спросил я пассажира минуту спустя, – руки-то чистые вроде?

– Конечно, – став серьёзным, ответил Александр и поднял вверх короткий рукав футболки. На широком левом предплечье чётко была пропечатана жирная иссиня-чёрная свастика и какой-то рунический узор, лентой уходящий вокруг руки.

Конечно же, мне было известно про свастику всё, но глядя на предплечье попутчика, я вспомнил случай, который произошёл на моих глазах в десятом классе, когда я с пацанами из двора отдыхал в пивной неподалёку от дома.

В пивную, где мы регулярно торчали с друзьями, как-то зашёл один парень, живший в трёх кварталах от моего дома. Парень этот был фарсой и часто продавал на районе всякое фирменное барахло, которое выменивал на сувениры у иностранных туристов. Звали его Чиверс. Чиверс хорошо разговаривал по-английски, был, как и все фарцовщики, немного надменным и хорошо одевался. В этот раз на нём была чёрная кожаная куртка и тёмно-синие потёртые «вранглеры».

Он, кивнув в сторону нашего стоячего столика и ещё каким-то пацанам через пару столов от нашего, встал в очередь, которая никогда не рассасывалась. Следом за ним сразу пристроились два мужика.

Помню, я обернулся на звуки какой-то возни, которые изменили привычную ноту гула многочисленных человеческих голосов в зале. Обернувшись, я увидел, как двое мужиков тащат возмущённого и упирающегося Чиверса к выходу из пивной. Пацаны за моим стоячим столиком тоже уставились на мужиков, вытаскивающих из очереди Чиверса. На мгновение в зале повисла тишина, в которой звонко прозвучало слово «пидор», сказанное одним из держащих за рукав куртки Чиверса мужиков.

Подобные инциденты были в пивной обычным делом и все присутствующие в зале, убедившись, что ничего примечательного не происходит, снова загудели разговорами.

Чиверс не был тем пацаном, за которого стоило впрягаться, – мы с ним практически не общались, так как он жил за три квартала от нашего и был на пару лет старше пацанов из нашей компании, но мы и ещё несколько человек из зала вышли на улицу посмотреть, что же там будет дальше.

На улице перед входом в пивную два мужика били Чиверса ногами. Били неторопясь, прицельно и с расстановкой. Собственно, Чиверс уже был никакой и лежал на боку на вытоптанном и утрамбованном ногами посетителей заведения лысом кусочке земли, бывшем когда-то газоном, заплёванном шелухой семечек и окурками сигарет. Чиверс закрывал красное от крови, распухшее лицо и мычал всякий раз, когда ботинок того или другого мужика попадал по его телу или голове. Когда Чиверс перестал мычать, один из мужиков перевернул его расслабленное тело на спину и, нагнувшись, стал расстёгивать на нём куртку.

В то время никому и в голову бы не пришло средь бела дня нападать при скоплении народа на кого-то ради какай-то, пусть и дорогой, шмотки. Такие разборки случались частенько, но это всегда было следствием каких-то обид или косяков, выяснением отношений, идущих шлейфом из недавнего прошлого, однако в этот раз что-то было не то, не похоже было, что этим двум мужикам Чиверс был знаком до того момента, как они встали за ним в очередь. Тем более интригующей была эта ситуация, а тут ещё и куртка эта, которую срывали с Чиверса уже оба мужика, совершенно не заботясь о её целости и сохранности. Всё стало ясно, когда мужики, истоптав сорванную куртку ногами и оторвав от неё оба рукава и подкладку, раздвигая плечами народ, наблюдавший за избиением Чиверса с крыльца пивной, прошли внутрь, видимо, чтобы снова встать в очередь. Чиверс лежал на земле, накрытый остатками изорванной куртки, и тяжело дышал, сплёвывая под себя тягучую красную слюну. На спине куртки, которую он сразу же оттолкнул от себя, как только к нему вернулось сознание, ясно угадывалась выдавленная на коже свастика с какой-то немецкой надписью по кругу.

Я вспомнил этот эпизод из юности, увидев на руке своего попутчика жирную синюю свастику. До города, где ждала Александра его знакомая из сети, оставалось километров сто пятьдесят, и всю оставшуюся часть дороги мы ехали молча.

Александра я вспомнил, надевая снятую перед металлоискателем одежду и подходя к арестанту в чёрной робе, сидящему за письменным столом в самом углу помещения. «Наверное, это активист какой-нибудь, – решил я, – как мой попутчик недавний. Иначе, что он тут делает?»

– Вот в этих квадратиках распишись, – сказал арестант, веером подсовывая мне какие-то бумажки.

У меня длинная подпись, и я стал старательно вписывать её в первый квадратик.

– Ты это... не старайся, – сказал арестант, – бумажек много, надо быстро – можешь хоть крестики ставить. Это все подписывают. За матрас, наволочку, простыни, одеяло… Можно не читать. Я расписался и встал в угол, ожидая, когда через металлоискатель пройдут Лёха и строитель.

Когда с оформлением и досмотром было покончено, один из конвойных вывел нас в коридор и, громко звякая длинным ключом, открыл тяжёлую, много раз окрашенную серой краской дверь. Глядя на нас с Лёхой, он кивнул головой в сторону открытого помещения и сказал:

– Вы двое – сюда.

Не знаю, как это объяснить, но я точно знал, что будет в этом помещении. Потом мне сказали, что такие помешения в СИЗО называются «сборка», но что там, за дверью, я знать не мог. Но я знал. Я знал, что слева от входа будет огороженный невысоким барьером унитаз, знал, что у унитаза вместо бачка для воды будет просто труба с шаровым краном, знал, что вдоль двух стен будут приделаны узкие скамьи, на которых, как и в «стакане» суда неудобно сидеть, знал, где окно с решёткой, знал даже, какого цвета там будут стены. От этого странного ощущения, что мне всё это откуда-то известно, я на минуту замешкался перед входом, и идущий следом за мной Лёха подтолкнул меня вперёд своим животом.

– Представляешь, я знал, что будет в этой комнате, – сказал я ему, как только тяжёлая дверь сборки с отвратительным лязгом захлопнулась за нами, и я присел на край лавки.

– Дежавю?

– Типа. Но дежавю же случается после или во время ситуации, а я всё знал до того, как всё увидел.

Лёха улыбнулся.

– Смотри, – сказал я, – ты знаешь, что за той перегородкой?

– Толчок, наверное.

– Ты же видел, я туда не заглядывал.

– Ну, – ответил Лёха, продолжая улыбаться краешками рта.

– Там и правда должен быть унитаз, но... у него нет бачка.

– Как это?

– Вот зайди и скажи мне – унитаз с бачком?

Лёха открыл невысокую, размером по пояс дверку в ограждении и уставился на толчок.