#78 часть 1

Почему смерти не существует? Почему любовь к другим не просто похвальна, но столь же необходима человеку, как любовь к самому себе? Что объединяет всех людей на самом глубинном уровне нашего бытия? Вопросы это вовсе не риторические и не провокационные, и они имеют вполне однозначный ответ. Чтобы его получить, однако, потребуется разобраться в том, что именно мы называем собой. Понять, что отличает нас от окружающих, заставляет считать их другими, нежели мы, позволяет провести отчётливую границу между собой и нашими ближними.

На первый взгляд, осуществить это несложно. «Я» есть данное нам в опыте прямо сейчас уникальное сочетание переживаний и воспоминаний, пристрастий и антипатий, привычных способов восприятия и поведения. Не требуется искать замысловатых определений, потому что оно всегда и зримо присутствует в каждый момент времени. Мы также не можем не заметить, что это развернутое в настоящем пространство опыта, который мы отождествляем с собой, крайне подвижно. Оно не стоит на месте, и эта неугомонная изменчивость потому в полной мере относится к нашему «Я».

Меняются наши внешность и обстоятельства, взгляды и интересы, манера речи и поведения, ежесекундно меняется сочетание проносящихся в сознании чувств и мыслей. Тем не менее, несомые бурлящим потоком перемен и являясь этим потоком сами, мы уверены, что между нами сейчас и нами в прошлом есть не просто некая связь. Мы уверены, что через эти столь разные состояния проходит, в сущности, одна и та же личность. Несмотря на многочисленные трансформации, во всех запечатленных в памяти «Я» будто бы угадывается нечто общее, позволяя прийти к этому заключению. Оно создаёт преемственность между теми, кем мы являемся сейчас, и теми, кем мы были или же станем в будущем, представляет собой как бы единую ниточку, на которую нанизаны столь разные бусины.

Но насколько мал может быть общий знаменатель между двумя состояниями бытия, чтобы мы могли уверенно утверждать, что их переживал один и тот же человек? Сейчас мы обладаем огромным сходством с собой же минуту назад, и в том нет особых сомнений. Однако вот по мере удаления в прошлое сходство между «сейчас» и «тогда» всё тает и тает. Отмотай мы ленту времени на десять, пятнадцать или двадцать лет назад, и мы уже обнаружим на удивление мало точек пересечения с собой нынешними. Совершим теперь ещё более радикальный мысленный эксперимент: вернёмся к самому началу жизни, в раннее детство или же перенесёмся в собственное далёкое будущее. Младенец и старик, представшие воображению, в чём-то и правда похожи на нас сейчас. Но различия всё-таки громадны и принципиальны.

Для нашего интуитивного понятия о «Я» и о цельной личности необходимо, чтобы между её различными проявлениями был общий знаменатель. При этом, как выясняется, он может быть исчезающе и неуловимо мал. Старик очень отличается от младенца, но мы всё равно с уверенностью утверждаем, что это не разные люди, а один и тот же индивид в разные моменты жизни.

Это мизерное «общее» между ними заставляет нас так думать, потому приглядимся к нему повнимательнее. Какова его природа? Что входит в количественный состав этого «сухого остатка»? Почему мы считаем себя из раннего детства и правда собой, как бы странно это ни звучало?

Прежде всего, зададимся вопросом, есть ли какой-нибудь элемент во внешней или внутренней жизни человека, который должен непременно сохраняться неизменным для всех его «Я» из разных моментов времени. Иными словами, есть ли в человеке какое-то абсолютно необходимое свойство или несколько таковых, при перемене коих мы отказались бы признавать, что это одна личность? Что должно поменяться, чтобы мы сказали, что кто-то стал «другим человеком» в строгом и буквальном смысле слова? Исторический опыт говорит нам, что таковых свойств просто не существует. Могут изменяться мнения и принципы, внешность и пол, вкусы и желания, убийца может превратиться в праведника, а праведник в убийцу. Примерам каждой из трансформаций нет числа. В человеке нет ни единого качества, ни одного элемента, которые были бы принципиально неизменны.

Прибегнем к аналогии и представим неугомонного домохозяина, день за днём перестраивающего и совершенствующего собственное жилище. То он по велению души сменит обои, то примется латать крышу или перекладывать износившиеся половицы пола. Работа эта никогда не прекращается, и в конце концов каждая деталь постройки оказывается заменена другой. Можно ли утверждать, что это тот же самый дом? Вопрос, что называется, философский. С одной стороны, между версией А и версией Б наблюдается ощутимое сходство. С другой же – у них нет ни единой общей детали.

В человеческой жизни дела обстоят точно так же, что известно не только из отвлеченных умствований, но и было обнаружено в ходе ряда экспериментов как в рамках физики, так и нейробиологии. В Центре ядерных исследований Oak Ridge, США, ещё в 1953 году произвели интересные замеры. Учёные выяснили, что приблизительно 98% атомов в нашем теле полностью заменяются в течение года. За пять лет эта цифра достигает 100%. Клетки костей и все составляющие их компоненты обновляются в ходе годичного цикла, печень – за каждые полгода, кожа – примерно за месяц. Мы как конструктор «Лего», пересобираемый бытием из новых кубиков и никогда не замечающий подмены. В течение пяти лет ход жизни разбирает одного индивида и из других, но очень похожих кубиков, делает другого, в общих чертах весьма похожего. И всё-таки даже ребёнок, если перед его глазами провернуть такую операцию, поймет, что здесь есть очевидный подвох. Он проницательно откажется считать получившуюся сборную конструкцию «той же самой», что была в начале.

Более того, всё описанное происходит и с нашей памятью. Воспоминания интуитивно представляются человеку чем-то неизменным и прочным, но достаточно внимательно изучить собственную психику, чтобы понять, как ошибочно это представление. То, что мы помним о неких событиях сейчас, обычно существенно отличается от их восприятия из любой другой точки во времени. Как эмоциональная окраска наших воспоминаний, так и конкретный набор фактов претерпевают постоянные трансформации. Мы забываем одни детали прошлого, придумываем другие, меняем отношение к ситуациям, причём большая часть названных процессов происходит на бессознательном уровне. И вновь необходимо подчеркнуть, что это не только очевидное наблюдение, но и было подтверждено многочисленными исследованиями, к примеру, профессора Элизабет Лофтус. Наша память есть такой же конструктор «Лего», как и тело.

Человеческие представления о собственном «Я», таким образом, в высшей степени произвольны и противоречивы. Между нашими личностями в разные моменты времени может быть не только мало сходства. У них чаще всего нет ни единого общего атома в теле, а воспоминания могут похвастаться лишь отдалённым родством. Мы с нежностью относимся к своему прошлому и заботимся о будущем, желая создать все условия для процветания своих грядущих «Я». Мы считаем их собой на основании наличия у нас зыбкого общего знаменателя жизненного опыта.

Правда, однако, в том, что на самих себя в прошлом и будущем мы похожи ничуть не больше, чем на большинство чужих людей в этом мире прямо сейчас. Более того, мы схожи с миллионами незнакомцев куда больше, чем с самими собой в иных состояниях бытия. По нашим жилам и буквально, и метафорически течёт одна кровь. Нас посещают те же мысли и чувства, нами движут те же устремления и потребности, на нас обрушиваются те же трагедии. Да, существуют различия, и они значительны. Но что любопытно, они не больше, чем различия между отдельными периодами нашей собственной жизни.

Почему же тогда мы считаем большую часть других людей чужими, но не считаем, будто наше прошлое и будущее принадлежат незнакомцам? На это можно ответить, что с другими мгновениями нас связывает единая и прямая причинно-следственная цепочка. Да, через десять лет я буду сильнее отличаться от себя сейчас, чем сейчас другие отличаются от меня, но этот человек будет моим прямым продолжением и развитием. На интуитивном уровне это звучит весьма убедительно, однако не совсем понятно, что этот факт причинной преемственности меняет. Молоко получается напрямую из травы и воды, и причинно-следственная цепочка преобразований здесь пряма как стрела. Но разве можно сказать, что молоко есть просто трава сутки спустя, трава, которую помотала жизнь, но, в сущности, она всё та же?

Самое же главное, как из этой прямой линии причинной преемственности от индивида А сейчас к индивиду Б через 10 лет следует, что индивид А должен печься о своём наследнике в будущем во столько раз больше, чем о других людях? Почему, другими словами, я сейчас намного более заинтересован в благе и счастье самого себя через десять лет, чем в благе и счастье своего соседа в данный момент? Если моё представление о собственной личности и всей ценности моего «Я» в будущем в конце концов сводится к понятию об общем знаменателе, разве это логично и правильно?

Выходит, что вовсе не логика и не соображения пользы, а только невежество и лежащие под ним эгоистические инстинкты в древних слоях мозга вынуждают нас так лихорадочно беречь своё жизненное пространство и игнорировать чужое. Мы хотим всё больше и больше для себя, не осознавая, что никакого цельного субъекта нет. Бесполезно и даже нелепо приобретать собственность, когда собственника нет; вернее, когда он со стремительной частотой меняется. Мы боимся смерти, не понимая, что она тождественна жизни. И жизнь, и смерть есть постоянная смена феноменов бытия, постоянное обновление и чередование причин и следствий без конца и без края. Это два названия для противоположных аспектов бесконечно малого мгновения «сейчас». Оно рождается в огне, который только что поглотил прошедшее мгновение и непрестанно пожирает настоящее. Тот, кем мы были десять лет назад (ограничения языка не позволяют сформулировать это иначе), уже мертв, а все атомы, составлявшие его тело, разрозненно путешествуют по пространству. Это же справедливо и для нашей личности секунду назад, хотя и тяжелее прочувствовать.

Попытка определить человеческое «Я» через содержание нашего опыта неизбежно приводит к пониманию пустотности самого «Я» и того, что граница между нами и другими тонка и относительна. Также из этого следует, что смерти в смысле окончательного финала, как люди привыкли её понимать, просто нет. Мы постоянно меняемся, заново рождаясь, и физическая дезинтеграция нашего тела будет таким же новым рождением, как переход из детства во взрослую жизнь. Причинно-следственная цепочка продолжит своё странствие – и кому ведомо, куда?

Существует, однако, вторая возможность – определить человеческое «Я» не через содержание опыта, а через вмещающее его чистое сознание, через ту просторную ясность, где этот опыт дан. В этом случае грань между живыми существами исчезает вовсе. Если «Я» – это свет сознания, а не те пылинки, которые кружат в нём хоровод, значит другой тождествен мне. Воспользовавшись иной аналогией, люди оказываются подобны каплям воды, ибо представляют собой единую стихию, даже если конкретный раствор в каждой капле немного разнится.

Любовь

Какую бы стратегию в толковании «Я» мы ни избрали, все дорожки упорно сходятся в точке единого озарения. Любовь индивида обращена на его эго или какой-то узкий круг людей, но при этом обходит стороной остальной мир, лишь из невежества. Другой есть ты сам не в меньше мере, чем ты сам являешься самим собой в разные моменты времени. Позиция эта столь непривычна для обыденного понимания, что язык трещит по швам и скатывается в уродство в попытках её выразить. Он для этого просто не приспособлен.

Мы не можем знать наверняка, как именно Будда объяснял необходимость любви на самом глубинном уровне, поскольку ранние источники не говорят об этом прямо. Вместе с тем мы можем быть уверены, что такое разумное объяснение существовало и играло значительную роль. Будда не довольствовался благодушными и беспочвенными нравоучениями в духе: «Это хорошо, потому что это хорошо», – и был беспощаден к аспектам психики, которые не смогли доказать свою полезность. Приведённые выше размышления представляют собой моё видение вопроса и одновременно экстраполяцию того, что нам известно об учении Сиддхартхи. Это выводы из имеющихся посылок, позволяющие дать надёжный ответ на этот вопрос. Дополнительным подтверждением послужит то обстоятельство, что указание на единую природу сознания всех живых существ является классическим риторическим приёмом в защиту любви в буддизме уже почти две тысячи лет.

Но даже если и вынести это метафизическое обоснование за скобки, у нас остаётся более чем веская причина культивировать в себе и в окружающем мире любовь. Будда прекрасно сформулировал её: «Ни одна другая вещь, о монахи, неведома мне, благодаря которой ещё не возникшее зло не возникает, а возникшее оказывается преодолено, кроме освобождения ума путём любви (mettā). Ибо в том, кто должным образом практикует освобождение ума путём любви, зло не возникает, а возникшее зло оказывается преодолено» (AN 3.68).

Здесь я перевёл как «зло» палийское слово dosa, которое ранее передавалось через понятия «отвращение» и «отторжение», а в текстах других авторов обычно переводится с помощью слова «ненависть». Dosa, «отвращение», есть уже неоднократно встречавшаяся нам негативная санкхара. Это автоматическая волевая реакция избегания неприятного, выступающая в паре с rāga – влечением, то есть автоматическим желанием продлить и удержать приятное.

В данном фрагменте, тем не менее, подразумевается не единичная реакция отторжения, а скорее сложные психические комплексы переживаний, где этот тип санкхар преобладает. Таковы злоба, агрессия, страх, зависть, раздражение и неизменно порождаемое ими всеми бессмысленное страдание. Это и есть «зло» в самом строгом смысле слова, как для самого человека, переживающего эти состояния, так и для его ближних. Мощнейшим антидотом против зла и является любовь в специфическом буддистском её понимании.

Дело в том, что когда мы не относимся к миру с позиций любви, в нашем распоряжении остаются только две довольно неутешительные альтернативы. Мы воспринимаем окружающее либо как препятствие и угрозу для собственных эгоистических целей, либо как потенциальный инструмент оных. В обоих случаях индивид становится жертвой негативной энергии, порождаемой его умом. В нелюбимой и чуждой среде всё источает враждебность и сулит опасность, всё может причинить вред, потому такой человек чувствует, что нужно быть начеку и беспокойно озирается вокруг. Иначе наша нервная система реагировать просто не умеет. Внутри прочно обосновываются страх и тревога, а они, в свою очередь, вызывают цепную реакцию из прочих мучительных переживаний.

Одновременно, бедный любовью и противопоставивший себя миру индивид направляет все силы желания и помыслы на свои личные выгоды и амбиции. Он сканирует чуждый ему мир и живущих в нём людей на предмет пригодности для его планов. Важность последних разрастается, голод множится, что формирует повышенную привязанность к объектам влечения. Она же в силу описанных ранее механизмов непременно раздувает огонь страдания. Охваченный чёрным пламенем ум мечется тогда между полюсами вечно неудовлетворённой жадности, гадая, как бы получить побольше для себя, и столь же гипертрофированной тревоги, озабоченный, как бы не понести убытков.

Выходит, что любить не только себя, но мир и людей вокруг в наших интересах намного больше, чем в чьих бы то ни было ещё. Это трезвая и прагматическая установка, выдерживающая самый дотошный анализ прибылей и издержек. Любовь позволяет нам переместиться из крайне неуютной и чужой окружающей среды в некое подобие родного дома, о котором мы заботимся. Мы не становимся из-за этого наивными и благодушными простаками, но лишь перестаём проецировать вовне страх и похотливую жажду урвать что-то за чужой счёт. Тогда вещи перестают излучать угрозу, перестают возвращать назад отражение наших же страха, суеты и злобы. Мы начинаем проецировать вовне любовь и волю к благу, и она отражается от вещей на нас самих.

Это ни в коей мере не искажает восприятие и не означает, что теперь все предстаёт в розовых тонах, светлым и хорошим. Видя зло, разложение, регресс так ясно, как мы способны, мы не впадаем от этого зрелища в уныние, не ощетиниваемся и не скалим зубы, а проявляем волю поменять ситуацию к лучшему. Здоровая установка любви к миру, а не маниакальный наивный оптимизм, не заставляет нас видеть всё приукрашенным. Мы воспринимаем вещи на такой степени совершенства и точности, на которую способны; меняется лишь профиль эмоционально-волевых реакций. Мы получаем возможность наконец-то снять со своей психики чёрную накипь страдания и заняться делом – радостно и спокойно.

Болезни и невзгоды, чужая глупость, жестокость и агрессия провоцируют в нас тогда всё меньше страха, злобы и отчаяния. Они сменяются пониманием действительных причин возникновения этих проблем, добрым желанием помочь и разумным действием, от чего выигрывают все участники процесса.

Природа любви и концепция любящей доброты (mettā)

Любовь представляет собой центральный феномен человеческого бытия. Каждому из нас, пускай и в разной мере, она знакома, потому мы обладаем интуитивным и неартикулированным пониманием её природы. Дабы пробиться к этой подсознательной мудрости и лучше увидеть, что она такое, требуется произвести кое-какие манипуляции. Сперва соберём в едином сосуде ума всё то множество обстоятельств и чувств, на которые человечество привыкло вешать этот ярлычок. Теперь хорошенько перемешаем получившееся мутное варево, взболтаем и начнём процесс дистилляции – медленной возгонки чистой субстанции.

Зададимся следующим вопросом: что объединяет романтическую любовь и любовь к науке, к природе, к стране с любовью к ребёнку, другу или родителям? Очевидно, что это не сексуальный инстинкт. Также это и не хищная жажда обладать источником получаемых нами удовольствий, ведь очень многое из того, что доставляет нам большое удовольствие, мы не любим. Верно и обратное: объект самой искренней и горячей любви может не так уж и много давать нам с точки зрения положительных эмоций и даже причинять целую гору беспокойств и страданий.

Общим компонентом для этих столь непохожих чувств будет признание ценности того, на что они направлены, и выраженное желание ему блага. Более того, желание блага должно быть деятельным и претворяться в поступках, которые действительно ему способствуют. В противном случае мы можем безошибочно заключить, что сила такой любви исчезающе мала. Эрих Фромм прекрасно сформулировал это: «Если женщина говорит, что любит цветы, но мы видим, что она забывает их поливать, то мы не поверим в её “любовь” к цветам. Любовь есть активная озабоченность жизнью и благополучием того, кого мы любим».

Данное здесь описание вступает в явное противоречие с расхожим её образом. Мы привыкли считать любовь мощной, опасной и загадочной привязанностью человека к тому, что он хочет удержать подле себя и считает источником счастья. Она ослепляет его, терзает и попеременно то возносит на небеса блаженства, то – и куда чаще – ввергает в пучины отчаяния. Такая любовь сосредоточена не на благе того, кого или что любят и даже не на балансе между «Я» и другим, а скорее на ошибочном представлении самого любящего индивида о своём личном благе.

Её можно назвать инстинктивной любовью, потому что она всецело подчинена древнейшим и невероятно примитивным модулям в лимбической системе нашего мозга. Это сложное переплетение с наследием человеческой культуры работы центров полового и родительского поведения в гипоталамусе, а также многих других нейросетей от миндалины до префронтальной коры, которые отвечают за подчинение, доминирование и расширение своего жизненного пространства.

Инстинктивная любовь суть желание удовлетворить какую-то базовую биологическую потребность, желание обладать, получать или же властно формировать мир по своему образцу. Потому она так легко переходит в свою противоположность, и народная мудрость справедливо заключила: «От любви до ненависти – один шаг». Собственник, от которого улизнуло его имущество, приходит в ярость – это вполне естественно. Центры агрессии сами собой тогда включаются в ответ на фрустрированную потребность.

Одним словом, это вовсе не то чувство, которое следует возвеличивать и культивировать в себе и других, потому что оно разрушает и выпивает соки куда чаще, чем приносит благие плоды. Оно вредит непосредственным участникам процесса и при этом протекает за счёт окружающих, в ущерб им, поскольку делит мир на мизерный участок любимого и безразличное чуждое нелюбимое, которое во имя этого «светлого чувства» обкрадывается.

Совсем иной центр тяжести и сугубо положительную направленность имеет понимание любви в некоторых философских и мистических учениях Запада, а также в наиболее, пожалуй, чистой форме – в буддизме. На языке пали она обозначается словом mettā (метта) и порой переводится как «любящая доброта», например, loving-kindness в английском.

В отличие от инстинктивной любви, конструктивная любовь, как я позволю себе её назвать, это свободное от привязанности деятельное желание блага самому себе и окружающему нас миру. Она имеет полное право на такой эпитет, поскольку обладает исключительно созидательной природой. Она не слепит, не мучит, но помогает как любящему, так и любимому. Поистине, «любящая доброта» – это очень удачный перевод слова mettā, поскольку в европейских языках к смыслу конструктивной любви доброта куда ближе. Доброта именно активная и творческая, не только как внутренний настрой, но и как постоянный поведенческий ориентир.

С биологической точки зрения, она, разумеется, базируется почти на том же комплексе нервных модулей, что и инстинктивная любовь, но с иной структурой их активации. Человеческий мозг в состоянии метта работает на той же аппаратной основе, но вот программные алгоритмы запускаются совсем иные. Это инстинктивная любовь, которая в ходе внутренней работы индивида прошла дистилляцию от содержащегося в ней мутного осадка и ядов, претерпела возгонку до прозрачного целебного эликсира. Из неё была изъята критическая масса жадного влечения и страха, а также дремучего невежества, которое заставляет человека искать счастье в обладании и всяких внешних количественных приращениях.

Любящая доброта, которой учил Сиддхартха Гаутама, основана на понимании двоякого родства жизненного опыта всех людей и тождества всех сознаний. Во-вторых, метта является действенным лекарством от страдания и творческого бессилия. Это не какая-то мистическая жертва, которую мы должны приносить из высокодуховных побуждений, ибо некто сказал, что это хорошо. Практиковать любящую доброту есть крайне «эгоистическое» в лучшем смысле этого слова решение. Независимо от того, что мы считаем «Я», оно выигрывает во всех отношениях, поскольку очищается от безостановочного радиоактивного душа из отраженной негативной энергии. Те нервные силы, которые уходили на перепроизводство страдания, тревоги, страха и суеты, могут теперь быть перенаправлены в созидательное русло.

Основополагающий объект метта – это мы сами, первая цель любящей доброты и источник, где она возникает, крепнет и лишь затем распространяется вовне. Любовь к другому начинается с любви к себе – и для Будды это был самоочевидный постулат. Человек, который пребывает в глубоком внутреннем разладе и смятении, который не желает себе блага и не трудится над его претворением, не способен по-настоящему питать это чувство к другим. Время от времени оно может посещать его как наитие, но существование такой любви непостоянно, а её акты тронуты болезнью и порчей. Только разобравшись с собой, встав на ноги и выработав внутренние качества, необходимые для полноценной помощи другим, мы способны принести им много пользы. Практически каждая история о духовном учителе включает потому долгий период уединённой работы над деятельным проявлением заботы и любви к самому себе, как то было в ходе шести лет скитаний Будды.

Сиддхартха предложил специфический метод культивации любящей доброты под названием медитация метта – mettā bhāvanā. Её основополагающим компонентом является конструирование в пространстве сознания активного желания блага и обращение его на разные объекты. Как правило, сперва мы проецируем любящую доброту на самих себя, затем на самых дорогих нам людей, потом на чужаков и незнакомцев, врагов и недоброжелателей, наконец на всех живых существ и весь мир.

В Палийском каноне содержится такое классическое описание процесса самим Буддой: «Удерживайте ум в состоянии, при котором вы наполняете любящей добротой сперва одну сторону света, затем вторую, третью и четвёртую – а также то, что под вами, над вами, вокруг вас и везде вообще и всех остальных людей, как и самого себя. Удерживайте ум в состоянии, при котором вы наполняете всю Вселенную любящей добротой и ум становится всеобъемлющим, возвышенным, безграничным и свободным от враждебности и зла» (MN 7).

Второй компонент этой медитации, который присутствует в большинстве практик, хотя и не является необходимым – это вербализация, словесная опора для создания и усиления чувства любящей доброты в сознании. Одной из наиболее древних и широко используемых по сей день формулировок является следующая инструкция из Метта сутры: «Думайте так: счастье и покой, пусть ум всех живых существ будет наполнен счастьем. Каковы бы они ни были – слабые или сильные, высокие или низкорослые, крупные или среднего телосложения, видимые или невидимые, те, что живут далеко или поблизости, те, что рождены или только ожидают рождения – пусть все живые существа без исключения будут наполнены счастьем.

Пусть никто не обманывает и не презирает другого нигде и ни при каких обстоятельствах; пусть из злобы или враждебности никто не желает страдания другому. Подобно тому, как мать защищает своё единственное дитя, рискуя жизнью, взращивайте в себе необъятный ум, вмещающий всех живых существ. Пусть ваша любящая доброта окутает всю Вселенную: сверху, снизу, вокруг, не зная препятствий, свободная от враждебности и злобы. Стоите вы или идёте, сидите или лежите, пока вы в сознании – удерживайте это состояние. Это и значит пребывать в божественной реальности прямо сейчас. Тогда, не будучи рабом убеждений, но добродетельным, совершенным в своём понимании и преодолевшим влечение к чувственным наслаждениям, вы никогда не родитесь снова» (Khp 9).