7

Двор СИЗО глубокой ночью визуально был похож на двор обычного жилого микрорайона. Пара тусклых фонарей освещала асфальтированную площадку перед входом в подъезд кирпичного здания. Я обратил внимание, что по краю площадки росли несколько могучих елей. Здание, куда нам предстояло войти через приоткрытую бронированную дверь, было высоким, и, задрав голову вверх, я не увидел ничего, кроме звёздного неба.

– Проходим, – с почти вежливой интонацией сказал нам конвойный с каким-то якутско-бурятским лицом, встречавший нас во дворе.

Стены коридора СИЗО, в который нас доставили, были светло-фисташкового цвета, почти как в моей спальне в последней квартире. В «предбаннике», как и в любом отделении милиции/полиции, имелось большое окно, забранное крашенной белой масляной краской решёткой, за которой находилась комната дежурной смены. В ней никого не было.

Конвойный что-то сказал набившимся в «предбанник» арестантам, и большая часть тех, с кем мы ехали в КамАЗе, в сопровождении ещё одного конвойного куда-то двинулась.

– Сюда идём, – сказал мне и моим подельникам ещё один конвойный, стоявший внутри подъезда.

Мы проследовали за ним в длинный коридор, по бокам которого были тёмно-серые бронированные закрытые двери и череда проёмов, забранных решётками, сваренными из толстых, крашенных грязно-белой краской арматурных прутьев. На стенах между дверями висели какие-то стенды с приклеенными на них страницами текстов. «Статья такая-то, статья такая-то», – прочитал я на ходу.

Полицейский, который повёл нас за собой, тоже был бурятской наружности. Я спросил Лёху:

– Мы в Москве вообще? Может, нас в Улан-Уде отвезли на КамАЗе?

– Может, калмыки? – вопросом на вопрос ответил Лёха.

– Это хорошо или плохо?

– Не знаю. Пока вроде нормально.

– Не казахи, нет?

– Нет.

Калмыко-бурят довёл нас до открытой настежь двери, за ней было помещение, разделённое внутри решёткой с окошком, находящимся на уровне живота. Снизу у окошка, с нашей стороны решётки, был металлический табурет, намертво прикрученный к полу, а с другой стороны можно было разглядеть стол, придвинутый к решётке, на нем лежали какие-то бумаги и документы. В помещении – никого.

Доведя нас до решётки, полицейский остановился, оглядел нас и улыбнулся. Улыбка, предваряющая общение, – это всегда приглашение. «Расслабься, всё нормально», – означает улыбка.

– Один-пять-девять? – спросил меня полицейский.

– Угу, – ответил я, склеивая улыбку в ответ.

– Сразу видно.

– Да?!

– Конечно.

Я потом и сам безошибочно научился определять статью по внешнему виду арестанта. Это несложно. Под сто пятьдесят девятую подходят почти все мои друзья из аккаунта Фейсбука, за редким исключением. Их больше тысячи там – сто пятьдесят девятых – бери любого, и он/она гармонично впишется в интерьер изолятора. И это не потому, что у меня какой-то особенный аккаунт, в котором собраны потенциальные преступники. Включи телевизор – они и там. Там их, конечно, меньше, сто пятьдесят девятых, – их там разбавляет УК и другими статьями, но всё равно много; просто до кого-то ещё не дошли руки – вот они и там, в телевизоре пока.

Вы зря улыбаетесь – всё происходит очень быстро. Сегодня ты сидишь в «Тануки» и ешь чуку с ореховым соусом, а завтра тебе через «кормушку» суют ароматный ковшик с тремястами граммами подливы из пяти кубиков мороженной говядины на шестерых человек.

Пользуясь благосклонностью человека-охранника, мы стали ходить по закрытому с обеих сторон решётками коридору, разглядывая щиты с информацией. Как обычно, ничего нужного или познавательного на щитах не было.

Минут через двадцать в помещение с внутренней решёткой кто-то пришёл, и первым позвали строителя. В открытую дверь было видно, как он сел на табурет и начал закатывать правый рукав. Молодая врачиха с той стороны решётки доставала из пластиковых пакетов одноразовый шприц и устанавливала поверх бумаг, разбросанных по столу, коробочку с пробирками.

– Кровь будут брать, – сказал я.

– А вдруг у тебя СПИД, – ответил Лёха.

– И чего тогда? Отпустят?

– Ага. И водки дадут. С пивом.

– Да-а... Водочки бы я махнул сейчас. Килограммчик.

– До лагеря теперь не получится, – включился полицейский, – но если с камерой повезёт, то самогоном могут угостить.

– Да?! – искренне изумился я.

– Я ж говорю, если повезёт, – улыбнулся охранник.

Строитель вышел в коридор с довольным видом.

– Взяли справки!

Ещё на воле нам говорили адвокаты, что хорошо, если у кого-то из нас есть серьёзные хронические болезни. В случае посадки это даёт определённые бонусы. Могут, например, назначить диетический стол, а в лагере не использовать на работах, связанных с тяжёлыми физическими нагрузками. Строитель наш болел сахарным диабетом и мочекаменной болезнью, поэтому справки и выписки приготовил заранее.

Пройдя медосмотр и сдав кровь, мы были препровождены бурятским полицейским в следующий коридор, отделённый от первого бронированной серой дверью с круглым пластиковым окошком-глазком размером с теннисный мячик, закрытым с одной стороны металлической поворотной шторкой.

Коридор, в который мы попали, ничем не отличался от того, в каком нас осматривал врач, за исключением того, что он был тупиковый – в дальней от входа стене не наблюдалось ни двери, ни решётки. Боковые двери коридора были открыты, а в проёмах двух из них, расположенных друг напротив друга, двери вообще отсутствовали. Внутри этого коридора нас поджидали ещё трое конвойных, но в камуфляжной серой форме и берцах. Я подумал было, что сейчас нас будут бить.

Много раз я слышал, что в централах бывает жёсткая «приёмка» вновь прибывшего спецконтингента, когда заключённых по одному пропускают через несколько конвойных с резиновыми дубинками и активистов из числа самих арестантов, которые зарекомендовали себя за время нахождения в заведении с «лучшей» стороны, отличаясь от основной массы зеков склонностью к садизму. Как правило, это бывшие спортсмены-боксёры, отбывающие наказание по 111 статье УК (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью).

– Сюда иди, – сказал мне один из конвойных, выбрав меня первым почему-то.

Я вошёл за ним в помещение, оборудованное небольшим монитором и столиком, торчащим из решётки, отделяющей в этом помещении небольшую часть. Что находилось за решёткой, было не видно, так как изнутри отделённой части было оргстекло, завешенное цветастой шторой. В решётке имелось окошко, из которого конвойный извлёк металлическую коробочку.

Рядом с окошком, с моей стороны, был приделан какой-то прибор со стеклянными квадратиками, расположенными в ряд на его горизонтальной поверхности. «Пальцы будем катать», – понял я.

В своей жизни я уже дважды до этого проходил «обкатку». В первый раз у подруги и начальницы моей третьей жены после развода случился странный инцедент.

Она жила в Сокольниках, в сталинской четырёхэтажке, на третьем этаже.

Встала утром на работу, пошла умыться и дверь в ванную комнату не закрыла. А из ванной виден коридор, в конце которого входная дверь. Дверь металлическая, закрыта на замок и засов. Засов этот, правда, снаружи продолговатым ключом с насечками открывался. Бой-френд её рано уходил на работу, она позже вставала.

Видит в зеркало ванной – дверь входная открывается. А она – в чём мать родила и с щёткой зубной во рту, вокруг губ паста зубная.

Говорит, испугалась жутко. Не мог её факер дверь не закрыть, уходя. Не мог. Они уже полгода вместе жили, и он педантичный был такой человек.

Открывается дверь, и по коридору, прямо к ней, идёт какой-то мужик в чёрной кожаной куртке.

Лена говорит, что, слава богу, в туалет перед ванной сходила, а то обоссалась бы от ужаса.

Заходит в ванную, берёт её за волосы одной рукой, загибает ей голову назад, а второй рукой заливает ей лицо из баллончика. У Ленки слёзы, сопли, слюни, паста эта зубная – всё по морде стекает, она и говорит мужику:

– Что вам надо, мужчина?!

Он её выволакивает молча за волосы из ванной, тащит в спальню и кидает на кровать.

– Бабки, золото – где?! – говорит пацанчик и достаёт из-за пояса огромный блестящий тесак, как у мясников с Даниловского рынка.

– Там! На кухне. Сверху. В банках.

Мужик достаёт жгут и вяжет Ленке сначала руки, а потом ноги.

– Сиди тихо, сука! Ясно?! Будешь орать – всё ебало тебе порежу!

Ленка сидит, молчит – слышит, как чувак на кухне банками гремит.

Приходит он минут через пять, засовывает что-то в карман, утрамбовывает, смотрит на Ленку.

– Может, выебать тебя?

– Не надо, – всхлипывает Ленка.

– А в рот?

– Ты что? Оно тебе надо? Взял своё – уходи. Понимаешь, у меня состояние какое?!

– Ладно, – сказал чувак, подумав и прислушиваясь к себе. – Ладно... Заказали тебя, пизду. Скажи спасибо, что красивая. Жалко.

Он постоял ещё, посмотрел на неё.

– Я сейчас уйду. Ты будешь звонить в ментовку – это понятно. Смотри: звонить будешь минут через двадцать. Ясно?!

– Ясно.

– Я пошёл. Привет тебе. Сама знаешь, от кого.

И ушёл.

Ленка в ментовку позвонила минут через пятнадцать. Сидела и ждала, что мужик опять явится, даже к входной двери боялась подойти, чтоб закрыть её за ним, – ей казалось, что он там, за дверью, стоит и слушает, что она делает.

Менты приехали быстро. Осмотрели квартиру, «сняли пальчики» с банок и входной двери, составили необходимые бумаги и увезли на допрос Ленку к себе в ментовку.

Ущерб для Ленки был несильно значительный. Грабитель забрал тысяч пять долларов и по мелочи всякого золотого барахла ещё тысячи на три, но нотариусу города Москвы, работавшей с половиной музыкальной тусовки столицы и с риелторами двух агентств недвижимости, это было не страшно.

На допросе она сказала, что за день до утреннего визита грабителя в гостях у неё были мы с женой. Мы, действительно, были и остались ночевать даже, так как выпили изрядно, и жена уговорила меня не рисковать садиться за руль, так как ехать нам пришлось бы почти на другой конец Москвы, и времена были уже не те, что раньше.

Менты позвонили Ольге, моей жене, и попросили приехать в отделение для дачи показаний вместе со мной. Мы приехали, естественно. Вот тогда впервые и совершили над моими подушечками пальцев и ладонями акт дактилоскопии.

Второй раз я попал под дактилоскопический пресс моих пальцев, уже будучи в другом городе, куда я переехал после развода с крайней женой.

Я стучал по стенке, стараясь углубить отверстие для установки светильника над кроватью. Стену эту я возвёл сам, увеличив тем самым её толщину. Дом был сталинский, и когда только его построили, стены, в которую я стучал, не было.

Её установили потом, наспех, разделив большую квартиру, размером в пол-этажа, на несколько поменьше. Стена, разделявшая мою и соседскую квартиры, была из двух слоёв горбыля, между которыми – пустота. Поверх горбыля, со стороны каждой из образованных квартир, была дранка, по ней штукатурка и обои. Подобное устройство стены создавало соседям дискомфорт, так как всё, что происходило за этой стеной, сразу же становилось известно соседям. Я слышал даже, как помешивает чай в стакане старушка, жившая за стенкой, не говоря уже о других звуках, издаваемых ею.

Стену, которую построил я, я звукоизолировал. Сняв дранку, штукатурку и горбыль со своей стороны, я плотно приклеил к соседскому горбылю пенопластовые блоки толщиной десять сантиметров, на них закрепил минвату, как следует законопатив ею все щели, потом насквозь, через минвату и пенопласт, прижал всё это хозяйство саморезами в горбыль клееной фанерой 1,8 мм и установил от пола до потолка гипсовые пазогребневые блоки толщиной 12 см. Стена получилась серьёзная. Потом и сосед, чья тёща жила в соседней с моей квартирой комнатой, тоже сделал ремонт, пришив к своему горбылю алюминиевый профиль, который заложил минватой и закрыл двумя слоями гипсокартона. Можно было стрелять из пушки в моей квартире, а у соседа записывать на диск аранжировки студийного качества – тишина между нами образовалась космическая.

И вот, углубляя отверстие в гипсовом блоке и подпевая Константину Никольскому, исполнявшему по радио свой старый хит «Ночная птица», я слышу, что кто-то ломится в квартиру.

Спускаюсь вниз со стремянки, иду открывать. А до этого я полдня клал на пол в коридоре и пространстве между двумя входными дверями кафельную плитку. Иду осторожно, по доскам, которые, дабы не разъехалась плитка, положил на этот случай сверху. Ступая на цыпочках, подхожу к двери, смотрю в глазок – стоит старушка соседская. Я, естественно, открываю, и тут это милое создание, божий одуванчик, искажаясь в лице своём, похожем на осеннее поле в колокольчиках, кричит, наступая на меня и размахивая сухими кулачками:

– Ты, сука, что там долбишь, блядь такая?! Ты, гнида, второй год людям спать не даёшь! Хочешь, чтобы стенка, блядь, рухнула и меня раздавило, старую?! А ну, дай посмотрю, что ты там ломаешь!

Я, надо сказать, опешил. Никак не мог уравновесить образ этой ситцевой, робкой старушки, которой я много раз помогал поднимать на этаж сумки с продуктами, с тем, что шипело на меня из-за двери и махало кулаками.

– Вы успокойтесь, Людмила Степановна, – сказал я ей, – я плитку только что на пол положил в коридоре – нельзя ходить по ней.

– Ты, сука, давай открывай! – мы общались через приоткрытую дверь. Выкрикнув это, бабуля схватилась за ручку двери и резко потянула её на себя.

Я инстинктивно потянул за другую ручку обратно. Какое-то время мы молча тянули дверь каждый в свою сторону, пока Степанна не упёрлась в дверной косяк ногой. Старушка оказалась жилистой женщиной, и удержать её отчаянный порыв мне одной рукой стало невозможно – дверь стала открываться, увеличивая проход. Свободной рукой я спихнул ногу соседки в сторону ступенек лестничного пролёта и, пользуясь замешательством бабули, захлопнул дверь.

Ушёл в комнату не сразу – прислушивался какое-то время, всё ли там успокоилось.

– Надя! На-а-а-дя-я! – донеслось из-за закрытой двери.

Надей звали дочь Людмилы Степановны – милую женщину, у которой я время от времени одалживался то солью, то сахаром, устраивая на своей стройке перекусы. Надежда уже два года как была на пенсии, а до пенсии она работала в отделе милиции и была майором.

– Уби-ва-а-ют!!! – услышал я сдавленный крик Степанны.

«Кто ж её там убивает?» – подумал я и снова открыл дверь.

Старушка висела на перилах лестничного пролёта, как Ольга Корбут перед тем, как запрыгнуть на брусья, только сильно прогнувшись в спине. Ноги Людмилы Степановны как бы остались на верхней ступеньке лестничного пролёта, а руки были стремительно вытянуты в сторону пролёта нижнего. Прогиб спины у бабули был фантастический, и мне стало понятно, что ещё мгновение, и она, разжав руки, может запросто совершить неспортивный соскок прямо лицом на ступени лестницы. Я быстро выскочил из двери, схватил бабульку за худенькое туловище и просто поставил её на площадку, после чего удалился. Постояв какое-то время за запертой дверью и удивляясь полной нелепице случившегося, я пытался понять, что же заставило Людмилу Степановну принять такую рискованную позицию на перилах. «Наверное, она оступилась, когда я резко закрыл дверь, – подумал я. – Инерцией закрываемого полотна её понесло в сторону ступеней лестницы, и она провалилась одной ногой в пролёт». Тут мне впервые открылся смысл слова «пролёт», бывший непонятным до этого момента. «Её понесло по радиусу захлопывания мной двери, да и ногу я ей в сторону лестницы направил», – решил я, но так как из-за двери больше не доносилось никаких звуков и призывов, я пошёл доделывать своё углубление.

Минут через пятнадцать в дверь ко мне снова постучали.

– Кто там? – спросил я, наблюдая в глазок старшего лейтенанта милиции.

– Милиция. Откройте.

Старлей был усталый, но любопытный. Он долго пытался узнать у меня, за что я спустил с лестницы семидесятишестилетнюю старушку, я же со всей убеждённостью ему возражал, поясняя, что старушку я, на самом деле, спас от неминуемой гибели. Дважды. Первый раз – не пустив её в свою квартиру, где в воздухе и на полу в режиме рабочего беспорядка висели и лежали многочисленные провода, некоторые из которых были с оголёнными концами и под напряжением в 220 вольт, на них Людмила Степановна могла бы в возбуждении налететь или наткнуться, а второй раз – когда уберёг её от неумолимого воздействия гравитации в виде перспективного и резкого соприкосновения всей плоскости её немолодого тела со ступенями подъезда.

– Вы старушку осматривали? – спрашивал я полицейского. – Следы спуска с лестницы имеются на теле жертвы?

– Нет.

– Не осматривали или не имеются?

– Не осматривал.

– Что же вы, уважаемый, мне вменяете тогда? Осмотрите старушку сначала.

Старлей понимал, конечно, что налицо обычный бытовой поклёп, но начальник приказал, и он, будучи заложником этого обстоятельства, не мог не совершить в отношении меня определённых действий, которые не характеризовали бы его перед начальством как исполнительного сотрудника. У меня же ситуация была иная: я уже находился под подпиской о невыезде, и всякая административка могла дать возможность следователю в Москве применить ко мне более суровые меры пресечения.

– Ладно, старлей, давай так, – решил я придать нашему знакомству несколько иной вектор развития, – я всё понимаю. Надежда, огорчившись тем, что её мама не получила сатисфакции и поверив ей в том, что сосед спустил её с лестницы, позвонила своему бывшему сослуживцу, тот позвонил тебе и поставил задачу. Но ты же видишь, что я не пьян, делаю ремонт и не похож на человека, который способен терроризировать старушек, да ещё в собственном подъезде. Но я всё понимаю. Говори, что я должен сделать, чтобы твоё начальство было тобой довольно, а я при этом отделался «лёгким испугом». Будем мудры и благосклонны друг к другу, поскольку, по сути, являемся заложниками нелепой ситуации, ноги которой растут из бабули.

– Протокол надо составить, – сказал старлей.

– Ну, надо так надо. Составляй.

Мент прошёл в квартиру, нашёл стул, обречённо извлёк из кожаной папки чистый бланк протокола и начал писать. Когда протокол был закончен, он дал мне его подписать и говорит:

– Надо в отдел сходить.

– Зачем это?

– Сейчас порядок такой. Если вызов пришёл, нарушителя надо доставить для идентификации.

– Так я ж не нарушитель. Бабулю надо доставлять.

Старлей печально посмотрел на меня и вздохнул.

– Надо, – сказал он, – запишемся – и вернёшься, тут же рядом.

– Иначе никак?

– Никак.

– Ну, пошли.

В отделе старлей оставил меня у окошка дежурного, а сам, сославшись на неотложные дела, куда-то улетучился.

– Семёныч, запиши данные по вызову, – сказал он дежурившему за решёткой майору. Тот как раз с кем-то разговаривал по громкой связи.

Кивнув, майор продолжал разговаривать и делать какие-то заметки в бумажках, постоянно их перекладывая с места на место на большом своём столе перед решёткой.

Среди бумаг, которые шебуршил на столе дежурный, одновременно общаясь с кем-то по громкой связи, рации и теми, кто вместе с ним находился в помещении дежурной части, лежал мой паспорт, который старлей, попросив у меня, просунул в окошко сразу, как только мы вошли в здание отдела полиции.

– Мне паспорт можно забрать? – спросил я в окошко дежурной части минут через двадцать.

– А вы кто? – удивился дежурный.

– Я старушку с лестницы спустил как бы.

– А, – вспомнил дежурный. – А зачем спустил?

– Да не спускал я никого. Разобрались. Сказали, что отметить меня надо – порядок теперь такой.

– А, – снова сказал дежурный. – Покури пока.

– Потом покурю. Долго отметить, что ли?

– Аккумулятор заряжается. Ещё минут тридцать, – сказал дежурный.

– Какой аккумулятор?

– Для фотоаппарата. Тебя сфоткать надо.

– Зачем это?

– В соответствии с процедурой, – сказал полицейский.

– Присесть-то хоть куда-нибудь можно? – спросил я, оглядывая помещение перед дежуркой и не находя ни одной лавочки или стула.

– Только там, – кивнул на «обезьянник» капитан. – Открыть?

В «обезьяннике» сидели два человека с помятыми лицами.

– Давай, – сказал я.

Капитан что-то сказал в глубину дежурки, оттуда вышел ещё один полицейский и, подойдя к «обезьяннику», открыл входную решётку.

– Милости просим, – сказал он мне с суровой интонацией.

Сидящие внутри «обезьянника» мужики уставились на меня с интересом.

– Курить есть? – спросил один из них.

Я достал пачку, вытащил одну сигарету и протянул мужику.

– А поджига?

Я чиркунул зажигалкой.

– Эй! Вы чего там – курите, что ли? – закричал из окошка дежурки капитан.

– Не-е-е, – одновременно ответили мы втроём.

– Смотрите, не курите там!

После первого мужика сигарету попросил второй, пересевший из дальнего угла поближе. Закурив, он начал рассказывать мне историю, которая его сюда привела. Дыхание у мужика было тяжёлым, пропитанным перегарными парами, и я всё время отодвигался от него, чтобы не страдать от удушья.

Мужика звали Толиком. Толики, которых я встречал в жизни, как правило, все были алкашами. Не то чтоб прям все, но как правило. Бывали, конечно, исключения, но почему-то имя Анатолий обладает каким-то странным направляющим эффектом в определении выбора жизненного пути своего носителя именно в векторе тропы, заваленной стеклотарой с акцизными марками. И Виктор ещё. Второго страдальца «обезьянника» звали, конечно же, Витёк. Толян и Витёк.

Витёк был менее Толяна ориентирован на внутреннее общение внутри коллектива и выражал своё недовольство имеемым положением в сторону дежурки.

- Мусора ебучие, блядь! - громко шипел Витёк и плевался в угол. - Пидорасы!

Просидев минут сорок в тёплой атмосфере Толяна и Витька, я, дождавшись, когда мимо «обезъянника» проходил какой-то мент, попросил его проверить, не зарядился ли аккумулятор в дежурке. Мент как раз туда шёл.

Минут через пять оттуда вышел какой-то старлей и, открыв решётку «обезъянника», пригласил меня выйти.

Витёк с Толяном тоже ломанулись на выход, но старлей грозно заорал на них:

- Куда, блядь, попёрли?! Ну-ка сели, нахуй, по местам, блядь, мать вашу!

Алкаши покорно присели.

Старлей, защёлкнув решётку, провёл меня в предбанник дежурки и сказал:

- Стойте здесь. Я сейчас, - и, отворив какую-то дверь, скрылся.

Я стоял в грязном коридоре предбанника дежурки и озирался. За моей спиной был большой бурый металлический сейф, на стенах предбанника висели какие-то информационные стенды. За дверью напротив было слышно, как работала рация.

Старлей появился с серебристой «мыльницей» и какой-то картонкой.

- Держите, - сказал он, суя мне картонку в руки.

На картонке, с другой стороны, были закреплены большие чёрные цифры.

- А это зачем? - спросил я.

- Такой порядок теперь. Всех, кого забираем, фотографируем-на. Распоряжение руководства.

- Хм. Сейчас сфоткаемся, и я пошёл?

- Да. Только отпечатки пальцев ещё откатаем.

- А пальцы-то зачем?!

- Такой, блядь, порядок, говорю же!

Я не стал качать тему. Мог бы, но не стал. Подумал: ладно, «пальчики» мои в базе МВД давно есть, от меня не убудет, а начни я сейчас буровить, мало ли, чем всё закончится.

- Мыло есть в туалете-то? - спросил я.

- Есть-есть.

Я прижал картонку к груди и встал спиной к сейфу. Старлей поправил наклон какой-то цифры и, открыв спиной дверь дежурки, видимо, чтобы в предбаннике стало посветлее, заорал через плечо: 

- Иваныч, тройку дай!

Иваныч выглянул из глубины дежурки и обиженно произнёс:

- Чё орёшь? На сейфе они.

Старлей пошарил на сейфе за моей спиной и, найдя «тройку», поменял какую-то цифру на картонке.

- Старлей, сфоткай меня на память, - сказал я, протягивая ему свой айфон.

- Давай, - улыбнулся служивый.

После непродолжительной фотосессии мы проследовали в какое-то соседнее помещение за одной из дверей предбанника. Там стоял старый, покосившийся от времени обшарпанный стол, на котором лежала коробка с инструментарием для снятия отпечатков пальцев.

Для тех, кто никогда не проходил эту процедуру, скажу, что происходит всё следующим образом. Специальным резиновым валиком сотрудник, снимающий отпечатки, водит сначала по большому пальцу первой руки и прикладывает его к специальному формуляру, где место, на котором надо прокатать отпечаток, отмечено специальной рамочкой. За большим пальцем следует указательный, потом - средний, безымянный и мизинец. Намазав спецсоставом крайнюю фалангу пальца, сотрудник тянет вашу руку к формуляру и, поворачивая намазанный палец слева направо, оставляет в рамочке формуляра чёткий след ваших индивидуальных линий. Офсетный способ. Возможно, газетный офсет придумали люди, которым «катали пальцы».

После того как первые фаланги пальцев каждой руки отображены в формуляре, настаёт черёд каждого пальца целиком. Потом обеих ладоней.

- Носки снимать? - спросил я старлея, когда он закончил пачкать мне руки и удовлетворённо разглядывал формуляры. Старлей улыбнулся.

Выведя меня из предбанника дежурки, полицейский, указав в сторону одного из проходов, пояснил, где находится туалетная комната.

Мыла, естественно, я там не нашёл, но, оглядываясь по сторонам в его поисках, заметил, что стены над новым, недавно поменянным кафелем были в характерных разводах. Свежая побелка вполне себе заменяет мыло, и я стал гладить стены туалета руками, собирая мел на ладони и оставляя серые полосы над кафелем. А что ещё делать? Не идти же по улице с ладонями негра. Побелки в туалете было катострофически мало, так как такой способ мытья рук до меня уже много раз применяли разные посетители.

Серые разводы я заметил на стенах мусарни ещё по дороге в туалет и сразу понял, что мыла там не будет. Побелки в туалете на уровне вытянутых вверх рук тоже было маловато - надо было либо подпрыгивать, либо идти в коридор, благо он был длинным.

Краска, которую применяют для снятия отпечатков пальцев, - это обычная типографская краска для офсетной печати. Она не пахнет, так как изготавливается на основе ламповой сажи или сажи, образуемой в процессе сжигания газа. Смывается она с трудом, так как в её состав могут входить олифы, воски и всякие вещества, препятствующие высыханию, но на руках офсетная краска высыхает довольно быстро, так как кожа, как и бумага, имеет свойство впитывать жидкость. Чем дольше эту краску не смывать, тем тяжелее она будет потом удаляться.

Кое-как отмыв руки и внеся свою лепту в осквернение свежепобеленных стен ментовского коридора, я отправился домой, намереваясь заглянуть к соседям, дабы снять вопрос со старушкой и установить прежние добрососедские отношения.

Надежда мне не открыла, видимо полагая, что я специально с ней вежливо разговариваю через дверь, а когда она её откроет, ударю её по кумполу топором или кувалдой.

- Я без мужа не буду разговаривать, - сказала она мне через дверное полотно, и я явственно слышал, как на её кухне матерится в мой адрес её старенькая мама, которая никак не могла успокоиться.

Сейчас у меня с этими соседями нормальные, тёплые отношения. Надежда не знала, что я нахожусь под подпиской о невыезде и не могла предполагать, что её звонок старым коллегам может быть для меня совсем некстати. Все мы часто реагируем на что-то рефлекторно, не пытаясь разобраться в произошедшем. На месте Надежды я, думаю, отреагировал бы ещё жёстче - каждый из нас готов дать отпор обидчикам своей матери, а разбираться - это уже потом, когда первый пар вышел.

* * *

В помещении СИЗО, куда я зашёл первым, на металлическом столике лежала знакомая мне коробка, поэтому я и вспомнил эти процедуры «катания пальцев».

Прежде чем начать процесс дактилоскопирования, работник СИЗО показал мне в сторону прикреплённой к стене линейки с жирными рисками и крупными цифрами, обозначающими числовые значения длины. Он попросил меня снять ботинки и встать на платформу под линейкой. Достав такую же мыльницу, как была у старлея в отделе на воле, он, развернув меня в анфас к ней, щёлкнул затвором. Затем, сняв меня в профиль, он проверил что-то на висящем экране, где появились какие-то маленькие квадратные изображения, и пригласил меня к столику и коробке.

После «обкатки» фсиновец указал мне на открытый проём следующей двери и, сказав: «Туда идём!» - занялся строителем.