5

Когда-то очень давно я зацепил своим  вниманием статью в «Энциклопедическом словаре» о ком-то, кто родился в конце девятнадцатого  века и умер в 1954 году. Теперь, стоит этому ничтожному факту всплыть в памяти, как он запускает воображение и вот что получается.

Я представляю, что речь шла о члене-корреспонденте каких-то наук – это достаточно распространенный уровень достижений, чтобы попасть в такое собрание, - и что у него был отец, не меньшая знаменитость, а даже большая, значит, о нем тоже была статья, но на нее я не обратил внимания. Наличие такого отца нужно мне, чтобы жизнь его сына, члена-корреспондента сделалась более протяженней, чем та, которая была отмерена датами рождения и смерти. Дело в том, что статьи о знаменитых отце и сыне обычно соседствуют и тогда жизнь каждого из них я мысленно могу продлить за счет жизни другого – так, как если бы механически складывал сами площади статей. (Один из моих самообманов, заглушающих мысли о скоротечности собственной жизни).

То столетие, в котором началась жизнь члена-корреспондента, выглядит таким же унылым и разреженным, как тогдашние проселочные дороги, если на них смотреть издалека и сверху (с какого-нибудь сарая). В основном они пустынны, одна-две телеги в день. Машин нет; как вид транспорта, которым можно наполнять такие проселки, машины появятся лет через пятьдесят. Ближе к концу столетия плотность населения увеличивается (примерно так, как накапливается народ у какого-нибудь выхода), потому что, во-первых, увеличится само количество людей; во-вторых, уже много чего будет изобретено, это все сгрудится к порогу между столетиями.  

Термин «порог» употреблен мной почти в прямом смысле. Столетия, начиная с девятнадцатого и туда дальше, в «глубь истории», я представляю в виде разных пространств, выстроенных впритык один за другому. Некоторые похожи на кинопавильоны, только значительно больше, глазу не ухватить ни стен, ни крыш; некоторые – на открытое место, что-то вроде степи, в разных точках которой одновременно происходят «исторические события». (То, что в театре называется «симультанность»). А в двадцатый век я попадаю так, как будто выхожу из павильона на улицу - сразу окунаюсь в простор, шум, суету. Может, спустя какое-то время, отойдя в прошлое, он тоже оденется в какую-то оболочку, но пока так.

Общая тональность пространства, представляющего предыдущее столетие, кажется мне мрачной из-за так называемого «технического прогресса». У человека, получившего советское   толкование истории, он ассоциируется  с потогонной системой: забитая станками и людьми мануфактурная фабрика, грохот, смрад, надзиратели  и склоненные над мануфактурой головы, так, что лиц не разглядеть. Конец девятнадцатого века – это место скученности вот таких безликих людей («простых») вперемежку с философствующими франтами, а мимо них трусят последние экипажи и вприпрыжку носятся первые автомобили, уже перешедшие из объектов испытаний в предмет роскоши. Толпы людей привлекают сюда, к порогу открывшиеся возможности: то ли отдать себя в рабство мануфактуры, то ли с шиком прокатиться по улицам – в экипаже или автомобиле.

В этой толчее я могу встретить еще молодого отца члена-корреспондента. Так как ему (отцу) предстоит когда-нибудь оказаться в словаре, то из толпы он должен выделяться – видом аккуратного оптимиста. Оптимизм поможет ему добиться цели, аккуратность оградит от мести людей за успех. (Наш член-корреспондент еще не родился). Сейчас он (отец) спешит на встречу с кем-то, уже много чего добившимся в этой жизни, чтобы, с одной стороны, проявляя вежливость и хорошие манеры, взять от него что-то полезное для себя, с другой – со свойственной возрасту самонадеянностью, но так же вежливо, в мягкой форме изложить с в о й взгляд - на жизнь вообще и на проблему, которая скоро станет главным содержанием его жизни. И все ему принесет, в частности обеспечит место в «Большой советской энциклопедии» и даже в более узком кругу избранных – «Энциклопедическом словаре».

На этот момент он еще сохраняет в членах бодрость и упругость (спортом всерьез никогда не занимался, только за компанию), но к его следующему состоянию - я его вижу только два раза - пройдет достаточно времени, чтобы заметно изменить его. Он уже будет нагружен лишними килограммами и собственной значимостью - в обществе и профессии, которой посвятил эти годы. (Члену-корреспонденту уже двадцать с чем-то). Помимо ожидавшихся (естественных) изменений в его фигуре можно будет заметить и кое-что, незапланированное природой: его голова будет втянута в плечи явно больше, чем это приличествует возрасту и званию. В таком положении голова закрепляется в тех случаях, когда человек пребывает в постоянной готовности к компромиссу. Немного от склонности к рассуждениям, когда за тебя уже все решили, немного от ожидания удара. Как-никак это уже двадцатые годы двадцатого столетия. Известно, что это за годы в нашей стране. И какие качества, помимо выдающегося ума должны были быть у его обладателя, чтобы выжить. Впрочем, чем бы человек ни обладал, он мог выжить и мог не выжить. Людей, уничтожающих других людей, не интересуют никакие качества…

1954 год член-корреспондент встретил в своей квартире, четырехкомнатной, обязательно с паркетом в крупную плитку, просторным холлом со стеклянными дверями и большой кухней. Одна из комнат заставлена полками с книгами до потолка, тяжелым столом, двумя громадными креслами из кожзаменителя и разной сувенирной мелочью – как-никак поездить пришлось много, всюду друзья или хочется думать, что друзья. Квартиру он приобрел сам, она не перешла к нему по наследству от знаменитого отца, когда-то, в том еще мрачном времени владевшего квартирой на …(называется любая из улиц в центре старой Москвы). Собственная квартира – зримое свидетельство того, что человек умеет чего-то добиваться в жизни своими силами. Может, юный членкор, тогда еще никто, так же глупо рвался к самостоятельности, как это делают многие в таком возрасте; может, он был настолько хорошо воспитан, что знал: «всему свое время», в том числе и самостоятельности. В любом случае такая шикарная квартира, тем более полученная от государства, - это хороший итог для члена-корреспондента, сына более знаменитого папаши (и более талантливого).

Я застаю его в самом начале 1954 года, но не на самой встрече Нового года, а числа 2-го января (день смерти в словаре не указан), когда уже отошла головная боль после новогоднего застолья (вряд ли он много выпил, вряд ли он вообще когда-либо помногу выпивал; может, один раз, как свидетельство бурной молодости… или так: молодости, якобы прошедшей так, как должно быть в молодости - был один раз, когда он явился домой с пьяной улыбочкой, которая, выпей он чуть больше, могла бы выявить его глубинную сущность, разительно отличающуюся от того, что в нем воспитали, Но этого «чуть» не произошло. Можно сказать, его вовремя вытошнило, после чего его лицу вернулось прежнее выражение хорошо воспитанного молодого человека, слегка подернутое страданием от недавних желудочных спазм) -…

…- итак, 2-го января, утром, но не в восемь утра, как обычно, а чуть позже – около десяти… объясню, почему не в девять и не позже десяти. Когда ты приступаешь к делам после десяти, в организме начинает накапливаться сожаление, что ты запоздал, совсем немножко, но для слабой психики достаточно, чтобы сказать себе: «Ну, сегодня уже начинать не стоит». Это я про себя, из своего опыта, - может быть, член-корреспондент так не рассуждает… не рассуждал, может,  у него была не дюжая воля, но речь идет о специфическом дне – второй день года, уже не конец того и еще не начало этого, действие привычных закономерностей ослаблено неопределенностью. А если до девяти, есть опасность несоответствия того, что ты собираешься делать – напомню, что настрой на работу пока не очень серьёзный,- с тем временем, которое ты собираешься на это потратить. Опять же сужу по себе и всех ленивцев вроде меня; у настоящих, серьезных членов-корреспондентов таких проблем быть не может. Но в этот день, 2-го января 1954 года почему бы не позаимствовать у ленивцев их соблазнительную праздность? Почему не побаловать себя, не расслабиться, не поиграть в легкомысленность? Во всяком случае, я очень желаю этого члену-корреспонденту, потому что знаю, что его ждет в скором будущем. И даже придумал ему погоду, соответствующую наслаждению остатками жизни. Это должен быть зимний день с голубым небом, солнечный – небо должно быть голубейшее, чтобы на это кто-нибудь обратил внимание. А снег белейший. За окном не должно быть машин, чтобы не пачкать снег и не нарушать интровертности. Я думаю, что и с тем и с тем проблем не было: окна в квартирах таких достойных жильцов выходят во двор, на детскую площадку, а в это время она еще пуста и вся припорошена выпавшим ночью снегом. Для полноты картины он должен был тихо-тихо, нежно-нежно «ложиться на землю»(цитата). Но это уже тогда черт-те какой апофеоз жизненных достижений! Это уже будет не только перебор в литературе – это уже будет слишком жестоко по отношению к члену-корреспонденту: знать, чем для него закончится этот год, и начинать с такой эстетической высоты…

Ладно, 9 часов 40 минут… Еще сумеречно, домочадцы досыпают самое сладкое. Кстати, кто там среди домочадцев? Если ему под 60, то с домочадцами, способными подыграть его настроению, могут быть сложности. Это жена, во-первых. Вряд ли он садится за рабочий стол с мыслями о том, чтобы «сберечь сон любимой». На любимую она уже не тянет, во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы в его глазах она оставалась все еще любимой. Не потому, что там уже нелюбовь – просто всему должна быть своя мера, не хотелось заставать его сюсюкающим. Мне мой герой больше нравился бы таким, который будет рад, что на пути от своей постели к рабочему столу он никого не встретил.

Еще кто? Дети уже взрослые, с вечно недовольными, не любящими мордами. Слава богу, что давно живут отдельно – между прочим, в квартире, добытой так же его трудами, - приходят редко и каждое их посещение приносит не радость, а разочарование, что так все поспешно, ни за что не цепляясь, с легким раздражением от необходимости приходить. Да не приходите вы, черт вас дери! Мне достаточно моей неистребимой любви к вам, чтобы она еще нуждалась в поддержке вашими визитами. (Может, он считает себя более счастливым в семейной жизни, но опять же мне приятнее было бы знать, что он думает именно так, как я написал – между счастьем и глупостью слишком тонкая перегородка; если бы я своем герое знал что-то более  наверняка, можно было бы ему доверить быть счастливым, не рискуя представить его глупцом).

И внуки. Они уже в таком поганом возрасте, когда дедушки-бабушки занимают свое место уходящего поколения и они  (внуки) относятся к этому с пониманием умничающих недоумков.

 Сам он об уходе, скорее всего, еще не думал. Во всяком случае, сейчас его мысль направлена только на содержание текста перед глазами. Я дарю ему еще больше: текст его может удовлетворить. Главные мучения с текстом остались до встречи нового года. Так он себе тогда наметил,  и вот удалось. Как почти все в его жизни. А теперь он с удовлетворением графомана водит карандашом вдоль напечатанных строчек, убеждаясь, как все получилось складно. И не зря.

Все, что заслуженно им его трудами, воспитанием - пришла, наконец, благодарность отцу, царствие ему небесное! – является к нему почти полным ответом на вечный вопрос «в чем смысл жизни». В эти прекрасные минуты совсем не хочется вспоминать, как ему приходилось уворачиваться от ужасов жизни, извиваться, «быть себе на уме», в чем он, кстати, преуспел больше, чем отец, потому что менее талантлив – и, слава богу, будь у него таланта чуть больше, он бы запросто мог не дожить до светлого одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, 2 января.

Похоже, что на протяжении двух жизней – отца члена-корреспондента и его самого – год 1954 самый светлый. Хотя и связан с печальным событием – смертью члена-корреспондента не запомнившихся мной наук (что, собственно, и неважно). Правда, то, что он последний, знаем только мы – читающие о нем и пишущие о нем, а сам член-корр  может пребывать в замечательном заблуждении, что «все еще впереди». Не обязательно ведь, что он долго болел или как-то готовился к уходу. «Настал тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год», - мог даже радостно произнести член-корреспондент со смачным предвкушением запланированных на этот год удач. Мне кажется, похожее настроение в это же время должно было быть у большинства населения планеты. Что-то такое случилось в человеческом сознании в 54-м году. Может, людям надоело перманентное борение между собой и им потребовалась передышка. Или, наоборот, собственные достоинства числа «1954» подействовали благотворно на сознание человечества. Цифра «4» отличается постоянством в нейтралитете; цифра «9» похожа на борца суму, а весомость и сила излучают в окружающее пространство спокойствие и доброжелательность. Такое соседство справа и слева нейтрализует чванливость и самолюбование цифры «5». А эгоцентризм Единицы усмирен доверием быть впереди.

(Сам я, честно говоря, по поводу своего 1954 года ничего радостного и светлого вспомнить не могу Мне 15 лет, переходный возраст: все противно и я, наверно, всем противен. Жили мы впроголодь, я ходил в шароварах со штанинами разной длины – первая попытка матери самостоятельно обшивать семью. Изменения в стране – «оттепель» – тоже задели только вершки сознания: я еще слишком  недоразвит, чтобы быть приемником общественных настроений. Тем не менее, издалека этот год мне тоже видится светлым промежутком между детством и последующей жизнью).

В 11 утра наступает пик.

Итак: 2-е января, 11 утра, небо голубое, за окном белый снег. Солнышко. (Не уверен, что этот день и на самом деле был солнечным).

Всё!

Лучше ничего больше не будет.

                                  жжжжжжжжжж

Мое воображение никогда не продлевает жизнь члена-корреспондента до конца. Может, это помогает мне сохранять иллюзию, что в любой момент я могу зайти в его дом, подняться на лестничную площадку его квартиры и обнаружить, что дверь не закрыта, потому что меня уже ждут.