3.1 (страница 1)

Назад к оглавлению

Предыдущая глава

He searched in vain for his treasure lost

And too soon the night would fall

And only his own echo

Would wail back at his call.

Old Sons of Asgard — ‘The Poet and the Muse’

Глава девятая. Желанные.

23.07

Как бы там ни было, вся пусть недолгая, но яркая бытность у Гели очень многое если не вернула на круги своя, то вдохнула жизнь. В Харьков Слава возвращался пусть и не без тихой грусти, связанной с внезапно дерьмовыми условиями хозяйки, но отдохнувший. Мог бы даже сказать, новый. Во всяком случае, в электричке Марту он обнимал не по привычке, а потому что — да, всё-таки, смотрел на неё теперь чуть-чуть… Инаковей. Герда, Дэн сидели напротив, держались за руки. Арман, Малеус — тут же, с ними.

Ками, Франк, Алька — те пока что остались с Гелей: дача Альки в соседнем посёлке, и, хоть пешком, хоть электричкой, хоть автобусом могут потом двинуть к ней. А, так и так, после праздников, Геле понадобилась бы помощь привести в порядок её загородный дом. Подзадержаться она просила ещё и Рю. И попросила так, что — когда прощались на станции, Слава догадывался: подзадержится он с ней и после того, как её братец с обеими его женщинами вернётся к себе домой.

Дорогой к Харькову общались о планах: кто потом куда и чего. Дэн зазывал Славу завалиться через пару-другую дней к ним на репу: на дачу взяли только гитарку и окарину, а на точке — сможет заслушать, что называется, «во всей красе». Ну и, чем чёрт не шутит, вдохновится ещё на свою историю. И они у него для треков почерпнут чего-нибудь для себя. Герда Марту звала гулять, если у той пока щас работы нет. Малеус предлагала Марте: не хочет ли та попробовать с ними вместе ещё играть. Так в целом трепались за всякое общее-отвлечённое. Слава даже сам удивлялся, насколько вот… Как бы, формально «праздники» — да, закончились, а настроение — хорошее, и уют такой…

Потом-потом — когда на метро уже ехали, в толпе путались, Герда выцепила момент: коснулась Славы и рукой, и улыбкой, взглядом. Ему кивнула. Бегло цепко сжала его ладонь.

Возвращение на квартиру отдалось двоякими впечатлениями. Во всяком случае, и на просторную залу, и на большую, по-барински обставленную «родительскую» их спальную, и на кабинет «главы семейства», и детскую, и балкон, ванную… Что Марта, что Слава смотрели как на очень большие комнаты, которые им — если они тут останутся — буквально придётся, судя по тону хозяйки, драить и оберегать. И теперь, понимая, что всю эту красоту, всё «убранство» это, почти хоромы им нужно не только содержать в порядке, а ещё и каждую неделю о том порядке отчитываться…

Сидя на диване в той самой зале, глядя в далёкую, за расставленным здесь же большим столом, стену, Слава тяжело поднялся и прошёл в ванную. Грязные пятна на белом кафеле, на в остальном в общем-то чистой раковине: следы слизи, мокроты, кровь.

Марта ещё за спиной шуршала: на кухню юркнула, там — уже успевшие накопиться пустые бутылки «Колы» и «Пепси». Посуда, грудящаяся в кухонной раковине, конечно же, покамест никем не мылась. Часть коробок их вещей в «детской»: её решили пользовать на правах кладовки. Понимание, что пространства здесь слишком много для них двоих.

Так что молчаливый, уже свежим взглядом, осмотр хаты кончился закономерно: и Марта, и Слава выбрались на балкон.

Слава глянул на Марту, та — на мобильник, кивнула ему с улыбкой. Без слов, только видом: «Нормально, дыми, дыми».

Так и дымили молча, сидели за столом, на балконе с резными перилами, с видом на старинную брусчатую улицу и синие, такие же, как и этот — многоквартирные белорамные дома.

— Чувствую себя покорной панночкой своего достопочтенного господина, — прыснув и затушив бычок в блюдце, призналась Марта. — Не знаю, как кукольный дом какой-то… Декорации…

— Во-во, — поддержал её, — не то, как поместье призраков, не то дом восковых фигур.

— Года три назад, — придерживая рукой подбородок, и уронившись локтём на стол, она на него смотрела чуть искоса, с добротой, мягко, — ты бы восхищался такой квартирой.

Ещё под столом заделась: кончиком ступни коснулась его лодыжки.

— Года три назад, — тот тоже чуть-чуть посмеивался, — я б не парился, потому что знал: и хату такую вытяну, и ты, — кивнул в обставленный по-старинному зал, — от пейзажей таких не кончишься. А тут, — чуть прыснул, тронул её запястье, погладил чутко. — Не хватало ещё, чтоб любимая себя прислугой при умирающем чувствовала.

— Любимая, значит? — как и он, к его запястью коснулась, провела пальцем.

— Я хоть раз это отрицал? — всё тем же жестом, гладил её у вен, по дуге ладони.

Марта немного съёжилась. Слава помнил: нравилось, нравилось ей вот так — чуть щекочуще, чуть-чуть колко, и так, будто даже касания шёпотом.

— Отрицать — нет. Не называл — очень.

— Ну, а кто ты ещё, по-твоему?

— Уж не знаю, — та тоже прыснула. — Партнёрка, сокамерница?

— Ты Марта, — провёл у её щеки.

Смотрел сейчас на свою девушку, изучал её. Аккуратный овал лица, немного вытянутый выступающий подбородок. Округлый, даже в чём-то мило по-анимешному разрез глаз. И глубокие они, карие. Опираются на самую чуточку выпирающие под ними скулы. Лицо у неё такое… Давно-давно он часто сравнивал его с лесным, лисьим. Была в ней, помнил, эдакая хитринка.

А сейчас вот, в беленькой кофточке, свободных, рваных у колен джинсах, она сидела перед ним за столом. Голову немного склонила набок. С его протянутой к ней рукой играла. Открытая, добрая, светлая.

Знай ещё — чуть посмеивалась, носком к носку под столом поглаживала.

Вспоминалось и возвращалось, как ей нравилось сонной к нему клубочиться. И что ей плохо вообще засыпалось, если не свернётся она к нему. Даже если и потом — спиной, тихая и лицом к стене. И как очень любила касаться его ладоней, тереться о них, ёрзаться, целовать.

Как она перед ним в тени ивы при закате у озера на коленях сидела всего недавно. Дома у Гели в спальной при тусклом свете от ночника. Как она говорила ему: «Никого мне кроме тебя не надо»… А когда его приступом кашля выломало — не кричала и не срывалась. Только плакала, чуть ли ни умоляла: «Прошу, Слава, бросай курить». Яркая, когда-то — русая с отливом в огненный, лихая девчонка, катающаяся на трамваях, и, сидя лицом к окну, напевающая песни Харькову. Тихая, ненавидящая всех и себя в особенности, проклинающая весь мир девочка, запершаяся с ножом в ванной на новый год. Злая, яростная, орущая на её мать в своей спальной, и вцепившаяся в него, трясущаяся и плачущая девушка, которую он держал тогда крепко-крепко и закрывал собой. Уравновешенная и спокойная женщина, у которой как-то осенним днём посреди рабочего дня защемило сердце, голова пошла кругом, и которая, наплевав на всё, свалила тогда со смены, просто потому что «так надо». «Потому что дома беда».

Сейчас перед ним сидела, голову всё так же держала немного набок. Трогалась, гладила руку. Взгляд приятности. Улыбка небольших губ.

«Она до одури по тебе ломается».

— Ты Марта, и… — Слава чуть опустил глаза. Головой мотал: сам не верил, блядь, если думать, — нам с тобой уже по тридцатнику. И со мной ты… Сколько? Шесть, семь? Грёбаных восемь лет?.. И настолько вместе, что… — опять смеётся. — Блядь, серьёзно. Единственный раз, когда ты всё-таки попробовала мне изменить…

— Ой, — его толкнула, и тоже в смех. — Давай я тоже вид сделаю, что от тебя не слышала чужих духов, и что не видела: у Герды, как та вернулась, волосы все в пылюке. У тя как-то тоже со скиллом измены паршиво, честно, — и именно что смеялась, по-доброму и с теплом. — Тебе с ней хотя бы понравилось?

— Странно очень, — сам не знал, что ответить. — Необычно всё и по-новому. Ну… — тушевался, мялся. — Это же человек другой. Другие чувства вообще, эмоции.

— Вот, да, — Марта потянулась за «Винстонами». — Это пока твоя первая, — кивнула к «Прилукам» Славы, щёлкнула зажигалкой. — У меня примерно такие же чувства были. Мы тогда утром с ним же к холмам пошли. Я с собой взяла «Рево», взбодриться думала. Трепались за всякое, разобщались. Да и не про отношения даже, а так: книги, фильмы, анимехи, мюзиклы. Он у меня про успехи с гитаркой спрашивал: чего забросила, и с чего вдруг снова взялась играть, и как оно вообще теперь ощущается… Как он это сказал «с новой музыкой»… А потом и сама не знаю. Ну, вот как ты сказал правильно: подумала тогда, что мне, блядь, уже тридцатник, а кроме тебя я и до двадцати двух не целовалась так-то вообще ни с кем, и ходила в девках, и… — тяга, дым, пепел стряхнула в блюдце, и прячет взгляд. — Даже не уверена, кто из нас к кому первый тогда лезть начал. Сидим, просто. За руки держимся, молчим, друг на друга смотрим… — говорила всё это, дымила чаще, краем сиги постучала по блюдцу. — На него смотрю, — тяга сильная, дым чуть в сторону, чтоб к не к Славе, а к улице, — думаю: «Как же хочется обнять его, трогать и целовать…».

А потом лбом на ладонь уронилась, смеялась тихо и головой мотала. Щёки в краску, по плечам и на губах дрожь.

— Так завёл он меня тогда, я не знаю, блядь, — встряхнулась, и затянулась, снова в улицу пустила дым. — Ещё чуть-чуть, думаю, там бы и потрахались… Вот скажи, Слав, это вообще законно?

— Законно что? — спросил с улыбкой. Только сейчас вторую сигу взял.

Марта зубами клацнула.

— Доводить, блядь, свою благоверную, чтоб она потом на других залазила, — и смеялась к нему, чуть-чуть скалилась, и язык показывала.

— Но не залезла же, — развёл руками, и смех в глазах, и подкурил ещё так: тяга долгая, густой сизый дым.

— Ну… — Марта так призадумалась, посмотрела на Славу с прищуром. Носиком вертела, поджала губы. Приставила палец к ним. Головой покачивала, прикидывала. — Может быть, чуть-чуть.

… и опять под столом погладилась. Стопами поймала его стопу.

— А чуть-чуть — это, простите, как? — поднялся к ней, подошёл.

Та поймала его под локоть, встала за спину, приобняла за плечи.

— А тебе скажи, — уронила шёпотом, «лизь» у шеи.

— И понравилось тебе с ним, наверное, — к ней сам выгнулся, опустил руки, гладил, надавил ей у бёдер, прижал посильней к себе.

— Он хорош, знаешь… — и кончиком языка коснулась: за, и по контуру ушной раковины.

Обсуждать почти состоявшуюся измену — и при этом ласкаться, трогаться. Чувствовать, слышать голос Марты, её дыхание — вот, вот тут вот, у края уха. И как сама она при этом к нему прижимается. Как вздыхает, когда сам он сжимает её бедро…

— А хотела бы ещё с ним попробовать?... — и рукой повёл туда у ней, между ног. Надавил чуть-чуть поверх джинс. Она вздрогнула, и свела ноги, и ладонь его там зажала. Задышала чаще, сама трогала у его ширинки.

— От тебя зависит.

… Ловя его возбуждение, хорошо так пальцами, цепко схватила там.

Чуть-чуть отвёл голову, подставил её губам шею.

— Хочешь в спальную или в детскую?

…как же крепко поверх одежды держала она его член…

Съёжилась и приникла. Шёпотом:

— Просто трахни меня уже… Но я за детскую, — и тепло-тепло обняла его. И дальше, мягким, тёплым Мартовским её голосом:

— Спасибо большое, что спрашиваешь.

— А ты будешь громкой?..

— А ты будешь кончать в меня?..

Смешок-выдох тихий. Общий, сбивчивый.

— Всё ещё безумно нравятся твои ножки.

— Всё ещё смущаюсь и прячусь, когда ты целуешь их…

Не то она его, не то он её… Вдвоём, вдвоём, вместе, себя не помня, в омуте слишком частого, громкого, сбивчивого дыхания, и когда на глазах полутьма, а из чувствований — только много-много частых прикосновений: поверх одежды, и под одеждой, пальцами и губами — на выход в зал, через зал же, скомкано, как-то, прерывая шаги объятьями, обжиманиями — затащились тогда в ту спаленку. Марта шумно навалилась на дверь, и к двери приникла, собою её закрыла.

Тут пока что коробок много, но и ладно, не очень важно. Что важно — там, вдоль стены, удобная, на подростка-сына рассчитанная кровать. Неширокая, да, но даже на вид — удобная, и вполне подходит. И укромно так: у изголовья комод-тумбочка, а другой стороной упирается в долгий высокий шкаф. Тут уютно и можно прятаться. А за стеной — не соседи, а пустая-пустая комната для родителей.

… А нет предков на этой хате. Есть только двое закрывшихся, запрятавшихся детей.

— Тссс… — Марта за спиной одну руку держала, на неё же и опиралась, ею же прижимала дверь. Приставила палец к его губам. А он только губы её и видел, и выглядывающие под ними края зубов.

— Ты сейчас посидишь тут… — выдохнув шумно, голосом, за плечи его придерживая, на кровать садит, на колени становится, его руки забирает в свои. — А я так сделаю, — поднялась, отступила, не разнимая рук, — чтобы ты со мной, — быстро-быстро ему кивнула, — мог потом делать всякое. Хорошо, да? Дождёшься?.. Я быстро, да, — и к нему, и на дверь головой мотнула. — Я сейчас…

Она ведёт себя точно так же, как вела себя на учёбе, когда ещё жила с предками. Хрена с два она б тогда перед ним глотала противозачаточные. Да и таблетками тогда не пользовалась, презервативы только. На то время стеснялась всего, стыдилась многого. Только внешне, во всяком простом раскованная, а когда вот так, оставались вместе — зажатая и смущённая, и терялась, и очень растерянная была.

Видит его кивок и улыбку мягкую. К нему лицом держится, сама пятится, спотыкается, рукой наощупь находит ручку двери.

… Волнительно. Его всё ещё пробирает дрожь, а по телу — так много памяти о её только что касаниях: губами, ладонями, пальцами, поверх одежды и под одеждой. По смятой ткани, по голой коже.

Покурить бы сейчас, пока ждёт её…

Но нет, осёкся: во-первых, чужая хата, и кроме балкона, нигде здесь курить нельзя. А во вторых — и это уже проходили. Даром, что сейчас даже горло не першит и не барахлит. А сама-то спаленка — уютная. Укромная, небольшая. Без выхода на балкон, зато — есть большое окно на улицу. И рабочий столом там, и кресло. Не у Марты, а у него в квартире была похожая. Похожая, но в общих-общих чертах. В тех чертах, где у всех старых квартир между собой всегда прослеживается похожее.

И так правильно.

О её детской спальной, и о том, что тогда случилось, лучше вообще не думать. Лучше, пока ждал её — подняться и опустить шторы, погрузить комнату в полутьму. Марта вот так — в полутемноте — особенно очень любит. Когда полутьма, полувидимость. Силуэтность. Когда смотришь касаниями и на звук.

Шторы плотные, сквозь них солнце теперь только чуточку пробивается, как при закате. В чём-то даже — при зимнем дне, скоренько уходящим в вечер.

Слава посмотрел на рабочий стол, провёл легко по деревянной поверхности, и пальцами собрал пыль. А всё таки не мог не думать о детской Марты. Уже и не очень нравилось, что предложил ей именно здесь побыть: того и гляди, его ли, её накроет херовой памятью.

В их первый раз она позвала его к себе под предлогом, мол-де, предки пока на работе, а их самих удачно отпустили пораньше с пар. Он ей тогда предложил посидеть в кафе на «Универе». А она его — уже там, когда сидели вдвоём на диванчиках, пригласила проехаться к ней домой. Смущённо посмеиваясь и теряясь сказала это. Говорила, «на ноуте можем дальше Стального Алхимика посмотреть». Она аниме это решила вценить с подачи подруги, хотя до этого от «японских мультиков» вертела нос. Ну, почти от всех. До этого предложением Славы посмотрели вдвоём «Изгнанника», и после него ходила доолго под впечатлением: от воздушного мира паровых машин, прекрасных батальных сцен на фрегатах под небесами. Её тронула любовная линия Софии и Алекса — императрицы в бегах, и справедливого, уверенного пирата, и его жертва, чтобы её спасти. Да и образы избалованного Дио, и игрушки его: милого Люсиолы, и отношения Дио с его сестрой, главой гильдии… Марта смотрела всё это, потом говорила Славе: даже не верила, что мультики умеют вот так. Ярко, сложно, красиво, жестоко, трогательно. А с первой серии «Алхимика» её просто вынесло: два маленьких мальчика в подвале дома, яркий круг, начертанный на полу. Наивная попытка двух отчаявшихся детей воскресить их мать — и чем это всё закончилось — а потом ещё сюжет про город в пустыне со святым отцом…

Вот, в её спальной другую жуткую серию тогда смотрели: про отца, которому нужно было подтвердить должность гос-алхимика, и который уже занимал высокое положение, как учёный, сотворивший химеру с человеческим голосом. И на экзамене представившего всем большую белую собаку, которая смотрела на него преданно, и говорила ему: «Папа, папа…».

Марта тогда ноут отложила, и прижалась к Славе. Говорила ему: «Спасибо большое, что ты со мной». И сама его трогать и гладить начала, и тереться щекой о щёку, к нему тянуться… А потом случайно ли, не случайно заделась губами к его губам. До того они даже не целовались — а тут, тогда — сама же никла, сама искала, просила его поцелуй. Путала-гладила его космы длинные. Языком касалась приоткрытых его робких губ. Настолько сильно это его тогда и вскружило, выбило — ничего не помнил, забыл и себя, и всё. Мысли только: она с ним, она здесь, и она его… Сама его ладонь к своей груди приставляла, сама прижимала крепко-крепко его к себе…

Отряхнулся, выдохнул.

… По крайней мере, начиналось тогда всё так: тихо, забирающе, хорошо…

… Объятия со спины.

Выдох у открытой шеи — и её руки, сложенные вокруг его живота. Подбородком к плечу уткнулась.

— Я тут.

Зажмурившись, сейчас, на съёмной квартире, и спустя хрен какую тьму-тьмущую лет — она снова обнимает его крепко-крепко. И к нему ластится вот так, так же, как в первый раз. Добавила ещё, не шепнула, а твёрдо, пускай и тихо:

— И теперь мы совсем одни.

В чёрной, почти до колен футболке, серых спортивках, босая, она, держа его руки в своих руках, смотря к нему, и спиной идя чуть-чуть сбивчиво, провела его до кровати — и юркнула на неё с ногами, забилась в уголок, к изголовью, съёжилась там, голову в плечи спрятала.

Привычно, Слава, прикрыв глаза, коснулся к её стопам, ловил на ощупь поджатые её коготки-пальцы этих маленьких, так нравящихся ему аккуратных, почти что фигурных лапок. Только-только дотронулся к ним губами — и пробрало его, прошибло.

Только ему ведь. Ему, никому другому Марта выбрала, Марта позволила, разрешила — сама решила — чтоб только ему, Славе — и никому больше можно было эти ножки её маленькие, хорошие трогать и целовать. Чтоб только он видел, чувствовал как при этом она вся прячется и смущается. Смеётся чуть-чуть, толкается — и при этом же протягивает к нему ступню, загибает пальцы, а он держит её, придерживает в обеих своих руках.

Языком провёл — Марта дёрнулась, а он — нет, не отпускает, к себе притягивает, и опять целует, и языком касается пальцев стоп.

— Моя, — говорит он ей.

А Марта смеётся и дышит громко, откинулась на подушку, и стопой той же ластится у его щеки.

— Твоя, твоя, чья ж ещё-то, — и гладит его всё там. — Иди сюда, чудо, — и руками притом к нему тянется, раздвигает колени, чтоб он к ней приник. Чтоб за плечи обнял, навис над ней.

Опять же, привычно, Слава, опускается к её животу, а Марта выдохнула, смешок, языком цокнула:

— Нет.

И к себе притянула, и обняла его собой, в пояснице к нему прижалась, чтоб почувствовал её под одеждой.

— Сейчас ты просто войдёшь в меня.

Сказала это с улыбкой доброй, и твёрдо. Глядя ему в глаза.

И легонько его оттолкнула, подогнула потом колени, чтоб ему легче было её раздеть. В одной футболке потом на коленях села, помогая ему с его брюками.

— Мы тогда мало думали, — его руку перехватила, когда он хотел и футболку с неё стащить. — Нам не до верха было.

… И, прежде, чем хоть что-то сказать успел, сцепила тогда его член, шумно выдохнула. Дальше — снова, за плечи к нему обнялась, и увлекла за собой, к себе.

… Вот на этом моменте в спальную Марты вломилась пришедшая в тот вечер мать. И на этом моменте дальнейшие события того, совсем-совсем давнего вечера Слава уже плохо помнил. Понимал только по раскрасневшейся роже этой тупой суки: щас она подойдёт к ним. Не дай небо ещё, Марту за волосы схватит, или того хуже (Марта рассказывала, что мать так делает) — скрутит её за ухо — и ему уже на всё похеру, тогда он, видя тем вечером вломившуюся к ним её мать, слез быстро с кровати, за собой потащил простынь, и тем же движением обнял, укрывал собой Марту, и обеих их, стыдных, полураздетых. Не к одежде, а к Марте, к простыни: чтоб её защитить, и её закрыть…

А дальше — плохо, дальше мутное всё и серое. И оглушительный лай собак.

Дальше — Марта, здесь, перед ним, в этой теперь совсем другой спальной, и спустя так много событий, лет. Шумно перед ним дышит, в одной футболке, раскрытая и счастливая.

И лицом к его лицу трётся, тянется. Кончиком носа его нос цепляет. Губы ловит краями губ.

— Я знала, кого пустила к себе в постель. И я помню, что ты за чудо ты у меня.

Небольшая пауза.

На внимательный, ясный взгляд, от него к ней из глаз в глаза.

На дрогнувшую улыбку небольших её — так теперь хорошо знакомых, и так — да, чего уж там — тёплых и родных её губ. На уверенный, твёрдый её кивок. И на это вот, её-Мартовское:

— Я с тобой. И я очень хочу тебя.

Одной рукой опираясь у её головы в подушку, и плохо видя, и сам притом дыша шумно, и слыша плохо за её и своим дыханием, и стучащим сердцем, придерживая себя за член, он — как Марта то и сказала: «просто в неё вошёл», и слышал, низкое, сдавленное её:

«Хха… Ах…».

… И как же она сжималась… Как же кружила ему своим голосом сейчас голову, как же тепло, и свободно-тесно там у неё, внутри… Легко и свободно — а притом сдавливается, трётся к нему вздрагивающими внутренними стенками. А мысли все — кругом, омутом, пьяной размытой, и острой, стучащей памятью: «ни с кем, ни с кем — она выбрала быть его».

Она выбрала, чтоб только он слышал её такой низкий, надрывный голос. И чтоб только он мог чувствовать, как же тепло и тесно там у неё, внутри. И только его она просить, ему говорить решилась: «Я хочу тебя». И ему же только: «…а ты будешь кончать в меня?».

Марта.

Приоткрытые небольшие губы и выглядывающие под ними края зубов.

Марта.

Низкий голос. Надломленное её: «Хха… Ах…».

Марта.

Цепко-цепко сведённые, согнутые её в коленях ноги вокруг его поясницы, и поджатые пальцы фигурных её, маленьких, аккуратных ножек.

Марта.

Тесно, жарко там у неё, внутри…

Чёрти сколько потом она не выпускала его из постели. И чёрти сколько они ещё делали друг с другом всякого в этой тихой, укромной комнатке по темноте. Редчайший случай за много-много, когда Славу вообще, из всего, от всех мыслей вынесло: насколько ярко, насколько волнительно, близостно то всё было…

В какой-то момент даже, когда они уже просто лежали тихие, к друг дружке гладились, он и выпал, и помнить там всё забыл…

Темень тёмная, омут и забытьё.

А потом, вдруг, сквозь сон как будто послышался колокольчик. Воздушно, легко так: «дзинь».

«… никто из них так не плачет по тебе, как я плачу. Никто из них так не чувствует. Так не знает тебя, как я чувствую. Как я знаю…».

И полуускользающий силуэт-образ на грани между сном и реальностью.

А потом вздёрнулся и проснулся, и лежал всё там же, на той постели. Понимал только, что вот сейчас — один.

Голова шла кругом. Тяжёлая и гудела. Но это нормально: так всегда у него после сна.

Шарил-шарил рукой по комоду, сам думал: раз проснулся, то надо б найти Марту и покурить.

Нарыв во всё тех же коробках длинную до колен футболку (одеваться сейчас было впадлу), зевая, вышел потом в залитый вечерним полусумраком большой призрачный пустой зал. А ещё слышал: тихий, за прикрытой балконной дверью, перебор звонких гитарных струн.

Улыбнулся: а давно ведь не было, чтоб Марта вот так петь надумала, сама для себя.

Подошёл к балкону — и знакомый мелодичный её мягкий игривый голос, да всё те же струны гитары:

Ты спасибо, помогла,

Чем могла

Ты на феньки порвала

Удила…

Вышел к ней к ней, видел: там, за столом, у стеночки, Марта — тоже сейчас полуголая, и во всё той же футболке чёрной, и космы до плеч её путанные. На стул забралась: ногу на ногу, на бедро гитару, кивнула Славе, и смотрела и улыбалась, продолжала выводить-говорить, играючи:

Ветхой пылью рок-н-ролл

На чердаках

Я иглою на зрачках наколол…

Маленький домик с видом на небо, а в небе — апрель.

Спасибо вам, дикие травушки, за липкую кровь.

Спасибо вам, камушки, за вещую вашу постель.

Потом выдохнула, наклонила голову, и свела плечи. И снова подняла взгляд к любимому:

Золотоглазый Коперник, твори меня вновь.

И тишина. Стук трамвайных колёс в отдалении, бой монастырских колоколов, гул машин, редкие разговоры людей на улице: музыка рек-дорог светящегося сейчас огнями множества окон Харькова. И Марта — лисья, русая, в тенях их и в их цвету.

Слава стоял рядом, смотрел-любовался на эту добрую, эту счастливую, ласковую.

— Ты так давно не пела её.

— А ты так уснул тихонечко, прикорнул ко мне. Посидеть думала, покурить тут, а потом снова к тебе. Правда, вот, — смеялась-смущалась, и гитару приобняла, и взгляд прятала. — Так-так-так счастлива, я не знаю, просто. Понимала, да: хочу вот так посидеть, попеть…

— Так почему нет, если хочешь. Я бы послушал с радостью, — и опустился на стул чуть поодаль. Потянулся к «Прилукам»: пора бы, да.

— Это седьмая за весь день будет, — ему кивнула.

— Правда что ли?..

— Я считаю, да: две утром, две на станции, как прощались, уже дома. Сильно меньше обычного.

— Ну… — на сигу смотрел, поджал губы. — Как ты понимаешь, мне чуть-чуть не до того было.

А Марта смеялась тихо, на стуле покачивалась, гладила его колено своей ногой.

— Что тебе спеть?

— А что сама хочешь?

— Та не знаю, блядь, — смех опять, и смущённая и игривая. Всё ещё заведённая. Или просто очень-очень счастливая. Гитару всё-таки отложила и, чтоб успокоиться потянулась к «Винстонам». — Так на Дркина потянуло… У Гели ж, тоже — с Гердой, Алессой — просила, чтоб подсказывали, помогли вспомнить вообще, как у него чё играется.

— То ты с Франк, походу, переобщалась.

— Иди ты, блядь, — и легонько его толкнула.

— Та помню, помню я: его часто в трамвае любила петь…

И Марта потом смеялась, и пела ему, перед ней сидящему, и пела такое, что очень любила раньше: про двух влюблённых, к кому когда в окно кто-то заглянуть вздумает — не отмолится тогда, не открестится, и кому осталось полчаса до весны; и про тех неистовых, кто выйдет ранним утром благословлять руины, и как тенью на небо брошены журавли в небе; и про уставшего от жизни, кто смеётся-поёт с горьким смехом про ту, что рядышком в постели, кто ждёт-надеется на принца, дура, сколько лет уж, и как он просит своего кореша Вову рассказать ему, отчего же ему так хреново; и двоих тех, кто просто ходят и гадят; и молодицу, прошедшую в ночь за юным, и кого тропа-изменница в место незнакомое завела в леса дремучие, и огонь вдали.

Ой да, ой да, лари дари ой да, — народным запевом тянула Марта, качаясь, перебирая струны.

Ой да, ой да, лари дари ой да! — вела рефрен низко, надломленно той баллады про молодицу у старой мельницы. Про ту несчастную, кто отдалась мастеру за желание своей любви. Про ту несчастную, над какой надругались, а потом подали воды, говоря: «то живая вода». И как пожухла от пролитой воды та трава. И как молодица попользованная в одеждах рваных в ужасе видела: «Не вода это, матушка, кровь! Она крутит у них жернова!».

И так отдавалась Марта именно этой песне. Так пронзительно, так надломленно её вела. Будто это сама она за своим любимым тогда глупая в ночь пошла. Будто это её там использовали, изнасиловали её, над ней надругались. Будто это она сама, спотыкаясь и плача, назад дорогу искала, и слышала, как вслед ей несётся смех, а у самой притом — «на душе луна, а на теле — грех!..».

А Слава сидел только тихий и головой мотал, и не узнавал её: такую яркую, такую сильную. Такую злую! И, в то же время — родную её. Свою.