2.12

Was it the life of the spirit or the life of death which took possession of him? Was he raised higher, or was he sinking down into the deep icy abyss, deeper, always deeper? He beheld the walls of ice shining like blue-green glass; endless crevasses yawned around him, and the waters dripped with a sound like the chime of bells – they were clear as a pearl lighted by pale blue flames. The Ice-maiden kissed him; it chilled him through his whole body. He uttered a cry of horror, broke resolutely away from her, stumbled and fell; all became dark to his eyes, but he opened them again. The evil powers had played their game. The Alpine girl was gone, the sheltering hut was gone; water poured down the naked rocks, and snow lay all around.

Hans Christian Andersen, The Ice-maiden

Уже совсем рассвело, когда яркие крыши Энгадина, похожие на пригоршню леденцов, рассыпанную в траве, исчезли из виду. Чуть дальше на запад возвышалась ледяная стена Хохфайлера, в заснеженных ущельях клубился туман. Ниже, у самой реки, мелькнули и пропали мрачные башни крепости Хохфинстермюнц, вырубленной прямо в скалах. Странно было смотреть сейчас на это белое смертоносное сияние — снизу вверх из долины, где солнце высушило росу на траве и медовая сладость разлилась в воздухе.

— Там дальше, — Райнхильд взмахнула рукой куда-то в сторону, и Денхарт молча порадовался, что ему нет нужды переходить с ней Альпы, — дальше, если спускаться вдоль течения Инна и не сворачивать, можно дойти до самого Финшгау. А это, герр ортсгруппенляйтер, уже Италия. Не знаю, как вы, — она достала сигареты, зажгла одну и бросила ему остальную пачку, которую он едва успел поймать — досадно неуклюжим движением, — не знаю, как вы, а я не хочу сегодня в Италию.

— Ну, в свою очередь, — возвращая ей пачку, он держал её в вытянутой руке и постарался ни в коем случае не коснуться пальцев с длинными ярко-красными ногтями, — я вообще никуда не хочу.

— Вот как. — Она стряхнула пепел прямо в траву, на золотые венчики горной арники. Её прозрачные глаза так и вцепились в его лицо с ленивой заинтересованностью хищника. Рептилия — она и есть рептилия. Дельфина с горной гряды Парнаса. — И давно это?

Он сделал неопределённый жест, который мог означать и «последние двадцать лет», и «да вот уже с полчаса». 

— Ja mei…

Словно бы ниоткуда налетевший ветер растрепал ей волосы: на мгновение серебряный ореол поднялся вокруг её головы. Не шевелясь, она смотрела на него так долго, что он утратил всякое ощущение реальности.

— Quei ei ina malsogna, — сказала она сомнамбулически медленно. — Jeu sai — jeu stun mal per tei. Ti eis perderts, magi, denton ti vegns tussegada. Ti eis malsauns…

— Что… — ему вдруг стало не по себе, — что это значит?.. Я только…

— Это значит… — Она протянула руку и забрала у него недогоревшую сигарету, так же, как и он, старательно избегая прикосновения. Её лицо при этом осветила недобрая усмешка. Она меня насквозь видит, подумалось ему, ещё и порядком забавляется увиденным. Затем она погасила огонь подошвами тяжёлых горных ботинок, подбитых зубчатыми стальными набойками, и продолжила как ни в чём не бывало: — Это значит, что нам пора шевелиться, иначе не успеем до matinée. — Последнее слово прозвучало отчётливо издевательски. — Эгон там готовит какую-то свою очередную кулинарную бомбу. Он же с ума сойдёт, если мы не явимся. Так что сейчас обойдём вон там, вместо Италии. Ещё пару километров вверх, и спустимся по северо-восточному склону. Выйдем возле Тифхофа, а там всего полчаса пешком. Как раз вернёмся к двенадцати.

Денхарт пожал плечами.

— У меня нет своего мнения, госпожа баронесса. Я партийный оппортунист.

— Ну, как скажете. Только…

— Так и знал, что будут ещё условия мелким шрифтом.

— Там есть отрезок маршрута, который проходит по чёрному треку. Повышенной сложности — «специальная подготовка желательна», знаете? Хотя на самом деле это чушь, ничего сложного там нет. И идти всего метров пятьдесят. Но я не знаю…

Она с таким подчёркнуто участливым беспокойством изогнула бровь, что на секунду его захлестнула ярость.

— Послушайте, госпожа баронесса. Как-никак я живу в Баварии всю жизнь, не считая…

— Не считая?

— Не важно. Я хочу сказать, что поднимался в своё время и на Вацман — на все три вершины — и на Тойфельсхорн, и на Веттершпитцен, так что я совершенно не вижу, с чего бы…

— Ах да, — ровным голосом сказала она, — на Веттершпитцен. Это, разумеется, меняет дело.

***

Вместо того, чтобы деликатно позвонить, вахмистр Имельс, конечно, обрушился на двери светло-зелёной виллы с кулаками. Келлер без сожаления предоставил ему это. На всякий случай он нащупал рукоять «вальтера» — чуть более судорожным жестом, чем хотелось бы признавать — и кивком отправил Эрвина себе за спину. Эта мысль — насчёт «доставить Эрвина живым домой» — занимала его ещё с тех пор, как они выехали с Бриннерштрассе. Из досье на Франца Фарингера, назвать которое «лаконичным» означало бы наделать ему слащавых комплиментов, выходило, что человек этот довольно опасен, а разгильдяйство в обращении с ним — нежелательно до крайности. Всё же два года настоящей, а не учебной боевой подготовки на испанском фронте — это то, с чем следовало бы считаться. Думая о настоящей войне, Келлер не мог не чувствовать жгучего стыда. Накануне вечером он без особой надобности снова разобрал и почистил «вальтер» и, пересчитывая партоны, понял, что щёки у него горят. Перепуганное асфальтовое воинство против фронтовика, пусть даже он и коммунист. На кого ставить будем, джентльмены?.. Но и людей, способных укрывать у себя дома подобное чудовище, он против воли нарисовал себе опытными подпольщиками — тоже, вероятно, коммунистами (кто же ещё позволит втравить себя в такое безумие?), вероятно, закалёнными если не фронтом — так улицей, сразу после революции или позже, благо возможностей тогда было предостаточно… 

Так что, когда в дверях появился заспанный Йозеф Шенк в клетчатой шёлковой пижаме — ещё не было и шести утра — Келлер понял, что до сих пор не знал ничего о стыде. Йозеф Шенк, опасный укрыватель преступников, оказался лысеющим бюргером хорошо за сорок, с круглой розовощёкой физиономией и внушительным пивным брюшком. Келлер убрал руку с пистолета и достал ордер на обыск.

Уже внутри, в безукоризненно обставленной гостиной — сплошь зелёные приглушённые тона и красное дерево, благородно потёртый восточный ковёр на полу, камин — Йозеф Шенк проснулся окончательно и принялся бурно протестовать. Что-то в его интонациях не понравилось Келлеру. Все эти беспомощные «нарушение неприкосновенности» и «на каком основании», давным-давно растерявшие всякий смысл, будто нерасшифрованные письмена майя. Это было всё равно что царапаться в бетонную плиту ногтями. В эту, считай, агонию пускаются от крайней обречённости. Он хорошо знает, почему мы пришли, так?

— Имельс, — сказал Келлер, — первый этаж ваш. Я наверх, Эрвин, ты останешься здесь.

— Но, унтерштурмфюрер…

— Останешься здесь.

На шум пришла жена Йозефа Шенка в халате поверх ночной рубашки. Эрна Шенк, говорилось о ней в регистрационной карточке, тридцать девять лет, домохозяйка, бездетная, вероисповедание: евангелическая церковь. Эрна Шенк оказалась в весьма неожиданном смысле привлекательной: второй раз не посмотришь, но кто посмотрит в третий — тот уж будет таращиться выпученными глазами. Ничего особенного, но всё вместе — хрупкое, но пропорциональное тело, тяжёлый узел красно-коричневых волос, точные движения — создавало впечатление характера энергичного и страстного. На какую-то долю секунды Келлер даже позавидовал Йозефу Шенку. Худое лицо Эрны, строгое и собранное даже сейчас, с отпечатавшимся на щеке следом от подушки, было очень бледным, прямо-таки бескровным. Чтобы прийти в такой глубокий ужас, надо же, наверное, начать бояться заранее.

Келлер огляделся по сторонам.

— Сколько человек сейчас ещё находится в доме кроме вас и вашей жены, господин Шенк?

— Никого, — с тщательно дозированным негодованием ответил Шенк. — В нашем доме живём только мы с женой, и я решительно не понимаю…

— Вы курите, господин Шенк?

— Да… но я не понимаю, какое это может иметь…

— А вы, фрау Шенк?

Её глаза слегка расширились; ему пришлось повторить вопрос. Всё так же отсутствующе глядя сквозь него, она едва заметно отрицательно качнула головой.

— Значит, нет? — Келлер осторожно передвинул пепельницу на кофейном столике. Она была заполнена доверху: заурядный «Экштайн», о котором Генрих презрительно отзывался: «Пыль индийских дорог», и легко узнаваемые дорогущие «Altson's» с тяжёлым виргинским табаком: тех и других поровну. — У вас так быстро меняются предпочтения. В течение одного вечера, да, господин, Шенк? — Он смотрел на Эрну, произнося это: как она закусила губу в совершенном отчаянии. И глубокая усталость охватила его. — Настоятельно прошу вас остаться в этой комнате, — сказал он бесцветным голосом, — и спокойно подождать, пока мы закончим обыск. Обещаю, что мы не займём много вашего времени. Эрвин?

— Так точно, унтерштурмфюрер.

— Вольно, шарфюрер, — Келлер скривился как от зубной боли. Совершенно точно здесь был не фронт. — Я разрешаю огонь на поражение в случае, если для этого действительно будет необходимость. Я очень вас прошу, — он взглянул на Эрну Шенк, — не допускать, чтобы это произошло. Пожалуйста.

Обыск второго этажа — две гостевые комнаты, спальня хозяев, рабочий кабинет — ничего не дал; ничего не было и на первом этаже у Имельса. Когда Келлер присоединился к нему, оставалась ещё кухня. Сама кухня тоже не представляла никакого интереса. Но дверь в кладовую выглядела слишком уж по-дилетантски очевидно. Проход к ней показательно заставили коробками, корзинками и свёртками, явно создавая эффект захламлённости и заброшенности — но так, чтобы при необходимости всё это очень легко можно было отодвинуть. И никакой пыли, конечно же, ни на чём. С самого начала, подумал Келлер, уже не пытаясь сопротивляться тяжёлым волнам тоски, которые ритмично поднимались и опадали в нём, с самого начала это была предрешённая история. Держа в одной руке «вальтер» со взведённым курком, он отодвинул в сторону корзинку со связками лука и толкнул дверь, которая подалась очень легко, с первого раза.

Кладовая у них была внушительная — как, впрочем, и всё в таком дорогом доме. Они и обставили её с таким же комфортом, что и всё остальное: кровать, тумбочка, даже кресло с торшером. Да и человек, который с обречённым спокойствием сидел в кресле, уронив руки на подлокотники, давно уже стал Келлеру чем-то вроде старого знакомого. Только раньше — и на свежей фотографии в фальшивом паспорте, и особенно на той старой, начала испанской войны — он казался озлобленной развалиной. А теперь, подумал Келлер, озлобленная развалина — это я. А этот человек, несмотря на болезненно-синие круги под глазами, несмотря на перебинтованную ногу и трость, прислонённую к стене, и на отчётливый гнилостный запах в помещении — его же, должно быть, изрядно штормило с этой раной — при всём этом он казался полным какой-то иронической решимости. А ведь у него, похоже, есть хороший повод ни к чему не относиться слишком серьёзно. Интересно, какой.

— Hemos pasado, — вздохнул Келлер, ставя пистолет на предохранитель: сегодня он уже точно не понадобится, — по большей части, вероятно. Salud, сеньор Фарингер.

***

Тропа круто ушла под гору. Позади остались немногие заросли низкорослых кустарников, теперь идти приходилось по доломитовым склонам, среди камней и жёсткой высокогорной травы, в которой тут и там были рассыпаны синие звёздочки горечавки и жёлтые — арники. Глядя на Райнхильд, которая то и дело останавливалась подождать его, Денхарт уже всерьёз задавался вопросом, знакома ли этой потусторонней химере нормальная биологически обоснованная усталость. Всё же за последние сутки ей пришлось пройти не меньше пятидесяти километров. Дважды незаконно пересекать границу. Заговаривать зубы таможенному инспектору Граубюндена. Ночевать в охотничьей хижине, которая вряд ли потянет даже на второразрядный отель. Однако её сила, даже сейчас едва сдерживаемая, происходила, видимо, из самой здешней земли. Он хорошо помнил её в Мюнхене. Это была болезненно-прерафаэлитская тень, всей жизни-то в которой — едва ли на полчаса. То, что происходило теперь в Тироле, не укладывалось у него в голове.

На что я, собственно говоря, подписался? 

Видит дьявол, нам и правда нужны все союзники, с какими только выйдет договориться. Но это… Он посмотрел по сторонам: зубчатая цепь Эцтальских Альп, обступившая горизонт, на секунду показалась ему стенами колодца, из которого нет выхода. При всём моём hubris — едва ли я отважился бы звать в союзники это.

Даже думать не хочется, что я останусь должен за такой альянс.

Немного погодя Райнхильд сказала, не оборачиваясь:

— Я помню, у вас ещё были вопросы, герр ортсгруппенляйтер.

— Были, госпожа баронесса.

— У нас ещё столько времени, что можно подохнуть от скуки. Жгите, герр ортсгруппенляйтер. Только… — Она остановилась так резко, что он едва не сбил её с ног. — Скажите мне: у вас ещё не сидит в печёнках весь этот официоз?

— Видите ли, до сих пор мне было не до этого.

— Послушайте, но ведь это уже начало звучать как плохая комедия. Ханс Йост, мастурбирующий Мольером, да, да, и нечего делать такие круглые глаза, никто нас тут не слышит. У нас, считайте, земля горит под ногами, в любой момент можно ждать шестой департамент в гости, а мы разводим церемониал. Хватит уже. Все, кто не стремится меня убить, зовут меня Райни и на ты… — она поймала его взгляд и демонстративно спрятала руки в карманах своей грубой охотничьей куртки: —  Да не пугайтесь так, честное слово, я не собираюсь навязывать вам ваймарскую фамильярность.

Он только и смог, что покачать головой. 

— Не стану возражать. Пусть будет по-вашему, госпожа баронесса.

Она поддела носком ботинка круглый камень, который с шумом покатился вниз.

— Ну ладно… один-ноль, в таком случае…

— Да нет же. Я не совсем безнадёжный кретин, чтобы воевать с союзниками. Просто до сих пор мне не приходилось «тыкать» никому из совладельцев «Штральхайм индустри».

— «Штральхайм индустри» может сгореть синим пламенем. Вот чего я надеюсь дождаться. Играть при этом на скрипке не обещаю — у нас это больше по части Эгона, читать стихи и музицировать — но мартини выпью, клянусь всеми чертями из ада.

Вскоре затем она снова остановилась и предостерегающе вскинула руку:

— Эй, осторожно. Тот отрезок чёрной трассы — помнишь, я говорила, сейчас начнётся.

Относительно пологий склон обрывался здесь практически вертикальной стеной, на многие и многие метры уходящей вниз. Вдоль края стены змеилась неровная тропа шириной в локоть, далеко под ней лежало озеро. Отсюда оно казалось не больше карманного зеркальца — и таким же круглым и сверкающим. Вокруг озера теснились домики размером с монету в один пфенниг и острый тонкий шпиль церкви; надо всем этим плыло бесконечное море дрожащего золотистого воздуха, прогретого весенним солнцем. 

— Сам видишь, — немного обеспокоенно сказала Райнхильд, — в действительности там недалеко. Если доску такой ширины положить на два кирпича, ты продефилируешь по ней с закрытыми глазами и ни разу не споткнёшься. Всё дело в иррациональном страхе. Glamourie, вот что это такое. Она хватает за горло тех, кто подпустил к себе иррациональный страх.

Это была правда. Как и то, что похожими маршрутами они ходили в Берхтесгадене и в Партенкирхене. Макс не пропустил ни одного похода, Эрнст Вельскопф иногда снисходил — и устраивал из этого целое событие; бедняга Альфред Шёнберг отваживался исключительно на синие трассы, и потому никто бы не предположил в те годы, что именно он первым поймает свою «счастливую» пулю где-то под Теруэлем. Мартина принципиально игнорировала горные походы — и все остальные спортивные развлечения заодно, утверждая, что жизнь слишком коротка, а математика бесконечна; но вспоминать Мартину в присутствии ядовитой альпийской рептилии категорически не хотелось.

— Понимаю, — кивнул Денхарт и легко спустился на тропу первым, — похожие маршруты есть кое-где в Баварии, хотя тамошние виды не сравнятся с этими, признаю…

— Ну да, ну да, — сказала она ему в спину, — как же, Веттершпитцен. Понимаю. К слову, ты так и не задал свои вопросы.

— Собственно, меня интересовало только, было ли что-нибудь такое в Давосе, о чём мне следует знать.

— Знать как… м-м, капельмейстеру?

— Именно.

— А, нет. Тогда ничего. Во-первых, этот инспектор Грюнингер — без малого святой, и это я говорю, а меня не так-то легко пронять. Всё сделал, ни о чём не спрашивал. Он же раздаёт эти въездные визы направо и налево в нарушение сразу нескольких законов, ты знал? Однажды это будет стоить ему работы и государственной пенсии. А то и чего похуже, и он понимает. Но всё равно делает. А во-вторых, эта твоя Эстер… ну, итальянские контрабандисты сказали бы, что она птичка что надо. И это не оскорбительно, услышать от них такое. Я думала, что придётся вытирать ей сопли. Ну, знаешь ли, кто угодно распустил бы сопли в её положении. Но куда там… Вот что я тебе скажу: Чокнутый Ади очень, очень сглупил, когда рассорился с людьми вроде этой Эстер. Ещё настанет время, когда хорошо будет тем, кто сумел наладить с ними дружбу.

— Да, это так, — сказал Денхарт, совершенно не представляя, как она успела всё это заметить за три дня. Однако же он не мог не признать и того, что в эти три дня уложилось слишком много вещей, о которых он раньше бы и не помыслил. Всё сказанное, допустим, в библиотеке Эгона фон Штральхайма. Это ему отчаянно хотелось забыть, и он заговорил о другом. — Надеюсь, ты тоже понимаешь, что законы нарушает не только инспектор Грюнингер. Но, в отличие от него, мы нарушаем не швейцарские.

— Знаю. И рассчитываю, что со следующим предложением нарушить закон ты тоже придёшь ко мне.

— Можно подумать, у меня есть выбор… Полагаю, это случится недели через две.

— Её муж, верно? Я буду ждать… Но зачем так долго?

— У него нога… огнестрельная рана, она воспалилась или что-то такое. Словом, он сейчас не то что Альпы не перейдёт — он и лестничный пролёт не одолеет. Нам придётся ждать, пока он не сможет снова ходить, и тогда… 

Он остановился, не договорив. Слишком уж неожиданно это случилось. И ведь не случалось никогда раньше: вот что было хуже всего. Сперва, будто вспоминая какой-то старый кошмар, приснившийся много ночей назад, он вообразил варварски разгромленную гостиную Йозефа Шенка: вспоротое брюхо дивана, обезглавленный торшер, россыпь битого стекла повсюду, опрокинутые стулья. Стреляные гильзы и кровь. А потом оглушительный стук в двери — прикладом, судя по всему — громоподобно отозвался у него в затылке; и свет бесконечно синего, всепроникающего неба ударил в глаза, как поисковой прожектор. И он понял, что ни единого шага не сделает больше. Он так же легко смотрел вниз на посёлок и озеро, и на жёлтую полоску дороги между ними, изогнутую в график котангенса — но ни за что не смог бы продолжать идти, да и вообще пошевелиться. Даже отнять от шершавой каменной стены пальцы, разом помертвевшие. Ничего особо страшного в этом на первый взгляд не было. Но всё в нём остановилось. Только длинное тонкое сверло надсадно вибрировало, насквозь прошивая голову, и где-то в стороне что-то выбивало паническую, захлёбывающуюся дробь: ну очевидно же — молотки горных троллей, попытался он съязвить и узнал стук собственного сердца.

— Так, — немедленно сказала Райнхильд. Словно с дальнего края пропасти он слышал её голос у себя за спиной: буднично спокойный, лениво растягивающий гласные. — Это случается иногда в горах. Случается на всех классах маршрутов и абсолютно с каждым, так что уже, считай, отдельная область альпинистского фольклора. — Ему показалось, что она достаёт что-то из карманов, щёлкает застёжками, при этом ни на секунду не позволяя себе замолчать. — Смотри прямо перед собой. Для всего этого давным-давно придуманы стандартизированные решения. Только смотри прямо вперёд, не оборачивайся, ладно?

Он хотел ответить так же невозмутимо:

— Понял, — и сам себя не услышал. В горло будто скомканную тряпку затолкнули. Райнхильд зато продолжала говорить. Утром предыдущего дня, в Наудерсе — совершенно немыслимо было допустить существование Наудерса теперь, не говоря уже о чём-то настолько фантастическом, как Давос и уж тем более Мюнхен, — прошлым утром он с вежливостью многоопытного циника смотрел, как она вешает на пояс скальный молоток и с полдюжины металлических крючьев с карабинами. Выразительно изогнув бровь, он сказал что-то, представлявшееся ему тогда ужасно остроумным. Что-то насчёт полноценной партизанской войны, время для которой ещё не настало. Нисколько не обидевшись, Райнхильд ответила, что оставить дома снаряжение, собираясь в Альпы, может себе позволить либо полный имбецил, либо кабинетный теоретик — пусть он, мол, сам решает, куда классифицироваться. Теперь он угадывал звон этого молотка, размеренно вбивающего крюк в расщелину между камнями. И змеиное шуршание верёвки в карабине тоже, и шорох затягиваемых узлов. Всё это время Райнхильд болтала без умолку. Её интонации были совсем как у вздорных парвеню на коктейльных вечеринках. И он представил себе, что её голос — звенящая серебряная цепь, за которую можно держаться обеими руками.

— Гарантирую тебе, это совершенно обычная штука в горах, и если бы за каждый раз, когда на меня накатывало подобное, кто-нибудь отлистывал мне один процент акций в «Штральхайм индустри», то я бы уже выкупила эту богадельню у моих омерзительных родственников… слышишь меня?

— Да…

— Да, так вот, а потом и самих омерзительных родственников — друг у друга, со всеми потрохами, и организовала бы между ними тараканьи бега. Со мной такое случалось кое-где в Финшгау, и с той стороны Решенпасса, и почти везде в Верхнем Энгадине, и ещё даже не вспомнить где… так, ну, можно сказать, готово. Сейчас не шевелись, ладно?

— И в мыслях не было, госпожа баронесса.

— Просто уточняю, что, и спросить нельзя?

Затем ещё мгновение грохочущей темноты. И затем её руки мягко легли на камень по обе стороны от его лица. Те самые руки с красными заострёнными ногтями: голубые вены под прозрачной кожей, тонкие кости хищника. Ему казалось, что даже сквозь одежду он ощущает рисунок переплетения нитей в тонком свитере, тесно обхватывающем её тело, и холод охотничьего ножа на поясе, и гравировку на латунной пряжке. Уже давно он заметил, что в её присутствии температура словно поднимается на один-два градуса: как если бы концентрическими кругами расходился жар от огня, ровно горящего в ней. Ни в какое другое время, ни в одном из множественных миров фра Джордано он не допустил бы подобного. Теперь ему отчаянно хотелось провести рукой вдоль её позвоночника. Коснуться того места, где круглый ворот свитера открывает шею. Если бы не незначительная деталь вроде двух километров идеального буддийского Ничего под ногами. Он закрыл глаза и сразу об этом пожалел. Темнота ринулась ему навстречу, расцветая фрактальными узорами. 

— Ну вот что, — сказала Райнхольд, сохраняя непроницаемое выражение лица. — Такие штуки не зависят от моральных качеств или подобной чепухи. Они происходят откуда-то из физиологии. Поэтому всё, что можно с ними сделать — это переждать. Когда мы только начинали ходить в горы с Эгоном, он объяснял мне всё это. Если позволить такому пройти, оно и пройдёт само. Это рассуждение представляет для тебя смысл?

— Да… вероятно, представляет.

— Хорошо. Тогда мы будем ждать. Мы сделали всё и даже больше — мы обвели империю вокруг пальца — и теперь мы можем ждать сколько вздумается.

Её плечи медленно поднялись и так же медленно опустились. Он попытался подладиться к этому ритму, но у него стучало в висках. Демонстративно глазеть на посёлок под горой было недопустимой бравадой. Чем он только думал? Оба ведь сейчас туда полетим, представилось ему, что же она творит. «Na, ti vegns buc a curdar, — сказала она едва слышно, — jeu sai, en mintga cass sun jeu la stria. Мы не спешим. Может быть, за это время император уже отрёкся от престола. Откуда я знаю? Вдыхай медленно. Это же Альпы. Они формировались миллиарды лет. — Чем бы ни было то, что вселилось в него — затравленно мечущееся, беспорядочное — медленно, очень медленно, нехотя оно улеглось и затихло. — Gie, quei has ti fatg bien…» 

Значительно позже она сказала:

— Ну ладно. Сейчас я расскажу тебе, что мы сделаем. Хотя ничего даже отдалённо интересного не могу пообещать. Сейчас будет вершиться самое бездарное занудство, которое до сих пор с тобой случалось. Даже твои партийные собрания — и то лучше. Ты же ходишь на партийные собрания?

— К сожалению, да.

— Ну и ходи. Но это будет в Мюнхене, а сейчас мы пройдём пятьдесят сантиметров. Мы не будем спешить, потому что я избалованная аристократка, так ведь? Смотри, — она демонстративно потянула за страховочный узел, — чтобы вытащить эту штуку из скалы, понадобится динамит. Ну или гномья кирка, чёрт его знает. Через пять метров мы остановимся надолго, на сколько захотим, и забьём ещё один. А дальше уже и не надо. Тебе не надо сейчас туда смотреть, но поверь мне на слово, совсем скоро будет очень много, ну, нормальной горизонтальной земли, прямо как в Мюнхене, могу поспорить, тебе понравится такое. I va, giai, mo buc perda schientscha, fagei schi bien…

От горизонтальной земли он ожидал худшего. Допускал, что тут-то остатки выдержки, если они и были у него, вильнут хвостом и ускачут в гору. Этого не произошло. Происходит всегда там, где не ждёшь: с некоторым удивлением он смотрел, как Райнхильд пытается сладить с зажигалкой — один раз, два, три. 

— Давай лучше я, — сказал он мягко. Высокое пламя осветило её лицо, подчеркнув тени под глазами.

— Веттершпитцен, — с коротким смешком сказала она. — Запомни одну вещь. Это называется ошибкой зрелости шансов. Предугадать ничего нельзя. Если чего-то не случалось на Веттершпитцене — никто, ничто, никак не гарантирует тебе, что это не может случиться на Веттершпитцене.

— И, очевидно, в Эцтале.

— Особенно в Эцтале.

Не сводя с него неподвижного взгляда, она зачерпнула пригоршню земли у себя под ногами и позволила ей просыпаться между пальцами. Это произошло как в замедленной съёмке. Казалось, что комья земли, оплетённые корнями диких альпийских трав, застывают в воздухе, прежде чем упасть. Жестом, значение которого он не понял, она подняла перепачканную ладонь и с нажимом провела по его щеке.

— Зачем это? — спросил он охрипшим голосом. Её жёлтые глаза со сжавшимися в точку зрачками смотрели не мигая. 

— Пора бы уже этому месту взять в толк, что ты по делу здесь. Что это никуда не годится — мешать тебе завершить дело. Своих Эцталь не трогает. И тех, кто здесь давно, и тех, кто только переходит долину, следуя по своим делам. Но предугадать нельзя ничего.

***

— Центральное отделение, — сонно буркнули на том конце провода. — Тайная государственная полиция. Герхард Финк, узнал Келлер. Ему представилось, как Финк зевает прямо в трубку. Тогда он постарался вспомнить учения в первом штандарте и рявкнул своим лучшим офицерским басом:

— Финк, найдите мне хауптштурмфюрера Реттберга. Первый отдел, Келлер, срочно. Он знает, о чём это.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем трубка отозвалась голосом Генриха:

— Да ладно?

— Да-а-а. Всё, что ты подумал, и кое-что сверх того.

Он представил себе, как Генрих величественным жестом отправляет Финка раздобыть второй стул, на котором и разваливается по-сибаритски прямо возле дежурного поста. Представил и расплылся в довольной улыбке.

— Ну, во-первых… если вдруг у тебя были какие-нибудь вопросы к товарищу Фарингеру, ты сможешь задать их, когда тебе удобно… Да-да, в любое время. Начиная с сегодняшнего дня. А во-вторых…

Говоря это, он поднял глаза от персидского ковра под ногами и обвёл взглядом гостиную. Эрвин, торчащий в дверях с уморительно торжественным видом: стража на Рейне, хоть плакат с него рисуй. Откровенно скучающий Имельс. Эрна Шенк, замершая в кресле точно изваяние из дворцовой галереи: скрещённые в щиколотках ноги, махровый халат, нисколько не отличимый от королевской мантии. Йозеф Шенк, уронивший голову на руки, безнадёжно раздавленный. Но главное: Фарингер, на вежливо-безразличном лице которого медленно вызревал лиловый синяк. Имельс не устоял перед соблазном, когда, защёлкивая наручники за спиной Фарингера, предположил — по его собственным словам — попытку сопротивления. Это, разумеется, была полная чушь. Никакого сопротивления не было и в помине. Ничего подобного Келлер не мог видеть раньше; но уж точно ему не составляло труда пропустить перед тем, другим, откуда-то-зачем-то-зрением целую вереницу еретиков и мятежников, в другие времена невозмутимо восходивших на костёр. 

Фарингер одним здоровым и одним заплывающим глазом взглянул на него и сквозь него: с любопытством энтомолога. И тут же забыл о его существовании.

— …а во-вторых, — разом поскучневшим голосом сказал Келлер, — мне нужно сюда подкрепление. Да, на Маэуркирхерштрассе, тридцать три… нет. Нет, не поэтому. Но я полагаю, сочельник ещё начался. Надо, чтобы кто-нибудь успевал заворачивать подарки.

Прежде, чем позвонить на Бриннештрассе, Келлер оставил Имельса и Эрвина в гостиной и снова обошёл все комнаты. Из ванной он принёс, держа двумя пальцами, наполовину выдавленный тюбик краски для волос. 

— Часто превращаетесь в блондинку, фрау Шенк? — сардонически спросил он у Эрны, которая не слишком-то отличалась от «Прозерпины» Россетти. Эрна не ответила ничего — но он успел заметить изогнутую ухмылку Фарингера. Торжествующее самодовольство у человека в его положении могло сказать об очень многом. И поначалу Келлер вовсе не был уверен, что хочет это услышать. Его безумная догадка, в конце концов, только что подтвердилась — с красной ковровой дорожкой и фанфарами, но тяжёлая ртутная усталость продолжала наливаться в нём, и всё, что он мог сделать — это поехать домой и проспать два дня.

Но затем Финк перезвонил с Бриннерштрассе. Гораздо менее сонным голосом он передал распоряжение ждать вторую машину и хауптштурмфюрера Реттберга лично. Тогда до Келлера дошло кое-что, о чём он, идиот, забыл.

— Фрау Шенк, — сказал он, — господин Шенк. Вы, возможно, хотели бы пойти переодеться во что-нибудь более… подходящее. Боюсь, что вам придётся провести в этой комнате в обществе моих коллег ещё некоторое время. Поэтому вы могли бы пойти прямо сейчас.

Эрна Шенк будто очнулась от транса: 

— А что будет с ним? — она взглянула на Фарингера.

Келлер устало покачал головой. 

— Фрау Шенк…

— Я надеюсь, — сказала она медленно; у неё был странный голос, низкий, с металлически звенящими интонациями: нетрудно было представить её настоятельницей какого-нибудь аскетического ордена — в другие времена, в островной крепости, — надеюсь, вам хотя бы достанет совести найти врача, который осмотрит его рану. Должны быть всё-таки пределы тому, насколько…

— Эрна, — мягко вмешался Фарингер, — честное слово, это не стоит лишнего внимания. С ногой уже всё в абсолютном порядке. К тому же я не думаю, что наш юный рыцарь тут может хоть сколько-нибудь повлиять на развитие событий…

Трудно ждать от комми чего-нибудь помимо вранья, но Фарингер был абсолютно прав. Попал в самую десяточку не целясь. Спать, подумал Келлер, вырубить свет и спать. Кто-нибудь неравнодушный может ещё и любезно набросать земли сверху.

— Как всё-таки вам нравится думать, — сказал он начисто лишённым вопросительных интонаций голосом, — что именно вам принадлежит монополия на совесть, фрау Шенк. Я видел таких, как вы и вам подобные. Вся ваша вера держится на противопоставлении. Праведные мученики по одну сторону, чудовища из Тартара — по другую. Не стану возражать, мы все так делаем. Пускай будет, мне-то что. Хотя человек, за которого вы так рьяно вступаетесь, уж наверняка отправил бы меня в петлю, случись нам поменяться местами.

Фарингер разглядывал его, будто экзотического жука

— Отчего же, — сказал он. — Так уж сразу и в петлю. Вот подметать улицы — это наверняка. Месяца три, по восемь часов каждый день. Конечно, с выходными.

Ничего не соображая, Келлер поднялся на ноги и целую вечность, казалось, шёл через всю эту комнату в благопристойных декорациях. Он ударил Фарингера наотмашь — не слишком сильно, в первом штандарте сказали бы: «бьёшь как гимназистка», но длинно, с оттяжкой. С минуту он смотрел сверху вниз, безучастно отмечая, как кровь заливает лицо и шею Фарингера. Почувствовал какое-то движение за спиной и обернулся: вахмистр Имельс, лениво развалившийся в вольтеровском кресле Йозефа Шенка, одобрительно поднял два больших пальца вверх.