2.1

Ухх, классненько!

Самое время зевнуть хорошо, потянуться — и вообще-вообще кайф.

Ваа, ещё меня обнимают!

Зеваю, вытягиваюсь, а меня уже и сгребают.

И ногами так классно путаться, и када к себе притягивают. Обожать так.

Валяться и обниматься. Спросоння ещё всё вязкое такое усё, и так затёкши-клёвенько... Вай, харашо!

— И тебе привет, — это ты мне у плеча поцелуй оставила. Тык в тебя носом. Поймалась!

Теперь и проснуться можно.

Встряхиваюсь, сажусь так, чтоб на подушку спиной, промаргиваюсь. Светло-то как, ясно, тёпленько — и вообще никуда не хочется.

— А де этот? — киваю на смятые простыни рядом с собой.

— Ну, — за сижками и пепелкой тянешься. Мне, себе достаёшь по одной. Огня потом — тож, себе, мне, — он мужик у нас, или как?

— Мужик, — соглашаюсь, подкуриваю.

— От и пусть завтрак делает.

— Завтрак це хорошо, — зеваю ще сонная. — Дыа, — протягиваю, краем сиги стучу по баночке, — пожрать бы надать. Шо ты как вообще?

А ты знай сама плечи жмёшь-разминаешь, устраиваешься-подбочениваешься, сама тоже заспанная-растрёпанная. Голенькая и прикольненькая. Такая мне даже нравишься.

Ну и шо мы. Сидим тупняковые — и клёво ж всё, и уютно, а чё ещё от життя-буття надо, особенно, когда просыпаешься в объятьях с клёвой бабёнкой вот навроде тебя, да. Оно ещё знаешь, так, всё такое, шо то дрочить, то потрахаться — равносильно кайфовенько. И отам от як раз всё такое, желабельное, и чутка сводится, шоб ото тока вытянуться и сжаться. А потом ещё так, и шоб обжимали тебя. Такое нравится.

— А твой этот шо?

… Только спрашиваю, а тут гля — и шо с моей, шо с её стороны по чашке тёплого чая.

— Виии, дяка велика! Это мило! — да-да, вот тебе самому, к потолку улыбаюсь. — Ты самый заботливый дом, которого я когда-либо знала, — это я тебе говорю, когда уже взяла свою чашку. Вот чтоб точно слышал.

— Ты хоть выспалась? — спрашиваешь лениво, лежишь у моей груди, на меня снизу вверх глядишь-смотришь.

— Та такое, бля, — опять, знач, стучу по баночке. — … И куда это ты лезешь лапами? — я чуть свела ноги в ответ на прикосновения твоих пальцев.

— Нельзя? — облизываешься.

Прерываюсь на выдох. Так, давай не дрожать, а, руки. Мы знаем, что у тебя кайфовые пальчики... И... Что ты... Таки-умеешь ими... Пользоваться.

Затя-а-ажка, выдох.

— Льзя, — я шепнула, и ногу к себе подтягиваю, собираю в колено. Отвела вторую. — Очень льзя.

На лобок хорошо-то ты как ладонь положила. Ага, ага, правильно придавила.

Отложу-ка я всё...

— П... Погодь, — роняю сбивчиво. Отставляю пепелку. Да и сигу дымящуюся — и хорошо ж, тепло!.. От твоих рук тепло делается.

— А я ещё так могу, — протягиваешь, и пальчики указательный, средний облизываешь.

— А я знаю, — их-твоих и касаюсь.

Ловимся губами. И вообще ловимся. Очень круто ловиться так. Ну, когда я чуть-чуть отвожу твою руку за спину — а ты поднимаешься — и твои пряди падают, как бы слегка меня укрывая.

Холодная послесонность согревается подступающим сексом.

— Мф-мф... — хе-хе, поговори мне ещё, когда у тебя рот поцелуем занят. Что, нравится, когда я вот такое сейчас с твоей грудью делаю, да, да?

А ещё у тебя очень аккуратные крылья лопаток. Нравится гладить, очерчивая их контуры. И спускаться маленькими касаниями вдоль линии спины. Да-да, вот так, дразнить тебя беглыми, лёгкими прикосновениями. Чтоб ты у меня вздрагивала. Чтоб напрягалась и замирала. Понимаю этого чертяку, что так на тебя запал! Ты ж вообще по щелчку заводишься.

Лежать, мелкая! Лежи, кому говорю!

Лежи и смотри, как я на тебя смотрю.

Что, я хищная? Ха-ха, скалюсь, да? Облизываюсь?

А ты вся моя. И закрыты мы простынёй. Даже и звать никого не смей. Я с тобой тут, я! Ага, разводи свои принцесьи ножки. Чувствуй мои колени. Ну ты и шлюшка, а: только-только ко мне полезла — а я тебя вот как: переиграла и уничтожила! Течёшь же вся. И боишься, и только больше заводишься, ну и как мне такую не трахнуть? Так тебя сейчас отымею, что ещё час потом ходить не встанешь.

Да-да, вот так вот, сначала пальчиками, а теперь... А что это, да? А кто это сделал? А это я, и язычок мой. Хороший мой язычок, и не ври, что тебе не нравится. Нравится ж. Нравится-нравится! Э воно как жмёшься-прячешься. Ну, закрывайся! Кусай давай свою руку. Мычи тихо, ты сучка мелкая. Мелкая солёная сучка, лизать тебя и не вылизать... А я держу тебя, всю-всю держу — и хрен ты куда съебёшься. Ко мне съебёшься, чтоб ещё тебя трахала.

— Фм...фмм... ммм...

— А кто это тут кончает? — и только сильнее давлю на пульсирующую верхнюю стеночку. Вытягиваю из тебя оргазм, и пальцами, и языком. Извожу тебя, стерву ссаную, всю имею, как ты и любишь.

Достаю из тебя пальчики, вытираю их о твой дрожащий живот, ими же глажу твою тёплую щёку — и веду к приоткрывшимся губам.

— Я ответила, как у меня дела?

Влюблённо — и с огоньком киваешь.

А сама-то я и сама щас справлюсь. Валяйся тихо и смотри на меня, бесполезненькая. Такая разнеженная ты только и можешь, что балдеть и валяться. Но так даже лучше. Я ж не трахаться, я догнаться. А с этой хуйнёй я быстрая. Очень быстрая, да-да, вот так вот себе всё сделаю... Один, и ещё один, дышать много...

… И чуть-чуть постонать...

И отваленно ловить блики и темноту. И этот вот звон в ушах.

Теряюсь я с добрым утром — а из тьмы только мелкие звёздочки!

… Звёздочки...

Ххха...

***

Ба-а-алин, и всё-таки вот такие вот отношеньки — це нереально клёво. Мы с тобой и проснулися, и потрахалися, а теперь и мозги на местах, и дымить нормально. Ото от самое время, шоб допить уже так-то остывший чай.

— Кстати, — ха, када успела мой мобильный стянуть? — Уже три часа.

— Серьёзно?

— Та ваще.

Смарю на экран — и правда.

— Настало время?.. — улыбаешься мне, подкалываешь.

— Кажись, ты меня с кем-то путаешь60, — смеюсь тебе и язык показываю. Пью довольная, улыбаюсь.

Да и не только я, обе смеёмся. И вообще не дождёшься, шоб я твоей личной зелёной девой была, хер тебе. И служить не стану. И восстанием против тебя не восстану, больно дофига чести, принцессочка61. Хай другие свергают.

А ещё ты опять ко мне липнешь. Ну, как липнешь: нет-нет, а взяла, и ножку поверх моей кинула, как бы ничего ни это.

Ластишься, сучечка. Нравишься, вот тебе язык покажу опять.

Ну всё, всё, хватит. Да и ты сама отлипаешь. Ну, чего глаза прячешь, склонила голову?

— Чё ты? — тебя под плечо толкаю.

Плечи сводишь-разводишь, вздыхаешь тихо.

— Что вчера-то случилось?

— Сегодня, — хмыкаю-поправляю, сама тоже втыкаю в гущу. — Вот позавтракаем, сам всё расскажет. Хуле он там так долго-то, кстати?..

— Та готовит же ж, — сама хмыкаешь слабо, — думал совсем вкусняху накрафтить.

— Ты чё-то совсем потухшая, — ага-да, вот на тебя кошусь. Підозрочка!

А ты совсем посерьёзнела. Ну, на чуть-чуть всего — а потом опять встряхнулась и улыбаешься.

— Nevermind, — отмахиваешься. — Ничего, что могло б мешать.

Сама же от меня отодвинулась, и чашку на тумбочку отставила.

— Ну, — бегло дотрагиваюсь до твоей руки, опять ловлю твой взгляд, — как знаешь. Вдруг чё-как...

— Да, — киваешь тихо, кладёшь свою ладонь на мою. — Вдруг чего.

… И целуешь в щёку.

— Спасибо, — роняешь у уха шёпотом. Потом садишься, растряхиваешься. К одежде лезешь.

Да и самой мне пора бы. Чё там этого, штаны, футболка, всё это натянуть — и нормальненько. Расчесаться бы, но то и потом уже можно, на ходу в общий зал. Зеваю зёвано, не боюсь хотя бы тебя оставлять одну.

А там и ты валяешься на диванчике, наш ясень-красень. Лежишь себе, дымишь-втыкаешь.

Тебе махаю.

— Шо ты, герой? — падаю рядом. Ты ещё подбираешь ноги, шоб я могла на спинку софы уютненько урониться. Тебя по колену хлопаю.

— За едой слежу, — мне киваешь. — Она в духовке крафтится, скоро будет.

— Дяка, — глажу тебя чуть-чуть. Смотрю на тебя спокойненького, улыбаюсь, головой качаю. — Довёл ты, блядь, меня. Я ж вчера почти сорвалась, так шо могу поздравить.

— Всё ещё злишься?.. — подбираешься, садишься бочком, но хотя бы глаза не прячешь.

— А ты думал, — хмыкаю, но не без улыбки. — Шоб больше хуйни не чудил, усёк?

— Айя, капитан, — руку вскидываешь, честь отдаёшь.

— Я не в состоянии следить за двоими сразу. Она тоже. Давай не будем создавать сложностей, добренько?

— Опять секретничаете.

— И ты падай, — поднимаюсь, уступаю красавице место. Ну, как «уступаю». Тот тоже встаёт.

Мы с Аной взглядами перебрасываемся, топаем за тобой.

***

… Нет, всё-таки, когда с утра тебя встречают клёвым сексом, а потом балуют любовно-приготовленной пиццей — эмоций слишком много, чтобы вообще говорить о чём-то. Там и довольные визги, и обжимания, и очень много о том, какие же вы оба клёвые, и как я вот без херни счастлива, что всё-таки не где-то ещё, а тут.

… Какими бы вы оба иногда ни были крабиками рефлексии и слишком выломанных рефлексов. Да и хуле мне, я ж сама такая же.

У меня вообще очень многое впервые именно с вами, если уж так подумать. И это я даже не про настолько странный формат отношений, а... А вообще, в принципе и во всём. Никогда так не было, чтоб я настолько чувствовала себя вот чётко, именно на своём месте, среди тех, кому я правда нужна. И кто мне нужен. Даже не так: кого я хочу считать теми, кто нужен мне. Искренне и вообще без всяких.

Відсутні такі слова, щоб вимовити геть-геть усе, що я відчуваю до вас, яскравих. До вас, рідних, теплих. Моїх чудових, моїх гарних-гарних...

И забавно так. Это ж даже сейчас не мои мысли — ей-ей, мысли такие, шо их не озвучишь толком. Это просто... Подхваченный и вербализированный поток чувств. Который я даже для себя не озвучиваю. Который просто впечатывается — и раскрывается, проникает и заполняет большим теплом. Ну, такое, которое как бутон — открывается в сердце, и заполняет целиком, всю.

И классно так, и свободно.

А что происходит-то?

Мы вот, сидим, не то в вишнёвом, не то в яблоневом саду: одеялки вытащили, накрыли себе поляну. Пиццу кушаем, дымим ленивенько, «Колу» пьём, и даже толком ни про что не трепаемся. А просто и хорошо.

И ничего о делах.

Знаю я тебя, мой маленький прокуратор: дай нам хотя бы спокойно отзавтракать, а уже потом всё рассказывай.

— Акрил будет с нами плюс-минус через неделю, — Ана бросает лениво. Сама сидишь ещё, опираясь спиной о ствол дерева. В одной руке чашка колы, в другой — опять сижечка. И вся такая ещё в свободненьком сарафанчике, и пряди твои чумные, и сама бледно-светленькая, экая эмили-леонор62. Разве что не босая, в сандалиях.

— А када говорила с ней? Шо мы уже пропустили?

Во, Ник тоже чутка потерялся, удивлённо на тебя смотрит.

— Да отходила ж я, она меня и поймала, — говоришь, как отмахиваешься.

… И, кажется, что-то такое всё-таки — да, случилось.

— А что долго так? — Уголь наклонил голову.

— Ей дела нужно порешать с мамой. Говорила, что соберёт вещи, и всякое, плюс-минус два дня, неделя. Или такое что-то.

— … И к тому времени нам бы уже самим понять, с чем столкнулись, и как нам быть.

Хмыкаю, соглашаюсь.

— Эт ты верно, кот, — киваю тебе-серьёзному. И шо, шо сама при этом валяюся на твоих ногах? Ты удобный. И сидишь хорошо-уютненько.

… А потом я отсаживаюсь от тебя в уголок простыни — и расселись мы, вот, все втроём треугольником. А между нами — уже почти пустая тарелка, бутылка «Колы», чашечки, приоткрытые пачки, бычкобаночка.

Ты такой неуверенный. Смотришь то на меня, то на Ану, то опять-снова свої ясні очі пускаєш долу.

— Ждёшь особого приглашения, или сам расскажешь?..

А ты чертяка умеешь в холод. Аж меня от твоих слов пробрало. Поёжилась я, ага-да!

— Да что рассказывать... — ну, естественно, вот теперь ты теряешься. Пачку «Динс» вращаешь, рассматриваешь. Ну, ничего, ничего. И я, и Ана — мы переглядываемся с ней, тебе ж улыбаемся. Ты не враг нам, солнце.

… Хотя порой как бы треснула!..

Кусаешь губы, руки в кулаки стискиваешь.

— Нам надо оставить якорь, я вот об этом думал, — сижку берёшь, затягиваешься, грузишься. — Я думал о том, что, — стучишь по баночке, — пока мы ещё ничего не начали, первое, о чём прям серьёзно должны заботиться — это чтоб ты, — на меня показываешь, — вот ты же первая смогла свалить... И я тоже, — вздыхаешь, сдавшийся. — Ну... — кусаешь губы. — Чтоб мы не потеряли домашних, как это с тобой случилось.

Ана руки у груди сложила, перекрестила их к локтям ладонями.

— Есть такое, желательно, — вполне себе соглашается. Да и мне-то чего: крыть нечем.

— Плюс, это не только про «свалить», а и убедиться...

— Да допёрла, — обрываю тебя. — Истессна мне не похуй, как там папа. К чему ты пришёл в итоге?

Ты садишься ещё так, скрючиваешься. Ни на меня, ни на Ану сейчас не смотришь. Тебе... Стыдно, что ли?

Ну, вот, Ана к тебе и тянется. Легонько дотрагивается до плеча. Ты улыбаешься ей, гладишь руку.

— Адреса нужно записать везде, — такое вот выдаёшь. — Зазубринами на мебели, записками на стене, заметками в телефоне... Профили в играх не вариант: слишком долгие имена, не влезет. Я ещё думал в буквальном смысле протянуть нити от Приюта к нашим домам, но это уже совсем бред: порвутся и потеряются, их слишком легко оборвать. Да и найдут их быстро, снимут. Не то, на что бы надеялся.

Нет, ну. Пока всё нормально. Мы обе тебе киваем и соглашаемся. Всё правильно и по делу стелишь. Мне и крыть-то твою тему нечем, уже ж согласна.

— Но! — о, вот тут поднимаешь руку. Да слушаем мы тебя, кот, слушаем. Гляди, вон, я даже не ехидничаю и не подкалываю. — Если эта херня работает на стирание памяти... А Ницце умер, и теперь у нас живой дом, то... — Снова медлишь, теряешься, смотришь-смотришь на нас: понимаю, да, ищешь нашего одобрения. Всё хорошо, чудо. Говори, говори. Вот же, и я, и Ана тебе киваем. — Кто из вас возьмётся заверить, что хотя бы одна из оставленных записок не повредится? А если все? А если так будет, что записки останутся, но, я не знаю, мы вот в тупую не разберём их? Тогда остаются зазубрины: их хотя бы мы сможем считать тактильно.

… Вот, Ана прикрыла губы. Вижу, вижу, хорошая, как у тебя глаза-то раскрылись широко. Мне тоже вообще не ок.

— Ты, блядь, что вчера хотел сделать?.. — переспрашиваю тебя шёпотом.

А он вздыхает, сдаётся и опускает руки.

— Да, казните и говорите мне, что я ёбнутый. Но по итогам единственное, в чём мы хотя бы чуть-чуть уверены — это наши тела. По крайней мере, Ана вернулась с поломанным сознанием, но никак, ничего не сломалась внешне.

На этом ты и заткнулся.

Молчим.

Молчим все трое.

Слов нет, злость одна только. Не-не, вот сейчас даже не на тебя. Я ж даже не могу сказать, шо ты ёбнутый или двинутый.

— Ты прав, — Ана первая в себя приходит, находится. Кивает медленно, осторожно. — Если вам важно не потерять близких, единственное, в чём мы все хотя бы чуть-чуть уверены — это... Зазубрины на теле. И то, такая гарантия, что только на честном слове.

— Ну, так, — я киваю. Осторожно, медленно. Внутренне всё ещё промаргиваюсь, пытаюсь осмыслить, как ты вообще дошёл до мысли такой, и каким же поехавшим надо быть. Но ты пришёл к этому, ты не идиот, да, я ж тебя знаю. И ты озвучил. Давай думать, почему так.

— Если эта херня рил сознание путает, то всё, шо мы бы ни написали — чуйка чуется, шо в тупую прочесть не сможем. Но это то, что должны попробовать, особо и не надеясь. А по итогам...

— Понимаешь, почему я сказать боялся?..

— Поступи ты так, наша дружба...

… Ладно, Ана, ты более лаконичная. Бить тех, с кем встречаешься — это у тебя теперь стиль, типа?

— … И тебя услышал... — ну сиди, сиди, потирай щёку. Радуйся, что щека всего лишь.

— Не трогай, — воу-воу, ну, хоть на меня не шикай. Я причём-то? Уваливаю, всё, тихо. Вон, сдаюсь, сижу смирно, подняла руки.

Ана сидит спокойно. На Ника смотрит. Ровно так смотрит. Пристально. Нет, без злости. Но жёстко так. Очень твёрдо.

С силой ладонь отряхнула.

— Спасибо за завтрак. Было вкусно и познавательно.

Подрывается, к дому двигает.

— Сиди, — приказываю, срываюсь за ней.

… А она даже и не оглядывается.

Я просто молча за ней тянусь, ровным шагом. Ну, и то хлеб, что хотя бы меня не шлёшь. Сочту знаком, что доверяешь. И да, принцесса, будь уверена, меня это тоже харит. И этого говна я уже вчера въебала, и мне тоже не на пустом месте потом время потребовалось. Понимаю тебя, ни разу не осуждаю.

Ну, хотя бы в гостиной ты останавливаешься, на диван садишься.

… И бедной подушке, которую ты схватила, я вот вообще не завидую.

— Ана, — стою у стола, не решаюсь подойти ближе.

Каменная.

Вот, какая она сейчас. Каменная и бессловесная. Смотрит прямо в тёмный экран, там же ловится её смутный силуэт-отражение.

Я молча стою над ней.

Ну, как стою. Всё-таки позволила себе опуститься на край стола. Но ни окликнуть, ни прикоснуться — этого не решаюсь. Не разрешали мне — а сейчас (и тебя я в этом прекраснейше понимаю) ей надо самой побыть. Самой это всё осмыслить и обработать.

— Скажи. Хотя бы одна причина. Чтобы мы его не послали.

Вот теперь я кусаю губы, руки на коленях держу, кулаки сжимаю.

— Сама знаешь, что это не вариант. И мы это уже обсуждали.

— И тебе правда нормально?..

— Да, блядь, рада и счастлива.

— Вы об этом вчера говорили?

— Да.

Ты закрываешь глаза. Выдыхаешь. Голову наклонила.

Сажусь ближе, на бортик дивана.

— Не казни себя, — всё-таки прикасаюсь к твоей руке.

Не одёргиваешься. Вот только трясутся плечи.

Ну, ну. Иди сюда.

Іді до мене, моя чудова. Це я думками, пошепки. Тихо-тихо — і навіть не обіймаю, а так, лиш тримаю тебе обережно, беріжно.

Просто тримаю тебе та сиджу ось, поряд. Хоч якось, трішечки. Я тут, я поруч. Ну, ну, моя тепла. Моє диво. Тихше, тихше, рідна моя. Я розумію тебе.

Я — розумію.

— Ты тоже на себя злишься... — роняешь тихо.

— То ж бо і воно, — зітхаю. — По типу, мы ж обе с тобой понимаем: не будь меня, ему было бы в разы легче. И тебе, соответственно. Он же не идиот, и понимал, как ты на такое отреагируешь. Для себя бы не предложил.

Ты прыснула.

— Охуенно утешила. Щас по сути сказала: «Твой парень настолько на тебе зациклен, что ему ваще похую, если его мать умрёт».

Смеюсь согласненько.

— Ну, как есть, чё, бля.

— И ни ты, ни я... — говоришь, и всё-таки чуть-чуть отстранилась. — Ну, не спорим с тем, что...

— Что если мы действительно хотя бы попробуем сохранить связь с нашими семьями, то предложенный выход — единственный, — заканчиваю за тебя. — Просто нам нужен вот тот самый третий-ёбнутый, чей разум незамутнён достаточно, чтоб так легко произнести и признать это.

Ты закрываешь лицо руками, сгибаешься.

— … во что я, блядь, вас втянула... — совсем тихонечко. Даже тише, чем просто шёпот.

Я хоть не ты, а легко представляю, что сидишь ты и представляешь. Что у тебя перед глазами сейчас именно эта картина. Как идиот этот закрылся в ванной и честно ж пытается выводить чёртовы адреса лезвием на руках. Как, блядь, себе по-живому режет. Медленно, педантично. И не свой же, мой именно. С моего ж и начал, про свой-то, небось, и не парится.

И как он это всё себе думал. Наверное, ещё и готовился, и прикидывал. Думал себе, планировал.

Как ему, блядь, больно, а он это всё ради меня делает. И с его ж болевым порогом — ещё и плачет. Губы себе до крови кусает, чтоб не звучать. И режет себя, и режет...

Он же, сука, только про зазубрины эти вбросил — а ты уже... Уже всё поняла, представила.

— Он так больше не сделает.

Ты хмыкаешь, головой качаешь.

— И кому это ты сейчас говоришь?

Смеюсь, блядь.

— Нам обеим, — вздыхаю. — Наверное...

— И что решим?

Я всё ещё на бортике дивана. Теперь, похоже, моя очередь закрываться. Прости, да, отворачиваюсь от тебя.

— Насколько я морально готова попрощаться со своей семьёй. Попрощаться с папой. И позволить ему потерять мать.

— А ты готова?..

— … я боюсь... — тоже, шёпотом.

Поднимаюсь быстро, всё ещё стараюсь держаться так, чтобы ты не дай небо меня сейчас не увидела.

— Моя комната — она соседняя с вашей, так?..

— Угу.

— Дяка, — роняю тихо.

… простите меня, пожалуйста. Но мне сейчас очень нужно побыть одной...

60Музыка — она такая, да: перенимается вместе с привычками. Прониклась Ана «Историей Зла», случается.

61Помимо Аллена и Рилианны, в «Истории Зла» были и другие герои, среди которых — зелёная дева: влюблённая в Аллена девушка из соседней деревни — королева приказала её убить; красная дева — сестра Аллена, которая и подняла народное восстание против королевы.

62Здесь Пепел шутливо сравнивает Ану с бледными болезненными девами из старых готических романов, в которых чаще всего героинь звали Эмили или Элеонор