2022

А с революцией он вообще познакомился случайно: вышел из приёмника после своих десяти суток, рюкзак за плечами, ремень возвращенный застегивает, а тут - она. Красивая, флагами помахивает, штыками ощетинилась; встречает, тем не менее, с радостью - без крови на штыках то есть, потому как закончилось уже всё и наши победили. А тут Лёха. С рюкзаком и ремнем. И говорит ему революция: "Ты, Лёха, герой. За правду страдал, за идею нашу общую. Баланду ел больше недели, на шконке куковал, а сейчас твое кукование, Лёха, закончилось и ты будешь у нас вроде как вождь великий, несбегающий да несгибаемый".

Как революция говорить закончила, многотысячными глотками своими роптать, покрикивать и скандировать, так Лёха сразу и понял, какая ему судьба великая уготована и что теперь другой жизни у него совсем-совсем не будет и даже не планируется. Он, впрочем, очень быстро со всеми этими мыслями совладал. И стал вождём.

Лёха всегда был человек вроде бы обычный, но метафизический безусловно: во всякое верил, в силу мысли там, в карму, в страшных ангелов, приходящих к человеку после смерти и спрашивающих "Водку пить будешь?". Вот его мысли и материализовались. А чего не материализоваться-то им, если вера сильная в человеке сидит?

Он и правда сидел как бы за дело, а как бы и ни за что: подошёл к ментам в метро на станции Алма-Атинская, начал руками размахивать, матом ругаться. Они у него документы попросили. Он документов не показал. Они ему наручники надели. Он только пуще ругаться начал, руками же в наручниках не помахаешь особенно. Менты его в отдел повезли, а потом в суд. Судья Лёху посудил, но пожалел на первый раз: десять суток ареста в спецприёмнике назначил вместо положенных пятнадцати. Так многие в том спецприёмнике сидели, но Лёха был единственный "политический", потому что вроде как за идею сидел, за всё хорошее против всего плохого, а менты же вроде как плохие, вот и Лёха получился "политический". А тут - Революция. Флагами машет, штыки примкнуты, героев ищет и вождя. Вот Лёха и пришелся к месту, не зря, значит, больше недели баланду арестантскую клевал и на шконке своей маялся.

В революцию все плохие умерли, а хорошие - остались. Хорошие, оказавшиеся рядом с плохими в момент кончины последних, потом рассказывали, что умирали те со счастливыми улыбками на губах и звёздочками в зрачках закатывающихся глаз. Так что гуманно все прошло, без эксцессов и неприятностей. А так как все хорошие остались, а плохие поумирали, то и умирать никому больше стало не нужно.

И встал, значит, Лёха у руля революционного; рюкзак скинул, ремень поправил, китель белый накинул себе на плечо небрежно, начал рулить. Называться теперь Лёха стал не Лёхой, это было его дореволюционное имя. Называться он стал теперь Вождь великий светозарный руледержащий товарищ Алексей. Его ведь мысли-то к революции привели, его внутриголовные электрические всполохи кровью лучащейся рубиновой её вены напитали, а значит, и титул у него должен быть представительный.

Сперва он еще "Ясно солнышко" в конце добавил, чтобы под старину было как будто, но вовремя одумался. Всё-таки революция, люди не поймут, какая тут старина может быть?

Метафизичность в новом Вожде проявлялась по-разному. Иногда он, насытившись своей силой и исключительностью, смотрел на звёзды ночью и протягивал вверх руку с растопыренной пятернёй и закрывал пальцами звёзды. И казалось ему, что звёзд нету больше этих, закрытых Лёхиными пальцами, и что так же он может одним движением пятерни что угодно накрыть и как бы вырезать существование этого чего-нибудь из реальности просто вот так, из своего сейчашнего хотения.

Хотение ведь Лёхино страшной силой обладало, революцию ту же взять - не было бы ничего без этих его мыслей, не произошло бы оно просто, и всё тут.

А какие после этой революции песни пошли! А какие стихи записались в тетрадочках-блокнотиках по всей стране! А в какие книжечки эти стихи потом превращаться стали - все, как одна, в кумачовых обложках с чёрными полосочками под названиями, да и названия не простым шрифтом типографии на обложках печатали, а необычным - с подвыподпердом! Всё, конечно, по одному его, Лёхи, хотению. И всем, кто живой после революции остался, всё очень нравилось - они первое время пытались, конечно, как-то Лёхины идеи систематизировать и в книжках навроде "Заветы Вождя" позаписать по пунктам, да только быстро это дело бросили - поняли, что больно он метафизический и непонятный, чего уж тут систематизируешь?

Только стало всё Лёхе до лампочки однажды. Затопило его мозги какой-то жижей тёмною, через которую мысли полезли совсем странные. Будто бы это не плохие в революцию поумирали все до последнего, а хорошие. А плохие, наоборот, остались здесь с ним, с Лёхой, флагами тоже плохие машут и штыки кверху они держат. И у революции будто грудь вовсе не девичья, а страшное вымя зубастое, шерстью покрытое да кровью запёкшейся. И он, Лёха, никакой не святой, ведущий всех к счастию великому, а просто самый обычный, простите, недоросль, просто как бы место занимает и совсем даже не помогает никому. Лёха день подождал, два, неделю сидел, а жижа из головы никуда не подевалась и только сильнее стала, укрепилась и теперь из-за толстого слоя её Лёхины прежде светлые мысли, от которых проблемы сами собой решались и всем как-то веселей становилось, стали чёрными тоже и совсем ничего не стоящими.

- Ну чего, в дурку его? - спросил толстый полицейский Дима из Второго Оперативного, глядя на корячащегося на полу и кричащего "Вы все плохие! Плохие! Я не буду вас вести!", захлёбываясь слюной, Лёху.

- Да, давай, ты за руки, я за ноги. В коридоре к трубе пристегнём пидора, он тут всех уже заебал, - полицейский Саша взглянул на часы, нахмурив брови, - бригада минут через пятнадцать будет, - закончил он, хватая Лёху за лодыжку.

Вся камера, лёжа на койках, наблюдала за сценой без особого интереса - Лёха их и правда заебал. А потом все легли спать.