2001

2001     Сорокин всегда честно называл говном то, что мы считали нормой. Затем он открыто заявил о смерти русского романа и взял на себя труд сохранить останки отечественной словесности в виде ценнейшего вещества — "голубого сала". Теперь Сорокин приглашает нас этого сала отпробовать.

       Впервые в истории русской литературы он вплотную занялся каннибализмом. Если и есть предшественник — то это уважительно упоминаемый в "Пире" Юрий Витальевич. То есть главный "крутой" в компании живых классиков — Мамлеев. Для Сорокина это не было насильственным выбором: с детства ему рассказывали про бабу-ягу у печки и острые ножи людоедов.

       Живейшего персонажа по имени Колобок — и того безжалостно съедали. Да и в начале самой словесности было слово о Кроносе, пожирающем своих детей. Сказки для взрослых, где тоже кого-нибудь кушают, обязательно должны были появиться в нашей последовательно открывающей покров за покровом действительности. И вот Сорокин преподносит их нам прямо на блюде. Русская литература много пила — теперь ей предлагается хорошенько закусить.

       В "Пире" родители, готовясь к встрече нового, двадцатого века, зажаривают и с аппетитом съедают собственную дочь, "конкретная" молодежь с кайфом путешествует по стране литературных героев, по ходу заглатывая то Наташу Ростову, то Моби Дика. Одно действующее лицо, увлекшись процессом самопознания, даже приступает к самоедству. Естественно, что просто пережевыванием дело не ограничивается — важно и что происходит потом. Хармсовский "Неоконченный спектакль" срывается из-за того, что всех актеров тошнит. Сорокин на этом месте с удовольствием поднимает занавес.

       Подробные описания всяких извращений (автор в отстранении, читатель — в шоке) — фирменная сорокинская фишка. А то, что писателю в наше время фишка необходима, Сорокина еще в молодости научили концептуалисты. Он начинал как художник и пришел в литературу прямо из "перформансов" и акций семидесятников. И утащил за собой живописность, от которой концептуалисты-минималисты гордо отказались. Большой театр, потонувший в самом настоящем дерьме из "Голубого сала", поджаристая девочка Настя из "Пира" — такие образы пронимают до мозга костей, заставляют по-новому взглянуть на очевидное. Сорокин — мастер художественного жеста. Теперь этот жест определяется емкой сорокинской формулой: "Жрать!"

       Уже несколько веков лучшие силы русской словесности твердили нам, что не хлебом единым жив человек, что кровь и клюквенный сок — не одно и то же и что нехорошо питаться ближними своими, при этом разглагольствуя об абстрактном гуманизме. В двадцать первом веке объяснения проходят в более грубом и жестком режиме. "Колготки под взбитыми сливками" и "варенье из пейджеров" придется жрать до полного понимания. Тут даже у умелого кулинара Сорокина начинает заедать пластинку. И разнообразное меню сбивается на повторы: читая "Пир" знатоки творчества писателя безошибочно смогут указать на первоисточники из сорокинских же текстов.

       "Кто повторяет, тот в говно ныряет" — от этой детской истины Сорокину удалось отгородиться: он там бывал неоднократно и систематически. Сорокина можно интерпретировать по-разному: и "нравственно", и "безнравственно". Кто видит ужас, кто специфический катарсис. Но одно ясно: правильное употребление в пищу его произведений снижает в читателе агрессивность. Свидетельство тому — ровное спокойствие тех, кто принял Сорокина и для себя включил его в текст русской литературы.

       Владимир Сорокин. Пир. М.: Ad Marginem, 2001