20

...В доме у Сергея меня притягивает то, что зимой в прихожей холодно почти, как на улице, даже снег, нанесенный с улицы, долго не тает, но стоит ступить в комнату – жара. И всегда жарко. К этому контрасту добавляется еще один, с противоположной стороны.   Окна начинаются почти от пола и тянутся до… не совсем до потолка, если быть точным, но для того, чтобы убедиться в этом, нужно поднять взгляд почти до потолка… - такие большие, что морозная улица кажется прижавшейся к ним. И в какие-то мгновения даже пробивается сомнение: а выдержат ли окна такой напор?.

О такой комнате хочется делиться впечатлением.

Или просто с кем-нибудь постоять посредине комнаты. Этот кто-то может еще не войти, но уже слышно, как  возится в передней или еще где-то на подходе, о чем я уже знаю, но только, чтобы он ничего не произносил.

Описание комнаты такой, какой я ее вижу ВСЕГДА, стоит мне вернуться памятью в то время.

Стена напротив входа, как я уже написал, почти вся застеклена, что делает комнату похожей на веранду (или это норма для загородных особняков?) В комнате, несмотря на дневное время, и такое окно, не очень светло; дневной свет по-настоящему захватывает только небольшую часть комнаты, примыкающую к стеклянной стене.

(Читателя могут раздражать такие подробности, но как быть писателю, если именно они томят его десятилетия?! Именно они подвигают к тому, чтобы  написать о них, потому что только таким способом можно освободиться от них и их мучительного напоминания о себе – от крыльца, особенно того, которое на зиму закрывается наглухо и его запорашивает снегом и когда случайно ткнешься в него изнутри, из теплого дома, делается удивительно хорошо от сознания защищенности; даже при том, что меня в этом доме не любили).

Меня не просто не любили. Может, даже, если бы кто-нибудь спросил хозяев дома: «А почему вы не любите его (то есть меня)?»,  они бы удивились, и это было бы не притворное удивление, потому что им и в самом деле не приходило в голову: любят они меня или нет. Они просто сторонились меня. Это ощущение  я могу подтвердить и сегодня спустя почти шестьдесят лет, хотя ученые утверждают, что человек полностью обновляется каждые семь лет.  

Я видел всегда недовольное лицо матери Сергея, и… где-то из глубин памяти  иногда выплывает его отец, еще действующий полковник каких-то войск, с которым я вряд ли общался, но,  видимо,  всегда успевал захватывать боковым зрением его удаляющуюся спину. Она и запечатлелась.

Была еще старшая сестра. Но у нее уже вот-вот должна была начаться своя жизнь юной женщины, и с нами она если и общалась, то почти на лету.   

Контакты были в основном с матерью – встретить и проводить негостеприимным взглядом меня до… куда-то мы с Сергеем уединялись; иногда возникает на пороге его комнаты с предложением «покушать»; сделать на ходу какое-то дежурное замечание взрослого…

Дом.

Как большинство  домов в Межапарке, он с примыкающей к нему внушительной площадью отгорожен забором из рабицы.   На правой половине огород и грядки с клубникой; на левой – вишни и яблони.  Вдоль забора практически по всему периметру какие-то кусты, вперемежку с сиреневыми деревьями, из-за которых летом практически не видно соседей; только едва просматривается небольшой участок дороги. 

Ничего не могу сегодня сказать, в каких отношениях хозяева дома были с соседями. Думаю, что и тогда я не смог бы ответить на этот вопрос. Могу предположить, что там, в основном проживали латыши, и помимо языка  соседей могла объединять   сдержанная неприязнь к соседям – семье русского   офицера. (С этой – моей – стороны не воспринимавшегося, как оккупанта, заменившего оккупанта немецкого).  Так что к изолированности топографической добавлялась изолированность социальная (хотя в те годы подобного термина вообще не было, тем более, о нем не мог знать  ученик советской школы восьмого… нет, девятого класса, когда у нас появился Сергей). Слово «оккупант» тогда еще в ходу у латышей не было, во всяком случае, до ушей ученика советской школы ничего подобного не долетало (хотя я еще застал реальность встречи с «лесными братьями», несколькими годами раньше,  когда сам жил под Ригой, в том же Межапарке), - но на плотности общей атмосферы это сказывалось… ощущался в ней едва уловимый гнет…   - пусть не всеми, пусть только ранимыми натурами, самолюбивыми, оскорбленными непрошенным вторжением, но это все равно расходилось по всем остальным, как пандемия.

В этот дом  меня тянуло (помимо общения со школьным другом), еще и потому, что  он напоминал мне наш дом там же, в Межапарке, со всеми признаками нашего былого благополучия.  

Наш дом был в более престижном районе Межапарка. Соседями были   какие-то непростые люди… Допускаю в тот период Исидор был из обласканных придворцев.  А  полковник с семьей, получил дом на периферии, почти на окраине. Видимо,   как не дослуживший до того, чтобы быть включенным в истеблишмент, не из-за избранности среди своих, а как  служака, которого обстоятельства возвысили   над поверженными чужими.   

Но то, что дом был на периферии Межапарка подчеркивало его изолированность (сегодня я могу предположить, что это вызревали зачатки моей будущей интроверности), из-за этого тоже мне нравилось там бывать.    В подобном замкнутом пространстве меньше шансов наткнуться на глухую неприязнь с чьей-то стороны, сводящее на нет радушие хозяев.

Хотя в моем случае со стороны хозяев радушия не было.

(Радушия не было, а в дом меня тянуло. Я и сейчас едва улавливаю ТО двойственное состояние,  с каким я приезжал в этот дом: радушие самого пространства и нежелательность моего присутствия в нем со стороны хозяев. Пользуясь первым, я отодвигал на периферию сознания второе). 

Вполне вероятно, что в   доме моего одноклассника знали о  недавнем благополучии моей семьи, и не могли удержаться от мстительного безразличия ко мне.  Знал ли сам одноклассник, не могу сказать. Но  его мать встречала меня с таким мрачным выражением лица,   как будто главным виновником социального расслоения был я.  А то, что мы уже давно в этом опустились чуть не на дно (например, Исидор ходил в пальто, перешитом его довоенным приятелем, портным почти бесплатно из его майорской шинели).

Я думаю, что родители моего школьного друга ко всему еще были антисемитами. Но не по каким-то расхожим клише, а по тому, что  должностное положение полковника,  заодно и его семью, обязывало проявлять осмотрительность в общении с евреями.

Неприязнь могла формироваться  сама собой    из социальной атмосферы, когда подлое отношение   действующего   полковника советской армии  к отставному майору в пальто, перешитом из драповой шинели, становится обязательным, вне зависимости от его человеческих качеств. Может, даже вопреки им.

В итоге они запечатлелись в моей памяти так:

- мать Сергея, встречающая меня в прихожей с лицом невыраженной враждебности и с несменяемым ожиданием: когда я, наконец, уйду; скорее всего, ее сдерживали остатки коллегиального уважения к бывшему майору, вхожего в такие высокие кабинеты, куда действующего полковника не приглашали;

- и отец, всегда уходящий, значит, только спиной, чуть ссутулившейся. Если лицо матери при необходимости я бы еще мог сегодня восстановить (фоторобот), то отца - нет.

Я говорил своим: «Я поеду в Межапарк».  Имелось в виду, что уезжаю с ночевкой. Геня слабо возражала: «Я не люблю, когда ты не ночуешь дома». Она, видимо, знала, во всяком случае, могла догадываться,   что меня в этом доме не жалуют. К этому еще добавлялась генетическая  настороженность еврейской мамы, отправляющей своего ребенка в чужой дом.и

 Геня возражала, но слабо. Помимо ночевки предполагалось, что меня там накормят, и  подсознательно Геня мирилась со всеми  неприятными последствиями

 У Сергея было всегда много вкусной еды. В нашем доме в это время перебивались на пенсию Исидора. Каких-то разносолов не помню. По двадцать дней макароны и гречка.   Первые десять дней после пенсии какое-то разнообразие. Забегаю вперед: до десятого класса я ходил в шароварах. Геня постоянно то штопала их, то подшивала в рост к обшлагам какие-то куски материи.

В седьмом классе я зарабатывал себе на хлеб буквально. К нам перевели второгодника, по-моему, клинически тупого парня (он и в нашем классе не задержался, остался на третий год) и мне поручили «подтянуть» его по математике. (Выходит, я в этом чего-то соображал!...) Семья богатая. (Мать: типичная дама из советских фельетонов о «мещанах» с крашеной халой на голове и в шелковом халате с каким-то китайским орнаментом. Отца в этой картине нет).  Сам второгодник на голову выше меня, из хулиганов, чья агрессия сдерживается домашними стенами. Блондин, презрительно скривившийся рот.  Как будто делает нам одолжение и готов потерпеть неудобства  существования на время, отведенное на репетитора, то есть меня. 

Мы устраиваемся за письменным столом, лицом к окну, и примерно минут через двадцать-тридцать я начинаю ощущать спиной подготовку к какой-то следующей части моего пребывания в этой семье. Самой приятной. Я догадываюсь, что это может быть, хотя случалось, что ошибался и уходил разочарованный. Но чаще всего возня означала приготовление… у меня и сейчас возникает в воображении тарелка с горой бутербродов, преимущественно с колбасой, хотя там могли быть еще с чем-то, но вкус колбасы, тем более из тех времен, тем более голодного подростка, перебивает все остальное.   После того, как мне удается бросить взгляд через плечо на стол и убедиться, что я не ошибся, оставшаяся часть идет веселее. А незадолго до конца времени, отведенного на репетиторство,   второгодник берет инициативу в свои руки и решительно сворачивает обучение, приглашая меня к столу. Чуть поворчав для очистки совести, я, вроде бы, нехотя  направляюсь  к столу…

Но  я отвлекся, извиняюсь.

 Продолжаю...

У моего школьного друга меня тоже кормили. Но у второгодника это была заработанная еда и на лице его матери всякий раз, когда она появлялась, чтобы удостовериться, что мы приступили к поеданию бутербродов,  воцарялась улыбка благодарности мне, вперемежку с извинением,  за то, что она расплачивается со мной таким необременительным для бюджета семьи способом.  

И совсем другим было лицо у матери моего друга.

…Столовая. Посредине – круглый стол. Всякий раз, когда мы появляемся здесь после наших игр или домашних заданий или еще чего, Сергей опускает голову к подбородку, как бы заранее извиняясь за свое напоминание, и произносит «Мать, а…», не договаривая до главного, на что мать отвечает: «Мойте руки!», как будто вынужденная открыть шлагбаум после предъявления прав на застолье.

Сергей переводит взгляд на меня, с таким же извиняющимся выражением, но уже с проблесками гигиенической необходимости, одновременно закладывая в моем сознании ощущение, что я вхожу на эту территорию  с чувством выпросившего еды. (Как показала жизнь, навсегда. Иначе не было бы этого текста).

Начало дружбы.

Осень. Вторая половина сентября. Наш класс «на картошке». Рабочий день подходит к концу.

Сумрачно.  

Картофельное поле за спиной Сергея. Там, едва различимые согнувшиеся фигурки остальных одноклассников.

Сергей только что собрал положенное ведро картошки, осматривается, куда отнести.

На этой картине меня не видно, но так как Сергей   занял в полный рост весь передний план, я где-то рядом, слева.   

Сергей только появился в нашем классе. Новичок.

Вначале был хорошо принят: высокий (для нашего возраста), спортивный, усы под носом с орлиной горбинкой; для девочек – свежий раздражитель, все внимание и любопытство переключилось с наших признанных лидеров на новичка.

И лидеры приняли решение устроить ему «темную».  

Случайно я подслушал, как сговариваются наши лидеры; их было человек пять-шесть.

«Сегодня ночью делаем ему темную». 

Кому – я прослушал. Я стоял где-то недалеко от заговорщиков, но меня еще никто всерьез не воспринимал. Маленький, уродливый, постоянно шмыгающий носом,… - существо,  малопривлекательное вообще, тем более, для дружбы. В моем присутствии можно было договариваться о чем угодно, оно никому ничем не грозило, не принималось заговорщиками всерьез, как опасность возможного разоблачения. И уж тем более, что я могу чем-то помешать его осуществлению.  

Я не расслышал,  кому собираются устраивать «темную», но сразу  догадался. Больше некому. Остальные одноклассники уже прошли все испытания на право  быть своими в классе – даже те, кто остался на самом  нижнем уровне  иерархии этого ничтожно малого образования.

Несколько мгновений я пытался обмануть себя – якобы, не знаю, о ком речь, -  ведь я мог не слышать!    – но у меня внутри уже все сжалось: воображение успело воспроизвести картину предстоящей экзекуции и ее возможных последствий, в голове по нарастающей пошел гул, заглушающий все звуки окружающей на тот момент реальности.

Когда произошел этот перелом в отношении к новичку – от уважухи к потребности смять, унизить, раздавить, - я не заметил

Заговор против новичка вершили те, кто верховодил в классе. Никто их на эту роль не назначал, но такое ядро формируется само, как случайное биологическое образование. Сегодня я вижу троих из них, сошлись в одной точке. Один топчется на месте, переминаясь с ноги на ногу, этим полностью, неоспоримо соглашаясь с его правильностью, и даже справедливостью. (В чем?... Никто бы не ответил на мой вопрос!) Второй, считавшийся в классе самым умным (действительно, способный парень) и уже одного этого достаточно, чтобы   быть уверенным  в одобрении большинством любой его выходки. К тому же сын  какого-то высокопоставленного деятеля. Еще и полукровка, вынужденный скрывать это    по понятным причинам (почему эти причины должны быть понятны, не понятно, но этот умный мальчик уже понимал).   И третий… самый хулиганистый, из социальных низов, умеющий одним ударом бросить соперника наземь.

Вот такие заговорщики приговорили новичка к темной.  

Причем в пространстве, объединившего их замысла, не прозвучало ни звука сомнения в справедливости «наказания».

За что-о?!.

Что им дурного сделал человек, кроме самого факта своего существования?

Видимо, новичок проявил недопустимую самостоятельность. Или независимость. Или недостаточное почтение к заговорщикам

Или раздражающе заметной была благосклонность к нему девочек.

Еще до этой композиции на картофельном поле я уже знал про намечающуюся экзекуцию.

И вот я, знаю, что предстоит ночью моему школьному товарищу, пока еще не совсем другу, но какие-то признаки благосклонности по отношению ко мне новичок уже проявлял… скорее всего, это могло быть общение со «старожилом», который охотнее остальных готов был принять участие во включении новичка в сложившийся коллектив подростков… - знаю, и теперь должен что-то предпринять: либо предупредить моего будущего друга, либо отмолчаться.

Да, вот еще что было. Еще до сна, даже до ужина я сказал, что сам принимать участие в темной не буду.

В итоге: где-то в нижнем левом углу картины за ее рамой, невидимый я, едва достающий до подбородка нависающего надо мной силуэта того умника, которого я упоминал, с едва различимыми деталями лица, но достаточно   различимыми, чтобы я сегодня не ошибся, что это был именно он… И его грозное предупреждение… нет, вначале вопрос уличной шпаны: ты что, мол, против коллектива? – а потом предупреждение: мол, если проговоришься… ну и так далее.

Воображение услужливо нарисовало, что именно сделают со мной эти крепкие ребятишки, если я предупрежу своего дружка. (Меня уже зачислили в его дружки). 

И до самого отхода ко сну я носил в себе этот комок ужаса.

Еще после ужина: я стою почти вплотную к Сергею и говорю ему: «Они хотят устроить тебе темную». На мгновение на его лице мелькнуло удивление: чего вдруг? – потом лицу возвращается обычное слегка насмешливое выражение, и, приняв какое-то решение, Сергей сейчас должен сделать шаг от меня в сторону барака, где мы жили.  

Навстречу этому…

Выключили свет.

Вдоль глухой стены сплошняком специально для приехавших помогать колхозникам выстраивались деревянные нары. Место Сергея было рядом со мной, я был обречен стать свидетелем «темной».

Я лежу спиной к нему. Хочу накрыться одеялом с головой, но сдерживаюсь, не позволяю себе этой слабости.

Я ведь  друга предупредил, чего еще?... Теперь он сам должен решать.

Похоже,  к этому моменту не  я один знаю, что сегодня предстоит новичку.  Девочки на этот счет прощебетали чуть-чуть, разделившись на тех, кто на эту глупость презрительно фыркнул – две-три, меньшинство, и большинство, кто считает, что «так правильно… так всегда делают… и в этом нет ничего…»

 Вот сейчас это должно произойти.  

Стало непривычно тихо. Обычно, если я еще не засыпаю, слышится какая-то возня. Или какие-то соседи еще о чем-то переговариваются, или начинается серия анекдотов… «А вот еще…» и  всё никак не закончится, пока вдруг кто-то неожиданно резко не обрывает это и все   стихает.

Но в этот раз…  Не было никаких переговоров, хихиканий, почти сразу, как только улеглись и укладывались тоже с подозрительной деловитостью, но мне показалось, что все равно никто не спит, и все в таком же, как я,  напряженном ожидании. Может, за исключением тех, кто совсем  не в курсе предстоящего. Такие среди нас тоже есть, даже одна просто дурочка, неизвестно, как оказавшаяся в нормальной школе.

О ней еще будет речь.

Я уже стал подремывать, уже мелькнула мысль, что, может быть, экзекуция отменилась… мало ли какие здравые соображения могли явиться  в головы заговорщиков, - когда вдруг рядом со мной послышалось какое-то сопение. Несколько черных силуэтов беспорядочно толпилось над лежащим Сергеем. Мое сердце бешено заметалось в грудной клетке, как будто пыталось выломиться наружу или даже подтянуть всего меня к этой возне. 

Я продолжаю лежать  спиной к сопящему клубку. Мысль: ничего страшного не происходит и не МОЖЕТ произойти… ну, подумаешь, поколотят, слегка помнут… я же не знаю всех глубинных причин, почему так решили наши лидеры, которые всегда что-то между собой решают, не посвящая остальных, и даже, когда  мне не всегда казалось это решение верным, я делал так, как все. Если не успевал просимулировать свое отсутствие.  

Видимо, справиться с Сергеем им никак не удавалось… - может, с надеждой подумал я, помогло мое предупреждение  и его не смогли застать врасплох! … - потому что шум перешел в какое-то несолидное сопение, по слуху клубок развалился, я повернулся на спину, чтобы… еще не знаю, ради чего, но уже почти не контролируя свое тело.

Из темноты стали раздаваться голоса, но явно сдерживаемые, с робким возмущением: «Кончай возиться!» Как будто возмущающиеся не знали, что это не просто возня, а избиение.

Я  увидел, как силуэты медленно направились к выходу. Впереди, как я догадался - Сергей.

Я встал.

Я встал! Прошу это отметить.

Я действительно встал и… Следующая картина:  маленький человек стоит на пороге, закутанный в тонкое одеяло (я), заговорщики и предполагаемая жертва метрах в пяти-восьми от меня, все хорошо различимы под лунным светом, драки нет, в середине Сергей, шмыгающий носом и время от времени ладонью проверяющий, не кровит ли.   Наверно, какие-то пара-тройка ударов в темноте пришлись туда или вскользь.

Сергей:

- Ну, всё? Довольны?

Чей-то девичий голос (вышла следом за нами):

- Чего вы тут расшумелись? Спать не даете.

…Сергей довольно легко сделался в классе своим. Опять девочки цепляли его, и фыркали по его адресу чаще, чем на остальных, но лидеры легко, почти сразу по возвращению в школу,  смирились с этим, и (наверно; не уверен, что так глубоко, но…) включили это в свой капитал лидерства. Все-таки, внешность тоже сыграла свою роль. (Забегая на многие десятилетия вперед, когда мы встретились с ним, он оказался ниже среднего роста, с астеничным телом, бородка – ничего внушительного; но тогда!…).

Я стал приезжать к нему. Начало взаимной привязанности уже не помнится. У него могло возникнуть доверие ко мне и обязанность «дружить» из-за той «темной»  в благодарность; у меня - из-за нее же, но уже как заслуженное право на ответную привязанность.

Мы делали уроки, потом… Ну что у мальчишек тринадцати-четырнадцати лет? Летом – улица, озеро; зимой лыжи. Здесь всегда находилась пара для меня: лыжи старшей сестры, с редкими для того времени  жесткими креплениями, в которых нога себя чувствует, как  за надежно закрытой дверью, в отличие от ремешков, в которых нога постоянно соскальзывает «на улицу». 

После лыж  разыгрывался такой аппетит, что я старался пропускать мимо ушей недовольное ворчание матери Сергея ( в мой адрес, правда, без того, чтобы озвучивать мое имя, но я понимал, на кого оно обращено; мне кажется, она вообще ни разу не произнесла мое имя!) – я чуть ли не первым устраивался за столом, на котором уже дымился борщ. Или еще что-то, чего в те годы в нашем доме было не часто.

Ну и про обещанную дурочку.

…Сергей стоит рядом, наблюдает за моей реакцией с обычной для него снисходительной улыбкой из-под усов; ждет, когда проберусь сквозь трудночитаемые каракули письма, которое подкинула ему в парту та самая дурочка.

Читаю раз, другой… Постепенно, до меня начинает доходить смысл: дурочка признается Сергею в любви, и предлагает ему «дружить». Полторы страницы. Нестабильный почерк: часть письма – буквы с низким наклоном вправо, готовы лечь под напором  чувств, которые веют на них из-за левого края листа;  часть – буквы вдруг становятся вдвое больше,  некоторые вообще отрываются  от слова. Пропуск. Потом еще приписка: предложение, как организовать встречу.

Ну дурочка, что с нее взять.

Однажды наши милые девочки, не все, конечно, но самые милые и положительные, сгрудились вокруг нее на задней парте. Одна из них, заводила, помахивает шоколадной конфетой перед носом дурочки. «Хочешь конфетку?» - «Хочу» - откликается ничего не подозревающая дурочка. «На!» И под общий хохот в рот дурочки заталкивается…пустой фантик.  

Ну, вот как-то так… среди хороших детей.

… «Надо как-то ответить» - говорит Сергей и продолжает выжидательно смотреть на меня. 

«Надо» - соглашаюсь я, не задумываясь, почему надо и как ответить.

«Ты умеешь сочинять» - развивает мысль Сергей. Я уже чем-то успел закрепить в сознании одноклассников, что «умею сочинять». Не помню.

«Ты хочешь, чтобы ответил я?»

Сергей продолжал смотреть на меня, не сменив выражения лица. 

« А что!...»

Я согласился.

«Можешь остаться у нас ночевать, - сказал Сергей. – Я маму предупредил, она согласна».

Тут читатель должен чем-то сам спровоцировать в себе ту радость, которую я испытал, когда мне предложили остаться с ночевкой. В моем  любимом Межапарке.

В моем любимом доме.

В доме, полным тепла, несмотря на снег вокруг него, и уюта.

Где меня вечером будет ждать гора бутербродов с колбасой и сладкий чай.

С моим замечательным другом.

После такого признания во мне таланта к сочинительству, которым никто в классе не обладает.

И что-то я сочинил. Так же примерно на полутора страницах. Какой-то отлуп. Что-то похабное.

«Здорово!» - сказал Сергей, прочитав. Правда, с некоторой осторожностью в голосе. 

Кто подложил дурочке в парту, я или сам Сергей,… Более вероятно, что он. Но мог и я, чтобы уж сполна проявить свою удаль  перед другом. Хотя, скорее, сам Сергей…

 Или… Себя я не вижу.

Но Сергея тоже не вижу. 

Не помню.

Но письмо попало по адресу.

Недели через две…

Я стою перед классной руководительницей, в ее руках то самое мое письмо, и от меня требуют признания в авторстве.

Собственно, авторство уже установлено: из письма ясно, что послужило поводом для письма, кто главный герой; все знают, кто в классе склонен к сочинительству; кто друг Сергея, объекта влюбленности дурочки – все сходится на мне. От меня только требуется мазохистское саморазоблачение вслух перед всем классом.

Я готов, но молчу и  время от времени   кошу взглядом в сторону Сергея, который сидит на задней парте и вместе со всеми ждет моего признания.

Я тяну время, надеясь,   что вот мой друг сейчас встанет, и скажет: «Да, автор Брод, но написал ОН ПО МОЕЙ ПРОСЬБЕ.  Была задета моя честь, я оскорблен, и он встал на мою защиту. По моей просьбе. Так что если судить, судите нас обоих».

Хотя, если быть   честным, то я ведь мог отказаться. Правда,  если быть совсем честным, как я мог отказать другу в его просьбе? Вот если бы он тоже умел сочинять, был бы   повод обвинить его в том, что хочет ответственность за поступок переложить на меня.

Но  если быть честным до конца,  я отозвался на его просьбу даже с азартом: и потому, что умею что-то, чего не умеют другие, и потому, что во мне нуждаются…

Хотя…

(Бля, до этой честности, чтобы уж совсем и для всех честно,   никогда ни в чем не докопаться!)

 Но Сергей молчал. И не просто молчал: по его лицу скользила та самая ЕГО улыбочка, которой он, видимо, подсознательно напоминал внешнему миру о своем превосходстве над большинством, населяющим его, и прежде всего - над сверстниками. 

Я написал по его просьбе и ждал, что он скажет об этом вслух и это станет для меня смягчающим обстоятельством а, может, и оправданием. Хотя я мог ведь и отказаться. Но тогда я бы предал своего друга, который обратился ко мне за помощью. 

Со всех сторон для меня хуево.

…Вот он, сидит на задней парте. Я вижу.

Пошли разговоры, что меня надо исключать из школы.

Третья четверть.

Начало весны. Слякоть на улице. Серое небо.

Классная стоит спиной к окну, лицо в контражуре, без подробностей, но с сохранившемся в памяти педагогическим напором  внедрить что-то правильное в провинившегося подростка. 

Хорошо представляю себе, как ко всей этой истории отнеслись одноклассники. Включая тех хороших девочек, которые совсем недавно с садистским удовольствием  заталкивали в рот дурочки  пустой фантик; ввинчивали сквозь сжатые губы жертвы. Все возмущены. Думаю, что я никого не удивил своим поступком. « Ах! Кто бы мог подумать?!» От почти незаметного, почти пустого места в пространстве можно ждать что  подлость, что – героический поступок. И то, то может только вызвать ленивое: «Да?» 

Не могу сказать, что я разделяю их осуждение, но понять могу.

Я сам,  спустя почти шестьдесят лет, не могу без брезгливости вглядываться в этого маленького изгоя.

(Но это уже мое, личное отношение к… И сочувствие, и брезгливость, и желание прийти на выручку, и -  растоптать).

КЛАССНАЯ (примерно) Но, как минимум, тройка в четверти по поведению тебе обеспечена.

  …После нашего выпускного мы с Сергеем встретились только на тридцатилетие. 

Вначале собрались у одного из одноклассников, но Сергея там не было. Несколько минут вяло перебирались какие-то версии  его отсутствия, потом встреча покатилась по обычной колее «а помнишь?…» Вспомнили вскользь и  про дурочку,    и всем было очень смешно. Каждый старался внести свою деталь из того издевательства с фантиком, и каждое новое дополнение  вызывало новый взрыв веселья.

Потом кто-то предложил поехать к Сергею в Межапарк. Было уже поздно, кому-то завтра на работу, кому-то плохо… Осталось три или четыре человека, готовых к продолжению подвигов. Естественно, я тоже.

 Приехали. С шумом, гамом. Сергей вышел встречать пьяную компанию за ворота.

- Тссс! Все уже спят.

В дом приглашать не стал, но принес водку, какую-то закуску.

В дверях стала и постояла, сонно щурясь, молодая женщина.

 - Все в порядке, - успокоил ее Сергей.

И нам:

- Жена.

Мы покривлялись: понятно, понятно, «тссс!»

- Недолго, - сказала жена и исчезла.

Сергей покорно покивал ей вслед.

А мне показалось, что с этого момента мой бывший школьный друг весь напрягся, чтобы не нарушить данного жене обещания.