2

Судебная сборка встретила нас приветливо.

– Три-ноль, – сказал конвойный, отпирая изнутри решётку помещения временного содержания спецконтингента.

– Да ладно, – в голос изумились все, кроме женщин нашего каравана, ожидающего входа на лестнице, ведущей в цоколь суда.

– Крест на пузе! – ответил открыватель решётки. – Век воли не видать!

– Весело тут у вас, – заметил Лёха, подталкивая меня своим животом к расширяющемуся за решёткой коридору.

К конвойному из какого-то закоулка вышли трое мужчин в тёмно-синей форме полиции и одна женщина. С их лиц ещё не сошли следы недавней радости за промежуточный успех нашей футбольной команды – видимо, в каптёрке, откуда они появились, был телевизор, по которому шла трансляция матча Россия – Арабские Эмираты.

Конвойный, к которому я был пристёгнут через строителя, достал ключ и отстегнул меня от наручников.

– Встал к стене! – раздалось откуда-то справа.

– Руки на стену!

По моим ногам и туловищу прошлись чьи-то руки.

– Носки снял!.. Вывернул!.. Одевай!

– На-девай, – поправил я машинально.

– Жену свою учить будешь. Карманы!

– Всё из карманов! – подключился кто-то слева.

Я достал паспорт и коробок спичек. Больше в моих карманах ничего не было.

– Бля! У него паспорт не забрали! – удивлённо сказал ощупывавший меня полицейский. –Давай сюда! Сколько дали?

– Шесть.

– В двадцать четвёртом заберёшь, – сказал он, изымая паспорт, – если не добавят.

Стоящие рядом конвоиры осклабились.

– Что в пакете?!

– Сигареты, таблетки.

– Оружие, наркотики есть?

– А почём предлагаете?

– Шутник, бля... Шутников мы любим.

Конвойный вскрыл все пачки и внимательно их осмотрел со всех сторон.

– Приемлемо, – сказал он цитатой из «Комедии строгого режима» и, вытащив четыре сигареты из одной пачки, передал мне.

– Пакет будет здесь, на столе. Повезут в СИЗО – заберёшь.

Нас троих: Лёху-«главаря», меня и строителя – закрыли в первый от туалета «стакан», Светку-бухгалтера и Юльку-юриста – в крайнем «стакане» слева.

«Стакан» в суде, где нам зачитали приговор, представлял собой небольшой бетонный мешок три на три метра, к двум стенам которого были намертво приделаны узкие лавки от стены до стены, шириной сантиметров двадцать. Лавки были сварены из металлического уголка, в середине – крашенное бурой масляной краской дерево. Сидеть на такой лавке можно, только уперев локти в колени, так как долго опираться спиной на стену за собой невозможно – стена покрыта особым видом тюремной штукатурки – «шубой».

«Шуба» похожа на воск, стёкший с обгоревшей свечи, только свечей как бы было очень много, и весь этот «воск» застыл в твёрдые каменные капли и «сопли» наплывами. Когда прислоняешься спиной к такой стене, то эти выпуклости сначала даже приятны, но через некоторое время начинают раздражать, потом заставляют тебя менять спиной точки её соприкосновения со стеной, а через минут десять-пятнадцать человек наклоняется вперёд, чтобы к «шубе» спина не прикасалась. Так как лавка узкая, а с прямой спиной долго не посидишь, то тело начинает непроизвольно стремиться вперёд, и арестант выставляет вперёд локти, упирая их в квадрицепсы ног.

В юности я целый месяц провёл в таких апартаментах, в возрасте восемнадцати лет будучи подозреваемым по ст.144 УК РСФСР (ныне 158-я). Моя первая официальная шестнадцатилетняя жена со своей подругой обворовала квартиру одноклассницы, вытащив у неё из школьного ранца ключи от дома. Подружки взяли из жилища секретаря комсомольской организации своего класса и её родителей два комплекта импортных женских трусов «Неделька», несколько пар летних женских туфель б/у, какие-то платья, юбки, свитера, на общую сумму в 634 рубля с копейками (как сейчас помню), и, упаковав всё это в найденный там же чемодан, принесли всё это добро добрейшее мне в квартиру, где мы с молодой женой и моим дедушкой проживали. Но об этом позже.

В качестве подозреваемого я содержался в камерах предварительного заключения (КПЗ), которые были в каждом отделении милиции и сейчас есть, только в отделениях полиции. Название поменялось, но суть осталось прежней. Хотя нет, не совсем.

По закону меня не могли держать в такой камере больше трёх дней и, по идее, должны были закрыть в СИЗО, но следователь по нашему делу была хорошим человеком и в СИЗО меня не отправила. Заехав в СИЗО, я бы однозначно пошёл на зону, и ломать судьбу пацана в самом начале его жизненного пути она не стала. Хотя потом, уже спустя много лет, один из моих друзей сказал мне, что без титанических усилий моего отца тогда не обошлось.

Так как в одной КПЗ меня держать было противозаконно, то я каждые три дня кочевал по соседним отделениям милиции. Сейчас уже не помню, в каких именно отделениях я побывал тогда, но КПЗ в 71-м о/м почему-то помню очень хорошо. Стены там были покрашены тёмно-зелёной масляной краской, прямо от пола до самого потолка. Пол был деревянный, крашенный в бурый краснозём. Нар или иной мебели не имелось вообще. Примерно с середины помещения, в сторону стены с маленьким продолговатым оконцем, прибранным изнутри решёткой, за которой была сетка-рабица и мутное стекло, начиналось возвышение пола, сантиметров на 15 вверх, оно и выполняло роль нар – лежанки. Лежать на нём можно было сколько угодно, но, так как матрасы в КПЗ не предусмотрены, поначалу, с непривычки, болели кости таза и плечи.

Многие не знают, что такое нары. Нары – это лежанка, в двух местах по длине которой шарниры. Шарниры закреплены в стене и позволяют эту лежанку, как откидной столик, поднять из рабочего, перпендикулярного, состояния в нерабочее – когда плоскость лежанки становится параллельно стене. Убирают нары, пристёгивая их на навесной замок, рано утром, в шесть, когда побудка, и отстёгивают от стены в 22 часа, с отбоем. Убирают нары для того, чтобы арестант мучался в воспитательных целях и не мог прилечь в течение дня, а ходил по камере из угла в угол и думал, какой он нехороший человек.

Именно тогда, почти ещё в юном возрасте, я и узнал, что такое «шуба», так как все стены КПЗ в 71-м были ею покрыты.

Потом, уже в более зрелом возрасте, с таким дизайнерским штукатурным решением я столкнулся в одиночной камере гауптвахты, куда замполит полка меня регулярно сажал в процессе моего долгового расчёта с Родиной во время двухлетнего пребывания в воинской части, располагавшейся близ небольшого городка в Московской области.

Замполит не знал, что моё пребывание в Вооружённых Силах Советского Союза не было моим сознательным выбором: пользуясь армией, как ширмой, я старался уйти от незаконного возмездия по делу двух малолеток, прельстившихся трусами «Неделька» мамы своей одноклассницы.

Капитан Саранов – замполит – какими-то фибрами своей души ощущал во мне как минимум диверсанта, а может быть, идеологического вредителя. Он вообще любого москвича считал насмешкой природы над образом советского солдата, недостойным носить военную форму.

– Вы, товарищ боец, – спрашивал меня Саранов всякий раз, выбирая для меня форму и степень наказания, – какую камеру для себя предпочитаете: одиночку или общую?

– Общую, – после некоторых раздумий отвечал я, понимая, что замполит поступит обратным образом.

– Замечательно! Пойдёте на трое суток в одиночку, – искренне, как ребёнок радовался он своей хитрости.

Одиночку я любил больше общей по причине того, что в общей камере гауптической вахты, как правило, сидело восемь бойцов, которых каждый день выводили на разгрузку вагонов с углём почему-то. Станция ж/д располагалась рядом с нашей частью, и туда постоянно присылали уголь. Если работ по разгрузке угля не было, то восемь арестантов занимались строевой подготовкой на маленьком, расчерченном на квадраты белой краской плацу, и я, сидя на табурете в одиночке, слышал, как караульный сержант, проводивший четырёхчасовое занятие, требовал от заключённых тянуть носок и замирать надолго на одной ноге, вытянув вперёд другую, максимально оторвав её от асфальта.

Кроме того, когда офицеры нашего полка расходились вечером по домам, старослужащие караула, на территории которого находилась «губа», могли начать веселиться над солдатами, сидящими в общей камере, – дверь этой камеры легко открывалась снаружи, так как засов был на ней старый с разбитыми ушами для навесного замка. Стоило повернуть висящий в ушах засова навесной замок на 45 градусов, и засов, получив необходимое расстояние, выходил из запорной скобы рамы.

Старослужащие, несшие караульную службу, иногда в бодрствующую смену развлекались тем, что придумывали с сидящими в общей камере разные забавы. Сидящих в одиночных камерах (их имелось три на нашей «губе») не водили на дневные работы и строевую, а в двери камеры было маленькое, закрытое мутным толстым плексиглазом окно с металлическими вертикальными толстыми прутьями вместо решётки, и через него можно было видеть, что происходит в коридоре.

Однажды, впервые заехав в одиночку, я стал невольным свидетелем потехи караульных.

Часов в одиннадцать, после отбоя, в полутёмный коридор «губы» ввалилось человек восемь дедов. Дедами называли себя военнослужащие срочной службы, отдавшие долг Родине на три четверти, то есть носившие военную форму полтора года. В те времена, когда я пребывал в армии, срок, на который призывались вчерашние школьники, выпускники профтехучилищ и техникумов, равнялся двум годам.

Заполнив собою почти половину коридора, деды что-то громко орали и смеялись. Часового, паренька, взявшего автомат в руки полгода назад, охранявшего покой и сохранность заключённых гауптвахты, деды выставили на улицу, чтобы тот, в случае неожиданной офицерской проверки, мог предупредить их об опасности.

По голосам дедов я понял, что они пьяные, а в мутное окошко двери я видел, что у них, по крайней мере, один автомат Калашникова с собой и пустое ведро. Кто-то из дедов, провернув замок общей камеры, вывел арестованных солдат в коридор и приказал одному из них наполнить ведро в туалете «губы».

Не знаю, как сейчас, но раньше в армии не было горячей воды – раз в неделю, по субботам, солдат и сержантов нашей части водили в баню, где парное отделение закрывалось на навесной замок, зато там был горячий душ. На помывку одного подразделения части отводилось сорок минут, душевых кабин имелось восемь, поэтому духи и зубры (до полугода и года службы) мылись при помощи шаек (жестяных тазиков), куда они наливали воду из четырёх кранов, торчащих из кафельной стены помывочного отделения бани.

Арестант общей камеры, набравший в туалете «губы» полное ведро холодной воды, передал ведро одному из пьяных дедов, и тот с размаху вылил его содержимое на пол, прямо перед ногами стоявших по стойке «смирно» заключённых. Вылитых таким образом вёдер я насчитал четыре.

После того как пол коридора стал полностью мокрым, а в щель под дверью моей одиночки, обитой крашенной в зелёный цвет жестью, стала просачиваться вода, я услышал команду «Упор лёжа принять!»

Арестанты без ремней на х/б повалились на пол, мешая друг другу под весёлое ржание дедов. «Ползём по-пластунски на вражеский ДЗОТ!» – прозвучала следующая команда, и арестанты поползли по коридору в сторону единственного торцевого окошка коридора гауптвахты, собирая своим обмундированием вылитую на пол воду.

Наслаждаясь полнотой своей власти, деды пинали арестантов ногами, заставляя их тщательнее вытирать пол своей одеждой. Когда одежда заключенных промокала насквозь, они снимали ее и выжимали в ведро, которое, когда оно наполнялось, один из арестантов под улюлюканье дедов выливал в очко туалета.

Потом, когда коридор гауптвахты был уже вымыт, процесс уборки перешёл в общую камеру, и что там в ней творилось, я не видел, слыша только глухие удары, стоны арестантов и ржание дедов, приглушённое стеной между моей камерой и камерой общей.

В первый раз оказавшись «на губе», я не знал, так ли легко открывается снаружи дверь моей одиночки, как в общей камере, поэтому моё состояние было буквально полуобморочным – мне казалось, что следом за общей камерой придёт моя очередь, и меня сильно колотило от страха. Коленные чашечки двигались вверх-вниз очень быстро помимо моей воли, и я ничего не мог с ними сделать. Иногда от этого мне казалось, что мои ноги дрыгаются все, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

После того, видимо, как общая камера была помыта телами и одеждой арестантов, деды снова высыпали в коридор и выволокли за собой одного из арестантов. Я снова подошёл к мутному окошку своей двери и, встав сбоку, так чтобы меня не было видно, пытался разглядеть, что же происходит в полумраке коридора.

В коридоре, тем временем, трое дедов что-то с жаром объясняли какому-то арестанту, похожему на узбека. Они толкали его, орали что-то неразборчиво ему в лицо и были настроены сильно агрессивно.

Узбек был напуган до полусмерти – это было видно по его позе. Один из дедов, изрыгающий угрозы, иногда бил его несильно в живот и грудь, в область, где у солдата находится вторая от воротничка куртки хэбэ оловянная пуговица.

У солдатских оловянных пуговиц на форменных куртках имелась сзади такая дужка, посредством которой пуговицу пришивали к хэбэ. Дужка эта торчала из задней (нелицевой) части пуговицы миллиметра на три, как петелька такая как бы из очень жёсткой проволоки. Вторая пуговица на куртке хэбэ располагалась в том месте, где у человека находится кость грудины, в аккурат между двумя грудными мышцами. Даже лёгкий удар во вторую пуговицу вызывал у жертвы довольно сильные неприятные ощущения, так как дужка пуговицы травмировала кость грудины. Набравшиеся опыта новобранцы раскачивали дужку-петельку во второй пуговице, чтобы при ударе она либо загибалась вбок, либо погружалась внутрь пуговицы, которая была полой.

Старослужащий, обычно пробивавший по второй пуговице тому или иному духу или зубру, не знал, раскачана ли дужка у пуговицы, поэтому страдалец, при наличии у него зачатков артистизма, мог изобразить на своём лице и телом тяжёлые страдания от удара, что часто спасало его от дальнейшей экзекуции, так как целью мучителя не являлось нанесение духу или зубру физических увечий – наслаждение старослужащие получали только от страданий жертвы, не приводящих к тяжким последствиям для здоровья.

После правильного удара по второй пуговице у первогода грудина могла болеть недели две. Иногда дужка пробивала кожу и травмировала кость, поэтому лично я раскачал эту чёртову дужку в тот же день, как мне выдали форму.

Узбека провели под прицелом автомата мимо моей камеры к торцевому окну коридора «губы». Поменяв точку обзора, я увидел, как под гнётом угроз и ударов узбек опустился на колени спиной к коридорной стене с окошком.

– Молись, сука! – громко выкрикнул дед с автоматом, уперев ствол в лысую голову узбека. – Молись и кайся!

Потом я узнал, что подобные процедуры носили название «Малыш и Карлсон». Когда у кого-то из караульных возникало желание, то предложение к товарищам звучало так: «А не посмотреть ли нам мультик?» Или: «А не посмотреть ли нам «Малыша и Карлсона»?

Коленные чашечки скакали, как поршни в двигателе внутреннего сгорания, но оторваться от своего наблюдательного поста я был не в состоянии.

– При попытке к бегству убьём пидораса! – донеслось из-за двери...

«Неужели застрелят?!» – обожгла меня страшная мысль.

Узбек, стоя на коленях, начал бормотать слова молитвы: «Ауузу бил-ляяхи мина-шайтаани р-раджим Бис-ми Лляяхи-Ррахмани-Ррахим»... Он качался всем телом, наклоняясь к сырому полу своей лысой головой на тоненькой шее, и я видел, как на ней, когда он наклонялся вперёд, надувались две шейные мышцы.

– Всё, бля! Хорош! Встал к стене!

Узбек поднялся с колен и выпрямился.

– Руки на стену! – заорал дед с автоматом в руках, с оглушительным лязгом предёргивая затвор.

«Жесть», – подумалось мне, и коленки на мгновение перестали выстукивать ритмы джиги.

– Именем Высшего военного трибунала Союза Советских Социалистических республик заключённый общей камеры гауптвахты воинской части номер ноль один четыреста пятьдесят один за попытку...

Узбек зарыдал.

«Точно застрелят», – подумалось мне.

В коридоре произошло движение: один из дедов притащил к месту расстрела полное ведро воды и поставил его на пол. Узбек, стоявший лицом к стене, не видел, что сзади него появилось ведро с водой. Один из солдат встал за спиной жертвы чуть левее, а второй поднял ведро и взял его обеими руками так, словно собирался выплеснуть содержимое.

Короткая автоматная очередь прозвучала в замкнутом пространстве «губы» так неожиданно и оглушительно, что я чуть сам не упал на пол. В момент выстрела стоявший слева от узбека дед мощно и профессионально пробил правой ногой по правой почке бедолаги, а тот, который держал ведро, окатил его водой. Одновременно с этим на «губе» погас свет.

В полной темноте я слышал только, как где-то в верхнем перекрытии возится мышь, подгрызая что-то твёрдое, какие-то всхлипывания и шорохи. В голове скакало слово «пиздец». Возникла мысль: «Будут мочить свидетелей». Я на цыпочках, стараясь не шуршать штанами и курткой, медленно подошёл к нарам и осторожно присел на край. Предательски и громко лязгнула, расправляя одно из звеньев, цепь, на которой висели нары. Я прощался с жизнью.

Странно, но ничего такого, о чём я читал в книгах, я не испытывал. Не было этих, кем только не описанных картинок акварельного прошлого, забытых видений, лиц родных и близких и всего, что в таких случаях полагается. Был страх, заполняющий собою Вселенную и каждую клеточку организма.

Включили свет, и я услышал дикий хохот дедов в коридоре. Они ржали, как кони, каждый на свой лад. Кто-то высоким истерическим голосом что-то комментировал, чем вызывал новые приступы хохота.

Превозмогая сосущее внизу живота ощущение животного ужаса и дикую дрожь в коленях, я подкрался к окошку двери и под углом посмотрел в сторону коридорной стены, у которой только что расстреляли узбека.

Я ожидал увидеть труп арестанта, лужу крови, кишки какие-нибудь, но ничего не было. Пригнувшись, я переместился на другую сторону своего наблюдательного пункта и был буквально поражён тем, что увидел с этого ракурса.

Деды обступили узбека, который, еле держась на худых ногах, улыбался, широко растягивая рот и демонстрируя ослепительно белые, какие-то конские зубы. Деды похлопывали его по плечам и продолжали что-то, посмеиваясь, ему говорить. Узбек кивал, складывал тощие руки лодочкой на груди и улыбался этими своими белыми зубами.

Я ничего не понимал.

Потом уже, когда я вышел с гауптвахты и рассказал в своём подразделении об увиденном, один из моих товарищей из числа старослужащих объяснил: «Расстрел понарошку. Никто никого не убивает. Так, для прикола чисто. Стреляют вверх – холостыми. По почке бьют, чтобы тот, кого «расстреливают», почувствовал боль и подумал, что ранен. Водой обливают, чтобы в темноте, когда после выстрела корчится на полу, подумал, что кровь».

– Некоторые просят добить, – улыбнулся он грустно, словно вспоминая что-то, и добавил: – А одиночников не выводят, там засовы без ключа не откроешь.

Понятное дело, что я всегда хотел в одиночку…

– Шуба-дуба, – пропел строитель, поглаживая рыжую краску на стене.

«Самарканд 2016», – прочитал я на ней первым делом.

Стена камеры была похожа на краткий перечень городов из школьного атласа по географии. Словно сидящие тут до нас играли в «Города»: Дзержинск, Курск, Краснодар, Ростов, Воронеж, Житомир, Руза, Астрахань... Почти во всех городах, чьи названия красовались на стенах, я когда-то бывал, где-то жил неподолгу. Было интересно эти названия читать, вороша далёкие и близкие воспоминания.

Рядом с названиями городов проставлены цифры – номера статей. Иногда за номером статьи наблюдалась ещё одна цифра – срок наказания, полученного обвинённым по указанной статье. 228, 158, 159, 161, 162, 322, 291 – всё самое популярное на сегодня.

– Смотри, чувачело какой-то на двенадцать лет отъехал по 228 часть 4, – сказал строитель, показывая на одну из надписей.

– Да, нехило, – ответил Лёха, ухитрившийся каким-то непостижимым образом умостить своё большое тело на лавочке.

Рядом с Лёхой мы положили на лавочке «общак» – все сигареты, которые нам выдали на «сборке». Получилось десять штук. Спички были у меня, и мы закурили, радуясь тому, что закончился судейский позор и всеобщие мучения, тому, что можно курить, и печалясь одновременно от того, что каждого из нас ожидало теперь впереди.