1917
валерий шубинский(ответ на анкету журнала "Воздух")
В 1917 году в России возникло первое в мировой истории массовое общество. Достаточно архаичная страна оказалась, по слову поэта, «вдвинута в будущее», но не в том благостном смысле, в каком это обычно понимается. Сложный социум старой России оказался перемолот словно в мясорубке, и оттуда вышла масса людей, очень условно разделенных всего на две страты – «простой советский человек» и «советский интеллигент» («образованец»), причем и они постепенно конвергировали: простой человек становился грамотней, интеллигент проще, примитивней. (Конечно, это сильное упрощение. Возникали неожиданные новые социальные группы, со своим языком, и, например, один из истоков советского государственного и общественного антисемитизма в том, что обрусевшие евреи были «вирусом», способствующим такой непредусмотренной диверсификации. Но все-таки общая тенденция была такова).
Дальше: общество это было тоталитарным, централизованно управляемым. Культура, в частности литература, в частности поэзия должна была быть инструментом такого управления (в крайнем случае – инструментом обратной связи с управляемыми) и ничем другим. Причем речь не идет о пропаганде как таковой: инструментом разговора власти с массой становятся стихи о любви и природе. Собственную поэтику такая культура породить не могла, потому пользовалась трансформированными готовыми образцами. На первом этапе своего существования режим был утопическим, потому на утилизацию шла авангардная эстетика. Когда утопии были отодвинуты в сторону и оказалось, что итог невиданных переворотов и злодейств – всего лишь создание обедненной и оглупленной модели домодернистского мира, с «кубанскими казаками», «суворовскими училищами» и «ёлкой в Кремле» - советские поэты стали подражать домодернистским (например, Твардовский и Исаковский – Некрасову) или умеренно-модернистским (например, Тихонов и Симонов – Гумилеву) образцам, не упуская из виду свою главную задачу: управление стремящейся к однородности читательской массой и ее воспитание.
Гибель аутентичной модернистской культуры на этом фоне была предопределена даже не физическим уничтожением писателей (соцреалистов тоже сажали и расстреливали), а невозможностью ее использования – скажем, вождь народов принял к сведению, что такой-то - мастер, и даже приказал не трогать такого-то небожителя, но никакого проку в мастерстве небожителей для него и его державы нет.
Допустить существование ненужных (пусть и невраждебных) ей элитарных институций власть не могла. Однако силою вещей они (на элементарном уровне приватных кружков) все равно возникали, более того, их существование, как сейчас понятно, было практически непрерывным. Возникали – но между ними, как правило, не было связи и преемственности. Грубо говоря, лианозовцы в начале 1950-х практически ничего не знали про обэриутов. Представим себе компьютер, в котором запущено одновременно двадцать пять программ. Некоторые из них работают, работа других приостановилась в результате системного сбоя, но они не были завершены должным образом и не были отменены. Если угодно, это вообще метафора русской истории, но к культуре (и поэзии) XX века это относится вдвойне.
В результате то, что в других литературах дожило свое, увяло, но дало семя и проросло чем-то другим, в русской сохранилось в замороженном заживо виде – и оказалось возможным его «разморозить» и вступить с ним в живой диалог. Но формы этого диалога могли быть разными. В культуре 1960-80-х годов (а во многом и в более поздней) есть очень тонкая разделительная линия: между имитационным, внешним использованием элементов модернистской традиции и ее органическим усвоением, дающим возможность дальнейшего развития. В этом смысле Бродский оказывается по одну сторону с Соснорой, а Кушнер с Вознесенским – хотя это было совершенно неочевидно и даже сейчас нуждается в пояснении. Но вся в целом русская поэзия последней трети XX века оказалась в каком-то параллельном общемировому (точнее – общезападному) времени, что не исключало отдельных точек совпадения и диалога (конкретизм, концептуализм) и взаимных влияний.
В известной степени эта ситуация сохраняется и поныне.