1901

Я поселился в доме 1901 года. Это вилла - недалеко от грязного, как рынок, центра Мехико Сити. В этом доме можно жить даже не выходя за его пределы. Мир огражден черными, жестяными воротами с продольными дырами, через которые по вечерам на улицу Элихио Анкона льется зеленый свет из владений Ла Мадре. Кругом Мексика, но среди бордовых стен дома - Париж, Мадрид, Милан, немного России и еще несколько европейских деревень похожих разве что на небольшие навозные кучи.

Каждый вечер вокруг моей шеи сплетаются руки мексиканки из пустыни Сонора. Она говорит мне - "эй, русский" и страстно целует куда придется. Целыми днями она работает. Пишет статьи по философии, антропологии, экспериментальному обучению. Я не могу ее отвлекать. Пока я читаю книгу или занимаюсь другими, в общем, бесполезными делами. Притворяюсь, скорее для себя, что пишу гениальное произведение, где герой, к примеру, валится куда-то с крыши, беззаветно борется со злом и, к несчастью, побеждает. И пока мои недогерои прыгают по страницам, между строк я пытаюсь впихнуть скрытый смысл, чтобы опять кому-то доказать и показать нищету моего сознания.

Она резко поворачивается и спрашивает, знаю ли я, что мой русский акцент - это 30% моей привлекательности.

"Только 30?" - спрашиваю. "Я не так хорош, так что 70% - это больше похоже на правду". Но она уже снова что-то пишет для университета Сан-Франциско.

Вообще, я себя запустил. Упасть в объятия женщины, по-настоящему, со всем моим скупым романтизмом, было хоть и подарком, но отвратительным искушением, которому я не мог не поддаться. И теперь я стал похож на Хемингуэя времен Парижа, когда тот перемещался из кафе в кафе, рассматривая людей и нависая бородатой головой над блокнотом с рассказами. Разница лишь в том, что в моем случае - это лишь еда и кофе. У Фаулза был герой Димитриадис, который признавал только два развлечения - "жратву и совокупление". Я его вспоминаю всякий раз, когда ложусь в кровать или впихиваю в себя сандвич, не заботясь о том, что банковский счет страдает от голода и обзаводится болезненной худобой. Я уминаю несколько блинов с русским картофелем, перемазанным сметаной, вливаю компот с сухофруктами. Я русский, который живет в Мехико Сити и обедает в русском ресторане "Колобок" на улице Докто Атл. Видимо, я получаю от этого какое-то извращенное удовольствие. Меня даже не останавливает отвратительный кофе во всех этих Ла Кафе с лос Коченитос. Единственное место, где возможно выпить славный кофе - это дом Ла Мадре. В котором я, собственно, обитаю с недавних пор.

В доме есть библиотека, где я имею честь "работать" и снова делать вид, что пытаюсь создать что-то особенное из слов, предлогов, точек и запятых, злоупотребляя, конечно, восклицательными знаками, скобками и другими знаками нашего языка. Хотя, надо признать, русский язык великолепен, и моя мексиканка (ее.зовут.Натали!) знает уже двадцать русских слов, тогда как я знаю только 12 испанских.

С Натали я познакомился на третий день в Мехико. Это было одно из тех знакомств, когда случай лишь подталкивает к неизбежному восприятию окружающего мира через призму новой действительности.

Мы встретились в сквере рядом с Геологическим музеем на улице Доктор Атл. Она была в черном длинном пальто и коричневых сапогах. Черные волосы расплескались по спине и плечам и слегка поблескивали в свете фонарей парка. Она сказала, что училась в Гарварде. Это был славный джеб в мою челюсть. Я почти разинул рот от удивления. Потом она сказала, что ее любимый писатель - Гессе. И это уже был удар ниже пояса. Я размяк, как нетерпеливый школьник перед молодой учительницей литературы. Я потерял контроль. Боже, я хочу от нее детей, думал я. Господи Иисусе, я мысленно вознес руки к небу, сделай так, чтобы она была моей. Мы заговорили о литературе, потом переключились на философию, проблемы современного образования и пр. и пр. Она жестикулировала и постоянно трогала волосы и лицо. В ее глазах плясали черти, в ее глазах крутились маленькие черные планеты на зависть всем мертвым планетам космоса. Наконец, в ее глазах, кроме всего прочего, сияли увлеченность, непомерные страсть и любопытство ко всему живому. Я в тайне пожирал ее взглядом, внешне оставаясь суровым русским со сдержанным характером и чудовищной силой воли. Но я более не мог этого выносить - я поцеловал ее. Ее запах слился с холодным воздухом. Я чувствовал сплошной аромат каких-то мексиканских цветов. Мои руки блуждали в ее волосах, потом обвили талию и, наконец, добрались до задницы. Это был восхитительный зад. Даже несмотря на плотное шерстяное пальто, у меня не оставалось сомнений. Мое нетерпение могло бы погубить меня, но в этот раз я сдержался. Когда я проводил ее до дома, мы приняли за очевидную истину родство душ. А на следующий день я переехал в дом 1901 года, в котором она снимала комнату.

--

После чёрных бронзовых ворот, оклеенных бумагой, старыми афишами, - вход в подвальную с веломастерскую, где пахнет марихуаной и солидолом. Дальше начинается зелёная аллея под густой лозой. Вдоль аллеи живые цветы, жадно обвившие ржавые гнутые прутья. Пес Рокер как бы оставлен за главного. Он выхаживает аккуратной походкой. Рокер не просто огромный, он гигантский, свирепый мутант, воспринимающий мир, как уменьшенную копию. По вечерам его тень чёрным силуэтом скользит по стенам, как призрак Инцитата. Итальянец Даниель, напившись, рассказывал, что однажды споткнулся о корягу в тот момент, когда Рокер зевнул и он чуть не угодил в собачью пасть. "Ужасное зрелище" - сообщил он, - "я уже видел эту бездну с шершавой гортанью и чувствовал дикий смрад, я был на волосок от смерти, если бы не ржавый прут, торчавший из стены". Дэниель отмыл этот прут и покрасил его - как символ своего спасения.

Дом, заросший сорняками, заваленный ржавыми инсталляциями с компостной кучей для удобрений. Обитателей сосчитать не представляется возможным. Совершенно непонятно, кто живет постоянно, а кто заехал на вино и *б*ю. Секс здесь так же традиционен и постоянен, как чашка утреннего кофе.

По утрам кто-то льёт воду, кто-то сморкается, и это разносится по всему дому трубными, канализационными звуками. Вечерами жильцы, на первый взгляд производящие впечатление противоречивое, собираются на кухне. Они могли бы апеллировать к общественности, решая важные социальные проблемы. Они сидят, закутавшись в платья, марокканские шарфы, длинные свитера. Пронзительно свистит чайник, в бокалы с заваркой льют кипяток, в стаканы побольше - коньяк и виски. Густой дым канабиса расползается по стенам и клубится под потолком. Точно сизые облака смога. Все это выглядит как слегка богемная коммуна, особенно когда слово берет Ла Мадре. Ее быстрый говор как будто сплетается с голосами картин, в огромном количестве развешанных по дому. Ее речь бросает с октавы на октаву. Она распевает песни в одном нижнем белье, пританцовывая бедрами и варя кофе. Или, вооружившись отборной, площадной бранью, ругает капитализм, как сгнившую, так и не успев созреть, идею. Намедни, услышав, что я русский, она закричала "у-ла-ла!" и воздев руки к потолку, рассказала, как делала репортаж в 91 году на красной площади во время смены флага.

Дочь ла Мадре - Елена, полиаморная, громко трахающаяся девица, у которой два мужика - Дэниель и Федерико, итальянец и испанец, соответственно. Они не только знакомы друг с другом, но и вместе готовят обеды в огромной промышленной печи на первом этаже. И пока они напиваются и рассуждают о полиомории, как о революции в сексуальности, промышленной печь греет их, как худая грудь Елены, которая по очереди умещается в их ладонях.

Поляк Маркос мечтает иметь комнату с 7 деревянными крестами, с каждому из которых будет привязана молодая женщина с днем недели на лбу или лучше на груди. "Но самый сок" - воодушевленно поясняет он, восхищаясь своей сообразительностью, - "я буду по понедельникам брать пятницу, а по средам четверг или вторник".

Механик Серхио. Ему 41, и он не хочет, чтобы наступало 42. Он сокрушался, что так и не смог договориться с тем, в чьей это зоне ответственности. Бренда - фотограф из Эль Сальвадор, Томми - британец, преподаватель английского, еще колумбийка, вторая колумбийка, американец, француз. И, собственно, Натали. Как я уже упоминал, она родилась в пустыне Сонора. Она училась в Гарварде, и для дипломной работы 2 месяца работала в бразильских фавелах с 15 летними подростками с психическими отклонениями. Что, конечно, вызывает у меня повышенное слюноотделение и трепет вперемежку с восторгом.

Она - это классический пример латиноамериканской сексуальности. Она понимает (иногда даже смеется) мой слишком скабрезный, вульгарный юмор.

Когда она занимается сексом, то мне кажется, что она принимает экстази. Мое воображение прекращает существование и обращается к более серьёзным и глубоким изысканиям правомерности чувств в стремлении посвятить себя человеку, другому существу безвозвратно, беззаветно и, что самое страшное, - безвозмездно. А именно, даром - отдать себя в рабство. В общем, такова судьба человека и его природа - обращать себя в рабство слабостям и отдавать на поруки безответственности. Если посудить, на протяжении жизни мы соскальзываем в пропасть лёгкого выбора, искушения, вместо того чтобы принять реальность той иллюзией, какой она является.

Четыре утра. Я везу Натали в аэропорт. Вряд ли я встречу ее когда-либо снова. И в этом вся острота момента.

Пять утра и мои глаза слипаются, пока я еду из аэропорта в сторону района Кондеса. Там я выпью дорогой и отвратительный кофе, съем подгоревший круасан и вырулю на прямую в тысячу новых километров до Пуэрто Эскондидо.