17

На обед дали вполне нормальный, чуть тёплый, похожий на тот, что давали в школьной советской столовой, борщ, макаронные изделия помойной температуры, пришедшие в состояние теста за время транспортировки по лестницам и продолу централа, пять кубиков разваренного до волокон говяжьего мяса в жидкой коричневой подливе с редкими фрагментами морковки и желтоватую воду, немного напоминающую по вкусу компот из сухофруктов. Хлеб с утра в камере был, и мы почти с удовольствием отобедали.

– Ну, а ничего так хавчик-то, – сказал я сокамерникам, – с голоду не помрёшь.

– Да, в этом СИЗО нормально кормят, – откликнулся Сергей. Азат не стал возражать. Мы помыли посуду и снова завалились на шконки.

– А книжки в камерах есть? – спросил я Сергея.

– Да. Полно. Тут неплохая библиотека на централе. По продолам иногда ходит библиотекарь, и можно заказать или взять у неё то, что она несёт.

– У неё? Она женщина? – удивился я.

– Да. На централе и бабы есть. Даже продольные. Мужиков, конечно, больше.

– Слушай, а почему так много нерусских среди продольных? – спросил я.

– Так не хотят москвичи работать в системе наказаний. Вот и набирают вахтами из разных городов. Тут калмыков много сейчас, но они добрее русских.

– А где они живут?

– А тут общага на территории тюрьмы. Там и живут. Я на сайт ФСИНа заглядывал – там в вакансиях довольно сносное предложение по работе охранником. Зарплата приличная, пенсия раньше, бесплатное обмундирование, оплата снимаемого жилья, премии, поликлиника, санаторий – короче, нормальное предложение, но народ не очень идёт.

– Да это и понятно – кому охота быть вертухаем.

– Да дело не в этом, я думаю, – поморщился Сергей. – Тут же у них военная дисциплина – лишний раз не бухнуть, от звонка до звонка, и отморозков полно по камерам.

– А что им отморозки? За замком же, в клетках, как макаки в зоопарке.

– Ну, не скажи, – загадочно улыбнулся любитель пьяного вождения, – тут такое, бывает, отчебучивает народ.

– Да? Например.

– Если в хате много ауешников, то они друг перед другом прикалываются.

– И как?

– Ну, вот в прошлый мой заезд у нас в хате на восемь шконок сидело двенадцать человек. Примерно половина была ауешная. Человек семь. Они один раз нассали в миску и, когда «козёл» обед разносил и открыл «кормяк», окатили его мочой. Прям в ебало плесканули.

– Вот уроды! – сказал Азат.

– А продольный-то при чём? – спросил я.

– Так они и его окатили до кучи, – заржал Сергей.

– Хм. И что за такое бывает?

– Ну, обычно хату расформировывают, а виновных на кичу. Суток на десять.

– Раз при мне случай был смешной, – продолжал Сергей. – Тут со спецчасти тёлка одна молодая бумаги носила. Её ауешники за руку через «кормяк» схватили, «конём» привязали к дужке шконки и натянули.

– Натянули?! Тёлку?!

– Да нет. «Коня»! Чтоб не могла руку вытащить обратно, – Серёга засмеялся.

– И что?

– Как что? Она орёт – рука-то в хате по плечо, а вырваться не может. Подбежали продольные – «тормоза» открыть не могут.

– Почему?

– А как они их откроют?! Её же за руку внутри привязали, а телом-то она в дверь упёрта снаружи! – Серый опять закатился. – Так и стояла раком часа четыре. А арестанты ей там и хуями по руке и шее натирали, и рисовали партаки всякие авторучкой – обоссаться, короче!

– Я их мама ебал, – сурово сказал Азат. – Зачем так женчина делат?! Четыре часов раком!

– Я ж говорю, отморозки, – сделав серьёзное лицо, ответил Сергей.

– А иногда в какой-нибудь хате «бассейн» делают.

– Это что ещё?

– Когда жарко, как сейчас, могут кран в раковине открыть и воду на пол лить, пока она метра на полтора не поднимется от пола.

– Да ты что?!

– Ага.

– Так щели же в двери!

– А щели предварительно мятым мякишем законопачивают и «тормоза морозят».

– Морозят?

– Да. Расклинивают дверь с рамой доминошками или кусками металла какого-нибудь, и продольные открыть снаружи не могут. И плавают в камере.

Азат нахмурил брови и то ли закатил глаза вверх, то ли посмотрел на потолок.

– Пиздец какой-то! – не в силах сдержаться, улыбнулся я. – Так вода же вниз полюбасу уходить будет, а там, на нижнем этаже, тоже люди сидят.

– А похую. Ну течёт с потолка и по стенам, но это же медленно. А эти сверху подливают из крана периодически, когда «бассейн» мелеет.

– А кича где тут?

– Да на каждом продоле. Камер шесть, по-моему.

– А что там?

– Да то же самое, только сидишь один, и шконку с шести утра до десяти вечера к стене пристёгивают. «Дорог» нет, с сигами беда, а так – то же самое. Кичман плох тем, что это считается взысканием и оно в арестантском деле висит полгода. В течение этого срока тебя по УДО не выпустят, если время пришло. Через полгода взыскание снимается.

– А «дороги» – это что?

– «Дороги» – это связь между хатами.

– Азбука Морзе, что ли? – удивился я.

– Зачем. В каждой людской хате есть «конь». Это сплетённая «косичкой» верёвка из полосок простыни достаточной длины. К «коню» в нужном месте привязана «кишка». «Кишка» – это обычный носок, который как контейнер работает. «Малява» или груз засовывается в «кишку», и дорожник в той хате, куда «конь» заходит, его тянет и получает всё, что отправили.

– Дорожник?

– Да. В каждой людской хате есть.

– Но «коней» же видно, наверное, если на корпус снаружи посмотреть.

– Так и что? Каждый вечер каждая хата с «дорогой». Выглянешь в решку вечером – увидишь. Тут корпуса все как в паутине, – снова улыбнулся Сергей снисходительно.

– А что приходит «дорогой» обычно?

– Обычно «курсовые», «поисковые», бывает, что грев в виде чая или конфет, бывает, наркотики, самогон, сигареты.

– Самогон?! – опять удивился я.

– А как же.

– Хм… А что такое «курсовая»? – заинтересовался я, вспоминая слово из студенческой жизни.

– «Курсовая» – это определённым образом написанное сообщение, в котором говорится о том или ином арестанте, который заехал или выехал с той или иной хаты, или о том, что «цифры» отлетели на шмоне. Бывает, что обращение к арестантам от положенца или смотрящего – много чего в курсовой может быть: кого-то в «шерсть» отправили, например.

– «Шерсть»? – этот термин я слышал впервые.

– Да, «шерсть». «Шерсть» – петушиная хата или для чмошников.

– А что там?

– Я не знаю, – засмеялся Сергей, – не бывал. Но говорят, что хата без понятий. Каждый по своим законам там. Если в «шерсть» попал, то с тобой западло правильному арестанту общаться. Там изгои: стукачи, пидоры, беспредельщики. Но и нормальные, бывает, заезжают.

– А туда с карантина не засунут? – с опаской спросил я.

– Нет. Исключено. В «шерсть» тебя из людской хаты можно только запихнуть.

– А кто это решает?

– Сам или сокамерники.

– Сокамерники?

– Угу.

Сергей подумал немного и продолжил:

– Смотри: к примеру, тебе всё, что ты можешь или не можешь делать по жизни в тюряге, довели, а ты конкретно косячишь. 

– Например.

– Ну, не знаю… Ну, не хочешь жить по общим понятиям и их постоянно нарушаешь. За это тебя с вещами на проверке выталкивают на продол и говорят продольным, что тебя надо в «шерсть». Или ты сам уходишь.

– Сам?

– Да. Бывает, что арестант по какой-нибудь херовой статье заехал. Ну, например, детей насиловал. Ему же пиздец в людской хате – вот он и ломится в «шерсть». А там уже как попрёт.

– Так с централа же потом на лагерь ехать.

– Ну, да. В том-то и прикол. Если в «шерсть» попал, то уже не отмоешься, и в лагере тебе труба. Или опустят, или будешь «на тряпке» до конца срока в «петушатнике» жить.

– Понятно. А «цифры» – это что?

– Телефон или смартфон. Телефон называется «тыра» или «фонарик», а смартфон – «космос».

– Серёг, так что, цифры во всех хатах есть?

– Ну да. Почти во всех. Их днём в «курках» прячут, а к вечеру достают пообщаться с родными, дела порешать.

– Это хорошо! – обрадовался Азат.

– Телефоны – один из запретов на централе. Поэтому они дорогие. Мусора их периодически отнимают, но если нет в хате телефона, а тебе нужно сделать звонок или отписаться кому-то, то у соседей берут на время.

– Как берут?

– «Дорòгой», конечно.

– А зачем мне знать, кто куда заехал или выехал?

– А как же! На централе же много народу сидит – вдруг за вновь поступившим тянется какая-нибудь кривая история: может, он с мусорами сотрудничал, или вложил кого-то, или барыжил наркотой. Или, например, на централ с воли или зоны позвонили и просят предоставить характеристику на арестанта.

– Ну нихуя себе! – поразился я организованности процесса.

– Дык! Тут есть хаты, в которых ведутся «домовые книги». По любому заключённому централ даёт ответ на запрос. Все его косяки и серьёзные проступки фиксируются: заезжал ли на кичу, за что, как себя поставил. Вот так.

– А кто положенец на централе? – спросил я Сергея.

– Сейчас не знаю. Был Мага Кутаисский.

– Кавказ?

– Да. Сейчас во многих местах власть у кавказцев. Русские тоже есть, но не как раньше.

– А кроме людских хат, ещё какие есть? Воровские?

– Не. Все хаты людские. Кроме «шерсти» и «бээса».

– А БС – это что?

– Бывшие сотрудники. Их отдельно содержат. Не смешивают с правильными арестантами или блатными. У «шерсти» и бээсников даже «сборки» свои, и на суд их отдельно возят. Если в КаМАЗе с обычными зеками, то в специальном отсеке, закрытом наглухо, чтобы не убили.

– Могут убить?

– Да как два пальца. За убийство арестанта к сроку года три добавляют, не больше. Могут и меньше добавить. Но для блатной карьеры завалить или отпиздошить шерстяного или бээсника – уважуха.

За разговором быстро летело время, и за окном дневная жара начала утихать. В камере стало легче дышать.

– Слушай, – спросил я Сергея, – я слышал, что сейчас в хатах есть телевизоры?

– Конечно. Во всех почти. И холодильники.

– А где нет?

– Иногда охрана отнимает телевизоры у зеков. И холодильник может отнять. Это обычно у ауешников. Они же чудят и не подчиняются. Западло подчиняться. Считается, что ты сотрудничаешь с администрацией, если подчинился. Война идёт между ауешниками и фсиновцами. Вот и могут вынести телек и холодильник. Но тебя к ауешникам навряд ли засунут. Ты ж первоход и экономический.

То, что меня не засунут к ауешникам, конечно, меня немного успокаивало. Вообще, любой первоход – человек без тюремного опыта – всегда немного волнуется перед тем, как попадёт в камеру, где ему предстоит провести долгий период времени. Неизвестность того, что ждёт впереди, мучает, ты не знаешь, опасна ли она, эта неизвестность, и никто тебе не может сказать, что будет с тобой завтра или через месяц, с кем придётся делить камеру и проводить долгие, словно растянутые, как резина, дни. Правило не селить первоходов в камеры к имеющим до этого опыт лишения свободы – возникло не так давно, однако, как оказалось позже, это правило работает не всегда. Во-первых, первоходом считается также и арестант, предыдущая судимость с которого уже снята, а во-вторых, в случаях, когда режимники централа имеют от этого свою корысть, первохода могут запихнуть куда угодно. Что я имею в виду, станет понятно чуть позже – о хитрых режимниках впереди.

Время после обеда покатилось быстрее. Я подумал, что, возможно, сильная жара как-то влияет на скорость течения времени, и задумался над этим, и от неожиданности вздрогнул, когда железная дверь камеры вдруг взорвалась металлическим лязгом и открылась. На продоле чуть поодаль от открытой двери стоял конвойный. Глядя на то, что продольный стоит вдалеке, я почему-то сразу вспомнил рассказ Сергея про забаву молодых зеков с орошением мочой посторонних.

– Все выходим! – с грубой сержантской интонацией сказал продольный.

Странно устроен человек. Я сужу по себе, конечно. Но ровно день назад, услышав подобную интонацию, скорее всего, я бы просто уставился на человека, позволившего себе заговорить со мной таким образом, ожидая от него продолжения, как бы давая понять ему, что я предполагаю, что ослышался, и великодушно предоставляю ему возможность осознать и исправить свою глупую оплошность. Возможно, я даже сказал бы в ответ что-то типа насмешливо-уничижительного: «Че-го?!» – а дождавшись повторения, просто в грубой форме послал бы его нахуй, но вдруг в нашей жизни случается что-то, совсем без твоей воли, и ты вдруг понимаешь, что с какого-то момента наступила какая-то другая реальность, в которой возникает аберрация твоей социальной фокусировки, ты словно при помощи какой-то неизвестной науке телепортации оказываешься в одном из параллельных миров, где всё ровно такое же, как и в предыдущем: и люди, и воздух, и визуализация, – но изменилась точка и угол поля зрения, и совокупность пикселей пространства, из которых ты состоял, неожиданно стала прозрачной, тебя как бы размыло, и ты осознаёшь, что тебя почти незаметно для обратившегося к тебе – ты даже тень перестал отбрасывать, как положено твёрдому телу, и, осознав это непривычное состояние, легко и непринуждённо теряешь адекватность реакций и способность привычных рефлексий. Обычно эти ощущения кратковременны и почти всегда связаны с сильным пороговым переживанием, но, покорно и на автомате, без всякого раздражения или злобы вставая со шконки, я с сожалением подумал о том, что стресс этот, сбивший настройки, будет долгим и продолжительным.

В коридоре тюрьмы было светло. Арестантов из нескольких камер карантина построили вдоль стены в шеренгу перед одной из дверей.

– Будут вызывать по очереди. Зашли – вышли – встали к стене. Руки держим за спиной! – хмурясь сказал калмык с маленькой чёрной коробочкой видеокамеры на плече. – Не разговариваем!

Человека через три за мной стоял Лёха, совсем в конце – строитель. Лёха незаметно для продольного поменялся местами со стоящими за мной и встал сзади.

– По камерам, что ли, распределять будут? – спросил он.

– А чёрт их разберёт. Может, за дверью комиссия какая.

– Хорошо бы вместе в одну камеру, да? – сказал он.

– Это вряд ли. Мы ж подельники.

– Вот не пойму, почему нельзя. Я понимаю, до приговора. А когда приговор уже есть, то какой смысл-то?

– Так арестант же мучаться должен, – улыбнулся я. – Большие страдания часто складываются из маленьких.

– У тебя сигареты есть? – спросил Лёха.

Я достал початую пачку и отложил ему половину. Получилось шесть штук.

– О! Спасибо! В камерах-то курить будет, но сколько в карантине продержат – неясно, – деловито отметил Лёха, убирая сигареты в карман.

– Да уж. Ты экономь.

– Понятное дело.

Лёха курил очень много. Я очень часто находился с ним в его кабинете, когда мы работали вместе, и там не было вентиляции. Внутренности здания, где он снимал офис, много раз переделывали и вытяжку при одной из таких переделок закрыли стеной. Курили мы прямо в кабинете, и если летом можно было открыть окно в режим проветривания, то в холодное время сделать этого было нельзя, и сизый дым от выкуренных сигарет создавал впечатление у входящих, что они оказались в курительной комнате аэропорта. Курили там все кому не лень, но Лёха курил одну за одной, часто прикуривая сигарету от предыдущей. Шести сигарет, которые я дал ему, стоя в шеренге на продоле централа, при его темпе должно было хватить не больше, чем часа на полтора.

Наконец, дверь, перед которой выстроились арестанты, открылась, и стоящий в шеренге первым вошёл внутрь. Его не было минуты три, и, выйдя из помещения с дверью, он, следуя указаниям калмыков, стоявших рядом с нашим строем, встал к противоположной стене. Очередь двигалась довольно быстро и спустя минут пятнадцать дошла до меня.

Внутри помещение представляло из себя кабинет, стены которого были выкрашены в мышиный цвет и посередине которого стоял длинный прямоугольный канцелярский стол для переговоров, с трёх сторон его на приставных офисных стульях сидело человек семь или восемь фсиновцев в серой камуфляжной форме. У некоторых из них были офицерские погоны. Все они с виду были моложе меня. Один из фсиновцев, сидящий в одиночестве с узкой стороны стола, сделал жест рукой, определяющий моё дальнейшее положение в комнате, и приветливым тоном сказал:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – кивнул я в ответ, подходя к столу.

– Я являюсь начальником хозотряда, – начал офицер в звании капитана внутренней службы, только что поздоровавшийся со мной. – Мы с коллегами производим сейчас первичный осмотр и знакомство с вновь поступившими воспитанниками. Назовите свою фамилию, имя, отчество, год и место рождения и статью.

Я представился, немного смутившись от слова «воспитанник».

– Скажите, какими профессиональными навыками вы обладаете.

Вспомнив попутчика с «Бла-Бла-Кара» и свой далёкий армейский опыт, я ответил:

– У меня навыков много. Я долго работал художником-оформителем, строителем-ремонтником, могу плотничать, слесарить, неплохо кладу кирпич и плитку, электросварщик, немного в электрике разбираюсь, хорошо готовлю, профессиональный водитель. По основной профессии – литературный работник газеты, журналист. Дополнительное образование экономическое.

Некоторые фсиновцы закивали, а капитан, улыбнувшись, задал новый вопрос:

– Скажите, кем вы работали в последнее время?

– В последнее время я, лет семь, – самозанятый. Такси, ремонт и дизайн квартир и нежилых помещений, риелтор, журналист – всем подряд. Где денег больше в тот или иной момент времени, тем и занимался.

– Наркотики, алкоголь употребляете?

– Наркотики нет, алкоголь иногда.

– После вступления в силу вашего приговора, я хочу предложить вам остаться работать в изоляторе.

Капитан замолчал, ожидая моего ответа.

– Я не знаю ещё, – сказал я, выдержав паузу, – надо осмотреться. Понять, что к чему. Пока не готов принять ваше предложение.

– У нас тут УДО сто процентов, – сказал капитан загадочно, – я вам лично обещаю.

– А гарантии какие-то есть, что я доживу до УДО и меня не отправят в лагерь из хозотряда? Не получится так, что УДО уже близко, а меня по надуманному поводу запустят на этап?

Капитан снова улыбнулся.

– Воспитанника могут отправить в колонию из хозотряда при наличии трёх непогашенных взысканий, но никто из сотрудников не ставит себе задачу наказывать работающего человека без повода.

– Вот тут тонкий момент как раз, – улыбнулся я в ответ капитану, – поймите меня правильно – я должен всё взвесить. Тюремного опыта у меня нет. Мне бы с вашими бойцами хозотрядовскими пообщаться.

– Я вас услышал, – сказал капитан, что-то отмечая на лежащем перед ним листе. – С бойцами пообщаетесь из камеры по мере возможности. Иначе нельзя. Пригласите следующего.

Очередь на собеседование уменьшалась, и все, кто выходил из кабинета, снова вставали друг за другом в обратном направлении. Стоявший за моей спиной Лёха спросил:

– Про хозотряд спрашивали?

Я утвердительно кивнул.

– А ты чего?

– Да ничего. Сказал, что надо подумать.

– Про УДО говорили?

– Говорили. Если так, то прикольно.

– Вот и я думаю – как-то всё заманчиво слишком. Останешься тут, а они тебе прям перед этим накидают взысканий – и поехал на лагерь…

– Запросто могут. Ментам верить… – ответил я, вспоминая, как легко получал взыскания в армии.

– Короче, надо думать, – сказал Лёха. – Перетереть вопрос с опытными людями.

Нас развели по камерам, из которых забирали полчаса назад, и сказали, чтоб мы были наготове – вечером возможен переезд на постоянное место жительства.

Часам к девяти вечера «тормоза» снова лязгнули металлом, и один из продольных, толпившихся за дверью, скомандовал:

– Все на выход! С вещами!

Мы по очереди свернули в рулоны свои матрасы, перевязав их простынями, и вышли на продол. В коридоре централа находились те же люди, что и три часа назад перед дверью на собеседование.

– Проходим вперёд! – снова скомандовал один из продольных, указывая рукой направление движения. Шеренга медленно двинулась за идущим в её голове фсиновцем и, миновав две открытые решётки, перегораживающие коридор, по команде остановилась. Некоторые из арестантов держали свёрнутые в рулон матрасы, внутри которых находились подушки, одной рукой удерживая их под мышкой, каждые несколько секунд подбрасывая их и поправляя, не догадавшись в камере карантина перехватить их скрученной простыней.

Стоя в шеренге вдоль стены, я вспомнил, как году в девяносто шестом один мой приятель из Твери, которого до суда поместили в городской изолятор, рассказывал, как тогда после карантина он заходил в хату. Так же, как и я, держа в руках матрас с завёрнутой в него подушкой, он вошёл в камеру СИЗО, где находилось двенадцать заключённых. Дверь за ним захлопнулась, и он встал на пороге. За «дубком» сидело несколько человек. Двое играли в нарды, а остальные сидящие наблюдали за игрой либо разговаривали между собой вполголоса. На полу перед входом лежало чистое полотенце, через которое надо было либо перешагнуть, не наступив, либо, наоборот, демонстративно вытереть о него ноги. Вроде как в разные времена в одних СИЗО надо было переступать, а в других наступать. От этого зависела реакция тех, кто уже находился в камере. Я никак не мог вспомнить, что нужно делать, хотя когда-то знал, а уточнить у Сергея на карантине забыл. Данное обстоятельство меня немного тревожило, но мой товарищ в Твери в девяносто шестом однозначно не знал, что делать с полотенцем, поэтому остался стоять между ним и «тормозами», ожидая, что его пригласят пройти и укажут место, а поскольку никаких действий с полотенцем он не совершил, то находящиеся в камере тоже никак не отреагировали на его появление. Простоял тогда мой товарищ на входе в хату почти час, пока смотрящий по камере не проявил к нему снисхождение, заметив, как у моего приятеля начинают затекать и разжиматься руки, удерживающие матрас, который ставить на пол было категорически нельзя. Может, где-то и можно было ставить, но везде свои правила, и он держал матрас весь этот час, сначала меняя руки, а потом удерживая тяжёлый ватный рулон обеими руками. Беспокоился я несильно, так как, в отличие от своего тверского приятеля, свой матрас я перевязал простыней, чего он в своё время не сделал, и мне держать мою ношу можно было, просунув руку между матрасом и обёрнутой вокруг него скруткой. Таким удобным способом держать матрас было намного легче, поэтому я подумал, что если и увижу на полу перед входом полотенце и не вспомню, как же с ним надо поступать, просто просуну руку под простыню и буду стоять до посинения, пока не надоем своим видом сидящим.

Продольные распределяли заключённых, стоящих в коридоре, как мне показалось, совершенно произвольно, заботясь только о том, чтобы в одной камере не оказались вместе подельники. Сначала в открытую дверь одной камеры завели строителя, потом пришла очередь Лёхи, а через некоторое время и моя. Получилось, что оба мои подельника оказались в соседних камерах по одну сторону продола, выходящую окнами на «вольную сторону» (то есть не во двор тюрьмы), а я по другую сторону, почти напротив них через продол.

Дверь передо мной в камеру открыл длинным поворотным ключом один из продольных, кивнул мне и сказал:

– Так! Ты – сюда. Проходим!