16

В камере карантина стояла жаркая духота. Небольшой фрагмент оконной рамы, выполняющий функцию форточки, был снят с петель, и в образовавшийся квадратик медленный, как кисель, втекал раскалённый воздух со двора с запахом киснущих помоев – по камере летали оголтелые мухи, то и дело норовившие сесть на лицо.

– Чем так воняет? – спросил я Сергея.

– Помойка же рядом с окном, – ответил он с верхней шконки. – Если закрыть форточку, вообще задохнёмся.

Я подошёл к окну, забранному мелкоячеистой решёткой, которую Сергей называл «решкой», и, подняв вверх руки, зацепился за неё пальцами. Подтянувшись, я поставил ноги на небольшой чугунный радиатор отопления и выглянул в окно. Метрах в двадцати от нашего окна, внутри периметра ограждения из серебристого профлиста, стоял огромный контейнер с мусором, за которым находилась какая-то хозяйственная постройка с несколькими гаражными воротами.

– Да, весело, – сказал я.

– Когда по хатам разведут, может, повезёт, и окна будут на вольную сторону. Там нормальный воздух. С выхлопными газами, – улыбнулся он.

– А когда разведут?

– Может, завтра, может, дня через три.

– Серёг, а в хатах много народу сидит?

– По-разному. От трёх до бесконечности. Бывает, что и спят посменно.

– Да?

– Ну, представь: в хате, к примеру, восемь шконарей, а людей человек тридцать. Как им спать-то? Вот одна смена спит, вторая ходит, третья сидит за «дубком» (стол) или на краю шконок.

– Тридцать человек на восемь шконок?!

– Ну а что? Бывает, и сорок.

Верить в такое разум отказывался, но в девяностом один мой однокурсник шесть месяцев провёл на «Матросской тишине», а когда приехал ко мне домой оттуда, то рассказывал, что именно так дела и обстоят. В камере Матроски, где он сидел в ожидании суда, на двадцати шконках «проживало» шестьдесят четыре человека.

Однокурсника звали Эдик. Эдик, когда мы с ним познакомились на первом курсе, был немного похож на Александра Кайдановского и Вуди Харрельсона одновременно. Мастер спорта по мотокроссу. Он был с Рубежного, с Украины. Весь первый и второй курс я много времени проводил с ним в ДАСе – общежитии МГУ на улице Шверника, где проживали несемейные студенты со всех факультетов. Там два корпуса в виде развёрнутых тупыми углами друг к другу зданий, напоминающих сверху кавычки и соединённых между собой двухэтажным застеклённым от плоской крыши до земли стилобатом, в котором находится большая столовая, кафе, бассейн и актовый зал.

Осенью девяностого года Эдика поймали у ДАСа с пакетом маковой соломки весом в девятьсот с небольшим граммов и закрыли. Это случилось через два года после окончания учёбы, и я не знал, как складывалась судьба Эдика на тот момент. Я, как и все однокурсники, думал, что он уехал на родину и там живёт и работает по специальности. Эдик закончил отделение тележурналистики и предположительно должен был работать на украинском телевидении. Известие о том, что он сидит в московской тюрьме, было для меня неожиданным, но не поразительным. Хорошо зная Эдика, я вполне допускал, что и такое могло произойти.

С известием о том, что Эдик сидит на Матроске, ко мне приехала из Коломны его жена и попросила помочь его оттуда вызволить. Как его оттуда вызволять, я не знал и спросил Лену:

– Нам что, побег, что ли, организовывать надо?

– Нет, – ответила Лена, нисколько не изумившись моему сарказму, – не побег. Побег потом, если справка не сработает.

– Какая справка?

– Адвокат сказал, что нужна справка, что Эдик неизлечимо болен.

– А где ж я её возьму – эту справку?!

– Эдик сказал, что ты сможешь, – с нотками отчаяния в голосе сказала она и заплакала.

Лена приехала ко мне, не зная адреса. Адрес моей новой квартиры дал ей Эдик, но откуда этот адрес был у него, я тоже не мог понять. Мы с ним давно не виделись – я с конца третьего курса перевёлся на заочку, так как надо было кормить семью (стипендии хватало только на один поход в ресторан), и в ДАС почти не заглядывал, и о том, что я переехал из люблинской квартиры деда в другой район Москвы, он мог знать только от кого-то.

Я позвонил отцу и рассказал об Эдике. Он его знал. Отец сказал, что помочь не может. В СССР, как и сейчас в России, практически всё можно было решить, если не связями, то деньгами, но, узнав о том, что Эдика поймали с килограммом черняхи, отец напрягся и мне посоветовал ничего не предпринимать. Задача по вызволению Эдика становилась тяжёлой, но это только добавляло в её решение интриги.

Году в восемьдесят пятом Эдик лежал в одной из московских инфекционных больниц с гепатитом С. На «картошке», куда вывозили второкурсников всех советских ВУЗов в конце каждого лета, несколько человек с нашего курса решили устроить себе праздник. Кто-то нашёл в местной аптеке эфедрин, купил марганцовку, уксус и стеклянный шприц, но у кого-то из приглашённых на «праздник» в крови оказался австралийский антиген, и пять человек в течение следующей недели стали жёлтыми, как одуванчики. Я, закосив от обязательной трудовой повинности после месяца работ по обустройству лагеря и профилактики сельхозтехники, «праздник», к своему счастью, пропустил и, находясь в Москве, возил Эдику в больницу переваренных кур для полноценного питания. Отцвёл он тогда быстро, совершенно не отреагировав на тот тревожный звоночек, и болезнь печени никак не повлияла на направление его тогдашних текущих устремлений.

Инфекционная больница была выходом в заданном кейсе. Я обсудил свой план с рыдающей на кухне после звонка отцу Лене, и она притихла. План был дерзким, естественно. Я планировал приехать в больницу к главному врачу и уговорить его выдать нам необходимую справку.

– Ты долбоёб, – сказала мне вторая жена, когда мы прошли с ней в комнату с кухни. – У тебя ничего не получится. Будут проблемы только. Не делай этого.

Лену я предупредил, что во время визита в инфекционную больницу, который мы запланировали на следующий день, должен был солировать я, а в её задачу входило только кивать, когда я буду смотреть в её сторону. В тот момент я работал в редакции областной газеты, и у меня было зелёное удостоверение с широкой серебристой надписью «ПРЕССА».

В корпусе больницы, где располагался кабинет главного врача, мы с ней оказались часам к одиннадцати. Я думал, что главврачом будет мужчина, но оказалось, что женщина. На табличке двери, за которой находился секретарь, было написано её ФИО. Это меня обрадовало, и я загадочно сказал Лене:

– Если так, то должно получиться.

В кабинет главврача нас пригласили почти сразу, и, войдя, мы с Леной сели по разные стороны длинного стола для планёрок, который перпендикулярно упирался в стол руководителя. За столом на расстоянии вытянутой руки от нас сидела милая женщина в белом врачебном халате. Мы поздоровались.

– Слушаю вас, – сказала женщина в халате.

Я достал удостоверение и, улыбаясь, молча протянул ей через стол.

– Та-ак, – сказала она, изучая удостоверение и изображая дежурное удивление, – Что же вас привело ко мне?

– Елена Эдуардовна, вы не поверите, – начал я.

– Рассказывайте.

Я говорил минут сорок. Раза два в кабинет кто-то заглядывал, но Елена Эдуардовна нетерпеливо махала в сторону двери рукой, и дверь тихо закрывалась. Дословно я, конечно, не вспомню свой монолог, но главврач слушала сначала с интересом, потом возмущённо перебирала на столе какие-то бумаги, что-то иногда быстро записывала, и я чувствовал, что полностью владею её вниманием.

Я, конечно, врал. Не то чтобы совсем – скорее привирал. Грубо врать я никогда не умел и так и не научился за всю свою жизнь, но приукрасить, что называется, художественно, любил. Историю, которую я импровизировал относительно Эдика, я скомпилировал из нескольких имевших место быть происшествий, в которые либо я, либо мои близкие друзья попадали. Говорил я самозабвенно и увлечённо рассказывал, что каждый год мы с однокурсниками празднуем получение дипломов и для этого собираемся в одном из московских ресторанов. На ежегодную встречу со всех концов нашей необъятной родины слетаются выпускники курса, считая своим священным долгом обнять старых друзей и в тёплой и непринуждённой обстановке поделиться своими достижениями с самыми близкими после родителей людьми на свете.

Я рассказал, что так было и в этот раз и один из однокурсников – известный на Украине телеведущий одной очень популярной передачи, типа нашего «Взгляда», – приехал на встречу, отложив в Киеве все свои текущие дела. Денёк был погожий, и мы засиделись в ресторане «Центральный» на улице Горького, недавно переименованной в Тверскую.

– Эдуард, так звали нашего однокурсника, – говорил я Елене Эдуардовне, давая понять ей, что однокурсника, о котором идёт речь, зовут так же, как и её отца, – приехал из Киева с молодой женой... Еленой, филологом и учителем русского языка и литературы, чтобы познакомить её и нас друг с другом, так как утаить от однокурсников такое событие в своей жизни он не имел морального права.

Помню, что в этой части моего повествования Лена, всё это время сидевшая молча и, как китайский болванчик, кивавшая головой в те моменты, когда я на неё поглядывал, вдруг совершенно неожиданно и громко разрыдалась. Это не входило в оговоренную с ней линию поведения, но пришлось весьма кстати, так как подкрасило мой монолог в драматические полутона и придало динамике изложения интригующего трагизма.

Эдик, попрощавшись после посиделок с однокурсниками, отправился с женой в гостиницу, но, придя в номер, вспомнил, что у него кончаются сигареты. Он оставил молодую жену в номере и вышел на улицу. Метро было в двух шагах от отеля, а у метро – палатки, где в те не очень далёкие времена продавалось всё необходимое.

Эдик взял две бутылки пива, пачку сигарет и собрался уже возвратиться в номер к своей жене, как вдруг его внимание привлекли несколько молодых людей, окруживших одного паренька, который, сидя на корточках перед листом фанеры, лежащей на пустой картонной коробке, двигал перед собой три алюминиевых цилиндра, приговаривая: «Кручу, верчу, обмануть хочу…» Эдик, будучи человеком любознательным, да ещё и журналистом, решил присмотреться к тому, чем занимаются молодые люди, так как на его родине, куда у него уже были куплены билеты, таких вещей ещё не происходило. Он подошёл поближе, отхлёбывая из горлышка бутылки «Жигулёвское», и поинтересовался: «А что это вы тут делаете?» Парни объяснили про игру и уговорили Эдика поставить на кон немного денег. И началось.

Сначала Эдик несколько раз выиграл по мелочи, потом немного проиграл, потом опять выиграл, и ребята, подбадривающие игрока, азартно хлопали его по плечам, выражая восхищение его прозорливостью и острым зрением. Но в какой-то момент проигрывающий Эдику деньги крутила захотел отыграться и предложил сделать большую ставку. Пацаны вокруг стали убеждать Эдика, что таковы правила игры и у каждого игрока есть священное право на отыгрыш, игнорировать которое уважающим себя людям не пристало. Эдик согласился, но сумма, которую положил на картонку его оппонент была, слишком большой, и у Эдика столько с собой не было.

Будучи уверенным в своей фортуне (Эдик был фартовым парнем), он решил сходить в гостиницу за деньгами, но минуту назад настроенные дружелюбно по отношению к нему зрители, по-братски ободрявшие его, стали вести себя агрессивно, и кто-то из ближе всех стоявших к нему выдернул из его руки деньги, которые он выиграл. Завязалась толкотня, и в результате все деньги, сигареты и полная бутылка пива перешли в распоряжение нескольких человек, толпившихся у игрового места. Эдик начал требовать свои деньги назад, но тут к группе молодых людей подошли два милиционера и начали выяснять, что случилось.

Елена Эдуардовна, заинтригованная моим рассказом, раскрыв глаза, внимательно слушала каждое слово. Я умею рассказывать и удерживать внимание слушателей. Главное в этом деле – быть искренним и мимикой передавать слушателям свои неподдельные переживания. В данном случае это было несложно, так как я сам дважды в начале девяностых попадал в подобную ситуацию. Первый раз у меня рядом с метро «Волгоградский проспект» восемь человек отобрали двадцать пять рублей, чуть не сломав мне нос, а второй раз у метро Царицыно всё было несколько иначе, так как я уже имел необходимый опыт. По сути, я рассказывал Елене Эдуардовне то, что сам пережил, поэтому ей было интересно.

Милиционеры не стали задерживать ребят с «напёрстками», напротив, они стали задерживать Эдика, так как имели свою долю дохода с игровой точки, но Эдик этого не знал.

Препроводив возмущающегося подвыпившего Эдика в отделение, милиционеры, отобрав документы, начали его бить и избитого бросили в камеру, где он провёл субботу и воскресенье, опоздав на свой поезд.

Жена Эдика начала поиски мужа спустя два часа после их прихода в гостиницу. Она искала его у метро, расспрашивая прохожих и продавцов в палатках. Кто-то рассказал ей, что не так давно милиция увела какого-то парня в неизвестном направлении, и Лена пошла в милицию. Там ей сказали, что её пьяный вдрабадан муж устроил у метро драку, а когда на место происшествия прибыл наряд милиции, то набросился на сотрудников, причинив троим милиционерам лёгкий ущерб здоровью. Об этом уже были написаны рапорты, а через два дня, в понедельник, было возбуждено уголовное дело, в результате чего Эдику стало угрожать года два с половиной лишения свободы.

Елена Эдуардовна молча смотрела на меня, Лена кивала как заводная, еле сдерживая слёзы.

– Ужас какой-то, – наконец тихо произнесла главврач. – А что я могу сделать? Это в нашем районе?

– Нет, – ответил я. – Это у метро «Площадь Ревлюции» случилось. И отделение милиции там же.

– Но я никого не знаю оттуда, – с откровенным огорчением в голосе сказала главврач. – Может…

– Елена Эдуардовна, – перебил я её, – мы с однокурсниками наняли адвоката. Дело зашло очень далеко. Помочь можете только вы.

– Я?! – изумилась Елена Элуардовна. – Но как?! Я бы рада, но…

– Елена Эдуардовна, Эдуард лежал в вашей больнице лет пять или шесть назад.

– И что?

– Адвокат изучил дело и сказал, что единственное, что может помочь Эдуарду, это справка о том, что он неизлечимо болен.

Сидевшая, навалившись грудью на стол, и говорившая полушёпотом Елена Эдуардовна откинулась на спинку кресла и покраснела. И я, и Лена молча смотрели прямо на неё. Лена даже кивать перестала.

– Но я даже не знаю, чем он был болен. От чего его лечили. Мне бы его историю болезни посмотреть, – сказала Елена Эдуардовна.

– Давайте посмотрим, – сказал я, продолжая смотреть на неё. – У вас же есть архив?

– Да. Конечно, – в задумчивости произнесла главврач. – Но видите ли, в чём дело…

– В чём?

– У нас архив сейчас на ремонте, и всё, что там было, отнесли в технический корпус. В подвал.

– Это разве проблема? – спросил я.

– Конечно. Во-первых, там нет света, а во-вторых, там эти истории болезни кучами такими, по годам, прямо на полу лежат.

– А фонарик у вас есть? – спросил я, чувствуя, что кульминация нужного нам состояния момента может ускользнуть.

Фонарик, который минут через пятнадцать принесла секретарь главврача, оказался с ручным приводом. Раньше были такие фонарики с рычажком, который надо было, на манер эспандера для кисти, постоянно нажимать. Фонарик при этом жужжал, за что его называли «жучок». Вооружившись «жучком», мы в сопровождении какого-то ординатора в белом халате спустились вниз и прошли к техническому корпусу.

Вид у здания был ветхий. Заколоченные старым горбылём окна находились почти на уровне земли, штукатурка, покрашенная лет десять назад тёмно-жёлтой краской, местами отвалилась и вспучилась, и через дыры выглядывал похожий на губку тёмно-красный мокрый кирпич, а прямо из стены перед входом росла тонкая берёзка, выдавившая из неё несколько каменных фрагментов.

Сняв навесной замок с ржавой и перекошенной металлической двери, ординатор начал дёргать дверь на себя за приваренную вместо ручки скобу из арматурного прутка. Дверь тяжело открывалась при каждом рывке, освобождая пространство для прохода внутрь. Когда щель между краем двери и рамой стала достаточно широкой, я сказал ординатору: «Да достаточно», – и протиснулся в пахнущий сырой плесенью тёмный провал.

Вниз от проёма двери вели бетонные ступени, покрытые мусором и пылью, а к стене, уходящей в темноту, по краю которой лежали какие-то рейки, старые доски и ржавые трубы, была боком приставлена деревянная переносная лестница.

– Там вторая дверь без замка, – крикнул сверху ординатор, пропуская внутрь Лену.

Фигура у Лены была хрупкая, но с её появлением на лестнице у меня за спиной, света, проходящего в открытую щель входной двери, почти не осталось, и я зажужжал фонариком.

Вторая дверь была деревянной, покрытой чешуйками шелушащейся от времени масляной краски. Дверь со скрипом подалась в сторону, упираясь и тормозя об пол, и, протиснувшись внутрь подвала, я шагнул в тяжёлый и густой воздух хранилища, пытаясь сориентироваться в почти полной темноте.

– Вошли? – крикнул сверху ординатор.

– Ну и запах, – сказала мне в спину Лена.

Повсюду, куда доставал прыгающий от постоянного нажимания на рычаг луч «жучка», перед нами с Леной лежали почти одинаковые по объёму и высоте бесконечные, теряющиеся в темноте горы бумаг и папок.

– Да-а-а, – только и смог сказать я, наконец понимая, что имела в виду главврач.

Подойдя к первому из бумажных курганов, я обнаружил лежащий сверху большой, высотой почти в мой рост бумажной «пирамиды», лист, на котором красным фломастером жирно было написано: «1989».

Перспектива объёма предстоящей работы печалила. Захотелось выкинуть фонарик и быстрее выйти на свет.

– Ну что, будем искать? – спросил я Лену. – Или пойдём по домам?

– Давай поищем немножко, – сказала она дрожащим голосом.

Я посветил фонарём вправо. «1990». «Понятно, – подумал я, – надо идти влево».

– А тут крыс нет? – вдруг спросила Лена.

– Может, и есть, но они нас боятся, – сказал я.

При перемещении под нашими ногами на полу постоянно что-то лопалось, шуршало и постреливало, каждый наш шаг производил такой громкий шорох, что казалось, будто мы ходим по битому стеклу внутри какого-то огромного музыкального инструмента.

Поиск «кургана» с историями болезней 1985-го года занял у нас совсем немного времени, и когда луч скачущего света выхватил из темноты красные цифры, Лена сказала у меня за спиной:

– Вот оно!

Мы подошли совсем близко к наваленным друг на друга клеенным книжкам с разноцветными корешками переплётов, и я раскрутил динамо-машинку «жучка» сильнее.

– Блядь! – вырвалось у меня – луч фонарика упёрся в обложку с надписью: «Кононенко Эдуард Константинович, 1963 г.р.».

– Ничего себе! – дрожащим голосом произнесла Лена. – Как это?! Разве так бывает?!

Отряхивая пыль с толстой клеенной книжки истории болезни Эдика, Лена шёпотом сказала:

– Значит, так надо, – и перекрестилась.

Я же говорил, что Эдик был фартовым парнем. Ему очень повезло тогда. Мы быстро поднялись в кабинет главврача, и, глядя в изумлённое лицо Елены Эдуардовны, я, положив перед ней искомую историю болезни, сказал:

– Вот!

Елена Эдуардовна с лицом обманутого иллюзионистом зрителя молча смотрела на пухлую книжку, ничего не понимая.

– Вас же не было минут пятнадцать всего. Мы фонарик дольше искали. Это невозможно.

– Значит, точно справку надо делать. Такие вещи просто так не случаются, – ответил я ей, оглядываясь на снова закивавшую Лену.

Елена Эдуардовна попросила нас выйти из кабинета и сказала секретарю, чтобы она пригласила к ней в кабинет каких-то ещё врачей.

– Вы пока сходите, пообедайте в нашей столовой. Мне нужно время, – сказала она, так до конца и не утратив изумлённого выражения лица.

Домой мы с Леной возвращались со справкой, в которой было написано, что Кононенко Эдуард Константинович страдает тяжёлым заболеванием печени – острой дельта(супер)-инфекцией вирусоносителя гепатита В. Добравшись до дома, мы прочитали в Медицинской энциклопедии, что «исходы острой дельта-инфекции вирусоносителя гепатита B в основном неблагоприятные: выздоровление наступает редко, основным исходом является формирование хронического гепатита, часто с признаками циррозирования. Кроме того, показатели летальности при этой форме заболевания достаточно высоки и составляют около 20%». Было также написано, что данный вид заболевания сопровождается сильными болями в правом подреберье. Справка получилась нарядная, и счастливая Лена отправилась в Коломну, пообещав известить меня о дне заседания суда.

Хорошее было время – девяностые. Но сильно непростое. И люди были другими. Более человечными, что ли. Всеобщие нищета и разруха всех уравнивали и примиряли, а перманентное ощущение безысходности толкало людей на творческий поиск, в котором было место и состраданию. Мы были свободны, и это было главное. Я помню это состояние ежедневной окрылённости, которое некоторые сограждане потом синхронизировали для себя с возможностью произвола, и это состояние лёгкости бытия в моей жизни случилось именно и только тогда, потом оно постепенно сошло на нет и полностью исчезло в начале двухтысячных. Все мы, к концу восьмидесятых уставшие до мозга костей от лицемерия и лжи Советского Союза, от запретов и показухи, с радостью и воодушевлением поддерживали перемены, не понимая, к чему в итоге всё это приведёт и во что трансформируется. Возможно, ощущения эти были следствием того, что я был молод, и это моя забытая убеждённость в том, что всё в нашей жизни зависит только от накала собственной страсти или желания, связаны с воздействием на мой организм возрастных гормонов, но, думаю, нет. Конечно, это играло свою роль и накладывало отпечаток, но было что-то другое ещё: воздух был другим, глаза у людей были другими, а ещё люди друг другу верили. Тогда ещё не было полиции, а редкие милиционеры, которые сами чувствовали себя потерянными и часто выполняли чисто декоративную функцию, будучи такими же бедными, как и всё население огромной страны, готовы были искренне помочь попавшему в беду человеку, отыскивая в своей душе крохи человеческого соучастия и бескорыстности. Сейчас всё это в прошлом, и мне бы сегодня и в голову не пришло повторить и десятую часть того, что было в порядке вещей тогда, когда по ходу финального исторического акта мировой драмы с названием Россия, все мы были полны надежд и светлой веры в то, что нам всё по плечу.

Дней через десять после получения справки мы с Леной поехали в суд. Справку адвокату она отдала, и он сказал, что теперь есть надежда на благоприятный исход. Суд начинался в десять утра, и Лена приехала к нам из Коломны ещё вечером. На входе у нас проверили паспорта, и к нам подошёл адвокат Эдика, сообщив этаж и номер зала, где будет проходить заседание суда.

В канцелярского вида помещении никого не было, и мы сели на одну из лавок, стоявших рядами перед возвышавшимся над ними столом. Справа от стола был отгорожен забранный вертикальными арматурными прутьями загон для подсудимых. Решётка двери была открыта, и внутри ещё никого не было. Эдика привели минут через десять-пятнадцать. Он был пристёгнут наручниками к конвойному, и сначала я его не узнал. От былой атлетической фигуры Эдика не осталось и намёка. Он был удивительным образом истощён – мертвенно бледная кожа и полное ощущение того, что бомжеватого вида одежда висит прямо на костях. Лицо Эдика было покрыто многочисленными прыщами, огромные глаза несли в себе какой-то подавленный ужас, были красными и слезились. Эдика завели в загон, сняли наручники и, с лязгом закрыв решётку двери, закрыли на амбарный замок.

Сцена появления Эдика и его вид настолько поразили меня, что я растерялся.

– Лен, что это с ним?

– Сначала несколько лет герыча, потом полгода СИЗО, – с нотками горькой горечи ответила она.

– Сюр какой-то. Это Эдик?!

Судья был мужчина лет шестидесяти на вид и совершенно не производил впечатление, подобающее моменту. На нём была пыльная мантия, застёгнутая по горло, напоминавшая халат учителя труда из нашей школы. За окном стоял жаркий августовский день, и от света, бьющего в зарешётчатое окно, пыль эта на мантии казалась какой-то совершенно неуместной. Судья и сам был похож внешне на какого-то престарелого комбайнёра или гастарбайтера, и у меня возникло ощущение какой-то маскарадности происходящего. Словно всё было как-то не по-настоящему.

Слева от судьи на уровне лавок для посетителей сидел худощавый и долговязый молодой человек в синем костюме с погонами.

– Это прокурор, – сказала мне Лена.

Как только она это сказала, судья предоставил ему слово. Прокурор был довольно краток и попросил пять лет строгого режима.

Сейчас Эдику за такой объём соломки дали бы от девяти до двенадцати, в зависимости от настроения судьи, но времена были другие, и к наркоманам относились ещё не так строго.

– Пять лет?! – возмущённо прошептал я в сторону Лены. – Он офонарел, что ли?!

– Прокуроры всегда просят по максимуму. Решает судья.

Я посмотрел на Эдика – он тихо плакал, вздрагивая худыми плечами, опустив голову и вытирая слёзы рукавом серого пиджака. Лена достала носовой платок из сумочки и тоже заплакала.

Глядя на всё это, я никак не мог избавиться от ощущения, что нахожусь на какой-то глупой постановке самодеятельного театрального кружка. Этот прокурор, похожий на школьника, Эдик, непохожий на Эдика, лысина адвоката, важно перебирающего перед собой листы бумаги с мелкими печатными буквами, выпуклый герб, грубо выкрашенный масляной краской, над плешивой головой пыльного судьи-комбайнёра – всё это было как-то дёшево и фальшиво. Казалось, что можно подойти к прокурору, склонившемуся над своим столиком, и, медленно оттянув средний палец руки, прижатой к его по-детски кудрявой макушке, извлечь звонкий и в то же время маслянистый щелчок сочного челима, а потом, повернувшись к судье, весело сказать ему: «Иди-ка ты нахуй, дядя!» Но другая моя половина сознания говорила мне, что так делать ни в коем случае не следует, так как нарушает правила глупой игры, в которую все мы с рождения играем, и что этот молодой прокурор и этот пыльный судья на самом деле совсем не они, а просто неумело переданные невидимым оператором голограммы, за которыми скрывается хищный и прожорливый оскал власти. Просто среди голограмм, какие использует этот оператор, не нашлось подходящих, да и повода не было их искать – просто взял первое, что в стопке лежало, и выставил на обозрение.

Помятый и пыльный судья, внимательно выслушав прокурора, предоставил слово адвокату. Адвокат говорил как-то совсем не так, как на его месте говорил бы я. Он сухо говорил, без экспрессии, не артистично. Я по-другому представлял себе выступление защитника. Наверное, виной тому голливудские фильмы, которые мы все смотрели, про то, как выступают на судах американские адвокаты. Тогда я не знал ещё, что суды в нашей стране устроены иначе, чем в развитых странах, и процессы, которые в этих судах протекают, тоже другие.

Адвокат выступал недолго и довольно быстро подошёл к своему главному аргументу – справке из инфекционной больницы. Он кратко пояснил судье про заболевание, указанное в документе, эффекты, связанные с ним, и изложил своё видение ситуации, которое заключалось в том, что гражданин Украины, являясь неизлечимо больным человеком, испытывающим перманентные боли в области печени и не имея достаточных средств к приобретению обезболивающих средств и необходимых рецептов для этого, решал вопросы, касающиеся собственного здоровья, исходя из возможностей. Приобретение килограмма наркосодержащего сырья не имело целью извлечение последующего дохода, не проделывалось подсудимым для получения наркотического опьянения как такового, а служило одной единственной цели – снять сильнейшие болевые ощущения в собственном теле, а количество сырья, которое было при подсудимом в момент задержания, как раз говорит о том, что он человек в вопросах оборота наркотиков неискушённый.

Судья несколько раз за время выступления защитника поднимал голову от бумаг и внимательно разглядывал адвоката. Когда адвокат закончил своё выступление, он вышел из-за трибуны, стоявшей напротив подиума, на котором находился стол судьи, и, пройдя пару шагов, с должным в такой ситуации почтением положил перед судьёй на стол нашу справку. Судья взял её в руки, какое-то время изучая её содержание, после чего предоставил заключительное слово подсудимому.

Эдик, всё это время сидевший без движения, тяжело встал и, не сдерживая бегущих по его плохо выбритым ввалившимся щекам слёз, с болью и отчаянием в дрожащем от важности момента голосе произнёс:

– Ваша честь, – умоляю Вас не отправлять меня обратно в изолятор. Мне лучше, если бы меня застрелили прямо здесь, на месте. Только не обратно! Вы даже представить не можете, какой там ад! Прошу Вас быть милосердным! Не убивайте меня!

Не в силах справиться с волнением, Эдик закрыл лицо руками и сел на лавку в своём загоне.

Заключительное слово Эдика настолько изумило меня своей краткостью и в то же время высоким градусом переживаний, что я не знал, как реагировать. Размеренное до полудрёмы предыдущее течение процесса, проходившее на одной тусклой ноте, вдруг, подойдя к своей кульминации, совершенно изменилось. Человек, который со всей очевидностью был именно Эдиком и представлявшийся мне бурлящим юмором и оптимизмом, которого хватило бы и на десятерых, вдруг превратился в раздавленное обстоятельствами существо, а судья и прокурор из нелепых картонных картинок непостижимым образом трансформировались во что-то очень опасное и неумолимое.

Мне было непонятно, что может так влиять на психику человека, оказавшегося за решёткой. Было интересно даже. Глядя на бывшего однокурсника и друга, я не мог поверить, что такая метаморфоза возможна, но, с другой стороны, искренность его переживаний была просто запредельной.

Когда я был совсем маленьким, то часто думал о смерти. Мысли о ней постоянно лезли мне в голову. Когда я узнал, что все люди когда-нибудь умрут, мне стало очень горько, и со временем я стал думать о том, что коль смерть такая неизбежная штука, то нужно жить так, чтобы всем было жалко, что ты умер. А ещё – что умирать надо прилично. Например, геройски умирать. Во имя идеи, например, как Джордано Бруно, или за людей, как Гастелло. И чтобы труп твой был красивым и не вызывал отвращения у людей, которые его найдут. Я представлял себе свой труп в чистой белой шёлковой рубахе, с алым пятном крови в области сердца, в чёрных брюках и безукоризненных, блестящих от солнца чёрных лаковых туфлях, лежащий в красивой позе на фоне цветущей природы, и музыка такая печальная чтобы играла, как в кино. Я понимал, что смерть может застать человека врасплох, и у него, может, и не будет времени на то, чтобы почистить ботинки и привести себя в приличный вид, но это смерть. То, в каком виде предстал Эдик, пугало. Обретали совсем иной смысл слова старой песни, в которой комсомолка, провожая своего возлюбленного на фронт, желает ему «всей душой, если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». Именно тогда, глядя на то, во что превратился Эдик, я подумал, что красиво умереть – это даже не половина дела, самое главное было – дойти до мгновения расставания с жизнью в благопристойном виде, чего в реальной жизни почти никогда не бывает, поэтому для стороннего наблюдателя чья-то смерть всегда отвратительна, несмотря на то что она часто является лишь избавлением от страданий.

Выслушав Эдика, судья что-то сказал и куда-то ушёл, а мы остались в зале заседаний в ожидании неумолимой неизбежности неизвестного исхода.

Эдику дали шесть месяцев общего режима. Это был грандиозный успех адвоката, так как на момент вынесения приговора его подзащитный отсидел в СИЗО уже пять с половиной месяцев.

Сейчас бы Эдика выпустили бы на свободу прямо из зала суда, если бы он получил такой же срок, так как судья квалифицировал его преступление по второй части статьи, что переводило его из разряда особо тяжких в тяжкие, а с середины 2018 года начало действовать дополнение к закону, по которому один день пребывания в следственном изоляторе по тяжким статьям УК стали засчитывать за полтора. По статьям средней и небольшой тяжести этот пересчёт стал действовать в алгоритме «два дня за один»; только для особо тяжких статей он остался прежним.

Через две недели Эдик позвонил в мою дверь в Царицыно.

Я не ожидал увидеть Эдика сразу же после его освобождения из тюрьмы. Я думал, что сначала он поедет в Коломну, что его встретит у ворот Лена и они поедут домой, но что-то, видимо, между ними произошло, и Эдик приехал ко мне.

Когда я только открыл дверь своей квартиры и увидел его в полумраке площадки лестничной клетки, Эдик попытался встать на колени. Я успел подхватить его и втащил в прихожую. На звуки возни из одной из комнат вышла моя жена и сказала:

– О! Надо же! Привет!

– Здравствуй, Оль, – ответил Эдик.

– А ты почему домой не поехал?

– Да у меня денег же нет совсем.

– А Лена? Она тебя что, не встречала?!

Эдик на секунду замешкался и сказал:

– Я не мог просто так уехать, не поблагодарив вас.

Мы прошли на кухню, и Эдик с видимым блаженством опустился на край кухонного уголка. Ольга с недовольным видом стала доставать что-то съестное из холодильника, попутно сообщая Эдику, что не у одного его нет денег и разносолов у нас для него нет.

В реакции Ольги на то, что Эдика освободили, не было радости или удивления. Скорее, всем своим видом она демонстрировала нам своё раздражение фактом его визита к нам, и мне стало очень неловко. Я прекрасно понимал, что должен испытывать Эдик, чудесным образом оказавшийся на свободе, так как с юношеских лет как бы был «в теме».

– Оль, ты тут замастыривай потихоньку, а мы с Эдиком к метро сходим – сама понимаешь.

– Ну, сходите-сходите.

С Ольгой мы познакомились на втором курсе журфака, как раз на «картошке», и в части «выпить-закусить» она была верным соратником.

Идти к метро с Эдиком в том виде, в каком он был, было не очень хорошей идеей, поэтому мы с ним прошли в комнату, и я, достав из шкафа одежду, предложил ему переодеться в нормальное. Эдик попросил сначала помыться, и через полчаса мы вышли из подъезда и направились к продуктовым палаткам. У меня оставалось немного денег от вчерашней «бомбёжки» и мы затарились водкой, апельсинами и нарезкой.