11

«...кусо-че-ка кал-баски

У тебя лежали на ста-ле», – внезапно и мощно, так, что мы с Азатом вздрогнули, заорало где-то над дверью.

– Это что такое?! – стараясь, чтобы вышло ещё громче, крикнул я в сторону Сергея.

– Так всегда. Каждое утро. Если попросить, когда завтрак принесут, то могут выключить, – ответил Сергей, вытягиваясь на верхней шконке.

– А если не просить – весь день будет орать?

– До двадцати двух.

– А зачем?

Сергей пожал плечами:

– Воспитание.

– Хитами восьмидесятых?!

– Бред какой-то, – чуть тише сказал я в сторону Азата. Азат кивнул, соглашаясь.

– Искусство, – задумчиво констатировал Сергей в светло-коричневый потолок с усталым видом гида экспозиции древнерусской живописи Третьяковской галереи, тем самым давая понять, что разговаривать как бы не о чем и можно поспать. – Воспитатель говорит, что искусство правильно влияет на арестантов, тут вот стихи хорошие.

– Блядь! – вырвалось у меня.

Как можно было спать при таком звуковом сопровождении, я пока не понимал, поэтому пересел за маленький стол с ножками из металлического уголка, вмонтированными в пол. С двух сторон стола располагались лавки, их ножки тоже были намертво приделаны к полу. Из мебели в хате были ещё табуретка и две тумбочки, которые, как и всё остальное, сдвинуть в сторону было невозможно. Азат тоже сел за стол напротив меня, изобразив на лице кислое выражение.

– Через восемь месяцев дома буду, да? – спросил он.

– Да. Если залётов не будет, уйдёшь по УДО с лагеря.

Азат вздохнул.

– Восемь месяцев! Я его маму ебал. У меня младшему сыну шесть лет…

– А сколько всего детей?

– Четверо. Три девочки, один сын.

– Это недолго, Азат, – стал успокаивать я азербайджанца. – В феврале дома будешь.

– Чёрт меня дёрнул этот бумажник взять! – продолжал сокрушаться Азат, качая головой из стороны в сторону, – Камеры эти, биляд, на каждом столбе висят…

– Да. Времена тяжёлые нынче. Раньше сунул в репу кому-нибудь и пошёл, да и люди были другие.

– Эй, другие были люди! Точно тебе говорю! – подхватил Азат с жаром, – Гнилые люди стали. Получит по морде – сразу ментовка бежит. Жаловаться надо. Ти мужик или кхто?! Ти – баба, если жаловаешься, сука-биляд.

Я сочувственно покивал.

– А тебе суд бил уже, брат? – спросил Азат.

– Был. Вчера.

– Сколько дал?

– Шесть.

– Вай-вай, – вытаращил глаза Азат, – шесть лет?!

– Ну.

– Убиль кого-то?

– Нет. За «убил» меньше дают. Сто пятьдесят девятая часть четыре.

– Это что? Разбой?

– Не. Мошенничество.

По виду Азата было ясно, что он не понял.

– Строительство, – сказал я.

– А-а-а, понятно, – закивал азер.

– Дети есть?

– Двое. Два пацана.

– Ой-ёй-ёй! – Азат снова закачал головой. – Держись, братка! Апеляшка будишь писат?

– Конечно.

– Ой, пидаразы!

– Пидарасы, ага.

Снаружи металлической двери послышалось какое-то движение, и мы с Азатом повернули головы в её сторону. Сергей заворочался и, оперевшись на локоть, на правах бывалого, громко, перекрикивая музыку, сказал:

– Ща баланду дадут. Завтрак.

Дверь, издав несколько щёлкающих позвякиваний, отворилась не вся, а в части небольшого квадрата, расположенного на уровне живота. Этот квадрат откинулся наружу под девяносто градусов, образовав столик с внешней стороны двери.

– Завтракать будем? – крикнул в окошко кто-то невидимый.

– Будем! – прокричал в ответ Сергей, спрыгивая со шконки и надевая на ноги резиновые шлёпанцы.

Он подошёл к столу, взял из стоящей в углу стопки пластмассовую тарелку и, сполоснув её в раковине, расположенной прямо на стене за лавкой стола, шагнул к двери. Согнувшись пополам, чтобы из открытого квадрата можно было увидеть его лицо, Сергей, обращаясь к тому, кто стоял за дверью, произнёс:

– Братишка, выруби музыку, пожалуйста. Заебала в корягу.

– Я не могу. Сейчас продольного попрошу.

Продольным, как выяснилось, называется сотрудник СИЗО, находящийся в моменте на этаже заведения, в котором содержатся заключённые. Продолом, соответственно, называется этаж централа. Сколько этажей было в здании, где мы находились, я пока не знал, но в открытое отверстие за мощной двустворчатой решёткой с ячейками четыре на четыре сантиметра, наглухо закрытой по типу старых ставней, был виден соседний корпус, где их насчитывалось шесть, плюс седьмой этаж без окон и решёток, но с какой-то странной крышей, по периметру которой шла колючая проволока. Решётка на окне была двойная: одна внутри камеры, другая снаружи. Та, что снаружи, была не такая мелкоячеистая, а по типу тех, какими обычно закрывают окна первых этажей государственных зданий: горизонтальные металлические полосы шириной три сантиметра, сквозь которые проходили вертикальные пруты круглого сечения сантиметрового диаметра.

Неожиданно музыка оборвалась – видимо, продольный выключил динамик, и в хате наступила звенящая тишина.

На завтрак дали овсянку, грамм десять сахарного песка, который нам насыпали в пластиковую кружку, и «кирпич» тёплого, свежеиспечённого серого хлеба. Мне было с чем сравнивать завтрак. Много лет назад, примерно в это же время года, в июне, я оказался за двадцатиместным длинным столом в солдатской столовой воинской части неподалёку от Москвы.

Глядя на то, что упало из половника солдата на раздаче в глубокую алюминиевую миску, стоящую напротив меня, я впал в ступор. Масса, лежащая бесформенной горкой, могла быть всем, чем угодно, и я, не в силах визуально определить, что же лежит в моей миске, решил прислушаться к тому, что могли сказать за столом те, кому в миску шлёпнулось то же самое.

– А рис сегодня тёплый, – сказал один из солдат, с удовлетворением отправляя в рот вторую ложку.

– Это не рис, – ответил ему боец, сидящий рядом со мной.

– А что? – спросил я.

– Макароны.

– Какие макароны?! Пюре! – донёсся с краю стола чей-то голос.

– Дебилы, – отозвался сосед справа, – овсянку от картошки уже отличить не могут.

В тюремных тарелках тоже была овсянка. Но нормальная, переваренная в клейстер овсянка, с добавленным в неё комбижиром. Я насыпал в неё столовую ложку сахарного песка с горкой и вполне нормально подкрепился.

Хлеб в СИЗО был хуже, чем в армии, но вполне сносный, особенно корочка. Корочка хрустела, как ей и положено, и единственным неудобством было то, что её пришлось ломать, по причине отсутствия ножа. Хлеб был не белый, а пепельно-кремового цвета, его явно пекли в самом СИЗО, и у меня создалось впечатление, что он бездрожжевой.

Позавтракав, мы помыли посуду и завалились на шконки, застелив их бельём чуть темнее тюремного хлеба, которое нам просунули в «кормушку» следом за кашей. Бельё воняло каким-то старым жиром с примесью аромата карболки и нагоняло тоску. Запах этого белья прекрасно сочетался с запахом печали, тех самых попугайчиков, которыми пахло тогда, в Люблино, в квартире друга Валеры, откуда мой товарищ спускал с лестницы троих дагестанцев.

– А что это за перец нас сейчас покормил? – спросил я Сергея, устроившегося на верхней шконке.

– Это хозбанда. Арестанты, которые остались в СИЗО и не поехали на лагерь.

– Как это?

– Всем предлагают. Можно свой срок тут, в СИЗО, отсидеть. И УДО у них стопудовое.

– Серьёзно?

– Да. Если ты остался в хозбанде, считается, что ты однозначно встал на путь исправления, и если у тебя нет залётов, то тебя отпускают с полсрока.

– А кого туда берут? – заинтересовался я, мгновенно разделив шесть на два.

– Ну, понимаешь, правильный арестант не сотрудничает с администрацией. Как бы это западло для арестанта.

– А что плохого делают зеки в хозбанде?

– Да ничего. Убирают территорию, готовят еду, погрузка-разгрузка – вся хозяйственная деятельность, одним словом.

– А где их содержат?

– У них свой отсек на централе. 

Получалось, что «козлы», так называли между собой контингент «хозбанды», живут в зданиях СИЗО отдельно от заключённых, имеют ряд привилегий в виде разрешённых электронных книг, свободных звонков родным и близким с официального таксофона, находящегося у них расположении; у них есть свой оборудованный спортзал, спортивная площадка. Им даже предоставляется отпуск, который они также проводят в СИЗО, но в отдельных комнатах, оборудованных всем необходимым, а самое главное, что прямо тут, в изоляторе, им дана возможность длительных свиданий с жёнами. И за это от «козлов» требуется только одно – обеспечивать бесперебойную работу хозяйственных служб пенитенциарного заведения.

На информационном стенде камеры карантина среди прочей информации был приклеен лист с обращением к арестантам, где перечислялись льготы, какими пользовались «бойцы» хозотряда. Глядя, как я читаю это обращение, Сергей, повернувшись на бок на своей шконке, сказал:

– Я бы даже не думал на вашем месте. Хороший шанс выскочить без денег с половины срока.

– А что, по УДО с лагеря за бабки уходят.

– Конечно. Во всяком случае, я не слышал, чтобы бесплатно кто-то откинулся. Может, и есть какие-то исключения, но я не слышал.

– А почём нынче УДО на лагере?

– Так это… По-разному. Скажем так, минималка – сто рублей за год.

– Сто тысяч?

– Угу.

Сергей сел на кровати.

– Вы же не собираетесь второй раз заезжать?

Я улыбнулся.

– Да я и в первый не собирался.

– Я к тому, что карьеру в преступном мире не собираетесь делать?

– Нет.

– Ну, а чего тогда париться? Главное же – поскорее и без затрат свалить отсюда. Правильно же? С арестантами «козлы» не пересекаются, живут отдельно. Кому какое дело, что вы в хозбанде срок отмотали?

Я задумался.

– А сколько народу в хозбанде на централе?

– Да человек двести, – ответил Сергей.

– Я в хозбанду пойду, – сказал Азат, сменивший меня у информационного стенда.

– Как-то слишком заманчиво, – прокомментировал я заявление Азата. – Что-то меня настораживает. Слишком всё гладко как-то, а, Серёж?

– Да не, нормально. Я много народу знаю, кто в хозбанду пошёл. Я с ними с воли созванивался даже. Никто не жаловался.

– А администрация в лагерь не отправит за что-нибудь?

– Три косяка. Если влетел с чем-нибудь три раза, то отправят, – сообщил Сергей.

– А туда всех берут? – спросил я.

– Вроде только особо тяжкие статьи не подходят.

Мы вяло ещё говорили о чём-то несущественном, но сказывались сутки без отдыха, и мои сокамерники постепенно заснули. Я же разглядывал широкие полосы металлического каркаса верхней шконки, на которые следовало укладывать матрас, и думал над тем, что бы проложить между матрасом и этим металлом, чтобы лежать на кровати было не так жёстко. Матрас, на котором я лежал, проваливался в отверстия, образованные этими полосами железа, и это ощущалось всем телом. «Хорошо было бы проложить картон, – подумал я, – Только где ж его взять.

Азат стал прихрапывать, и я решил, что надо бы успеть заснуть, пока храп соседа по камере не стал слишком громким, но сон, как назло, не шёл, и в голове одно за другим проплывали воспоминания прошлого дня. Вспомнилась первая сборка и молчаливое удивление Лёхи, когда он, заглянув «на дальняк», убедился в том, что там нет бачка для воды.

Почему-то этот эпизод не казался мне странным, хотя, сколь я не силился вспомнить, откуда я мог знать об этом нюансе, вспомнить не мог. Возможно, об этом мне кто-то рассказывал из моих друзей юности, но почему у меня на входе в сборку возникло сильное ощущение того, что я уже в ней бывал, я никак не мог объяснить. В сонную голову лезли какие-то обрывки то ли из интернета, то ли из какого-то научно-популярного журнала, где рассказывалось о квантовой физике, параллельной реальности и двадцати шести измерениях, большей частью недоступных для восприятия человеком, но это казалось слишком нелепым и подходило в качестве объяснений с большой натяжкой, тем более что о квантовой физике я не знал практически ничего. Но однозначно, ответ какой-то обязательно должен был быть, и я пытался найти его, вороша прошлое.