10

В полностью отделанной кафелем помывочной было два отделения. Там, где раздеваются, и там, где мыться.

В раздевалке света не было, а в помывочной свет горел очень тускло, через открытый проём в стене освещая раздевалку. На тёмном кафеле пола стояла вода. Её было так много, что моя матерчатая обувь и низ штанин джинсов сразу промокли. Чертыхаясь и плюясь, мы стали снимать свою одежду, быстро развешивая её на крючках, торчащих прямо из стен. В раздевалке было несколько скамеек и некоторые из арестантов сбрасывали свою одежду на них. Все страшно торопились, так как конвойный сказал, что осталось пятнадцать минут. Вода в помывочной уже вовсю лилась, словно до нас только что кто-то мылся. Кранов для регулировки напора и температуры не было, и сначала меня ошпарило. Вода с сильным напором била из отверстий в широкой трубе, проходящей через центр потолка помывочной из одной торцевой стены в другую. Перегородок не было, и вся толпа почти сразу заполнила всё пространство, быстро намыливаясь половинками кусков хозяйственного мыла, коробку с которым кто-то обнаружил в углу раздевалки.

Сквозь клубы пара я разглядел Лёху, стоящего под струями горячей воды, склонивши голову. Тело Лёхи занимало довольно большой объём помывочной. Он был просто огромен. Жировые складки покрывали его торс так отвратительно, что я отвернулся, не в силах смотреть на гигантский живот, разделявшийся снизу на две части и подворачивающийся снизу, как заправленное в штаны ватное пальто.

За годы, прожитые в Москве, Лёха сильно разжирел. Такое часто бывает с крупными людьми, когда они в юности усиленно занимаются спортом, а потом бросают это занятие. В столицу Алексей приехал стройным красивым парнем весом не более девяносто пяти килограммов – весы в СИЗО показали сто семьдесят два. Он был ровно в два раза тяжелее меня, и если быть честным, я был даже рад тому, что его посадили. Из соображений здоровья. Глядя на то, какой образ жизни вёл Лёха и что он ел и пил, я не мог найти этому никакого логического объяснения – человек словно ставил над собой многолетний эксперимент по выживаемости в условиях преизбыточного питания и безмерного употребления алкоголя. Я знаю одно: будь я на его месте, я не протянул бы и года в таком режиме. Только тюрьма и лагерь могли исправить это положение, так как никакие разговоры на эту тему на Лёху не действовали.

– Лёх, надо худеть, – сказал я ему в раздевалке, когда мы, выйдя из пара помывочной, вытирались собственной одеждой, – отвратительно ты выглядишь. Я бы блеванул на месте бабы, если б тебя голым увидал.

– Ну да. Надо, – согласился Алексей, но я знал, что эти слова ничего не значат для него. Иногда у меня возникало ощущение, что он специально себя убивает, а может, так оно и было.

После помывки нас развели по разным этажам – тех, кто приехал из судов и других изоляторов, и тех, кто шёл на карантин. Нашу группу новобранцев человек из восьми повели по длинному широкому коридору, лишенному освещения. То тут, то там по ходу нашего движения попадались решётки, которыми через одинаковые расстояния был этот коридор перегорожен. Иногда решётки были открыты, иногда конвоир, ведущий за собой новоявленных зеков, отмыкал их ключом на длинной ножке. Один и тот же ключ открывал любой замок по ходу нашего движения. Конвойный, замыкавший группу, постоянно подгонял арестантов, покрикивая им в спины мотивирующие обрывистые фразы типа: «Шевелим булками, пацаны!», «Давай быстрее!» Или: «Не спим, не спим!»

Тёмный коридор, по которому нас вели, заканчивался освещённой рекреацией, как нам казалось, но не доходя до освещённой части, нас остановили, и первый конвойный сказал:

– Берём матрасы, подушки и одеяла! Бельё дальше!

В темноте мне было неясно, где надо брать матрасы, но в далёком свете рекреации я увидел, как силуэты арестантов отклоняются от прямолинейного вектора движения и, согнувшись к полу, поднимают что-то увесистое. Шагнув в сторону, я разглядел, что с краю от прохода, по которому мы шли, лежит еле различимая куча какого-то тряпья. Долго выбирать себе матрас было нельзя, но я попытался наощупь вытащить из кучи тот, что показался мне потолще. Вообще-то все матрасы были одинаковые – матерчатый синий конверт, в который был вставлен лист поролона толщиной сантиметра три-четыре. Мою попытку вытащить себе из кучи два матраса сразу же пресёк охранник, упёршийся в меня и тоже, видимо, плохо видящий в почти тёмном пространстве коридора.

Завернув в выбранный матрас покрывало и подушку, я вместе с группой арестантов вышел в освещённую часть коридора, по обе стороны которого слева и справа от нас располагались многочисленные серые бронированные двери со сложной системой запоров, засовов и замков и отпечатанными трафаретным способом трёхзначными номерами белого цвета.

Нас построили вдоль одной из стен и стали распределять по камерам. Меня и ещё двоих незнакомых мне до этого мужчин завели первыми в первую открытую. Оказавшись внутри небольшого помещения с двумя двухъярусными металлическими кроватями, стоявшими друг от друга на расстоянии вытянутой руки, мы, побросав свои матрасы на железные решётки кроватных каркасов, начали знакомиться.

В мутное от грязи окно за решёткой камеры ещё не ударили первые лучи солнца, только едва различимо посветлела полоска неба над освещённым снизу фасадом соседнего корпуса. В открытую настежь часть окна, сконструированную изначала, видимо, как форточка, доносилось стрекотание сверчка.

– А-у-у-е-е! – прокричал вдруг кто-то рядом за окном.

Двор тюрьмы наполнился разноголосьем. Кричали со всех сторон: и справа, и слева, и откуда-то сверху.

– А-у-е-е-е! – отрывисто выкрикнули, как показалось мне, из соседней камеры.

– А-у-у-у-е-е-е! – словно эхом неслось по замкнутому тюремному двору, отскакивая от решёток и стен корпусов.

Парень, только что представившийся Сергеем, просунув пальцы рук в решётку и максимально приблизив лицо к чернеющему проёму форточки, прокричал в сторону едва брезжущего рассвета:

– Жизнь ворам!

– Жизнь ворам! – покатилось по двору на разные голоса, словно те, кто выкрикивал «А.У.Е.», только что вспомнили, что есть и такая кричалка.

– Жизнь ворам!

– Жизнь ворам! – как заведённые повторяли мантру из разных камер, каждый стараясь окрасить эту фразу безудержной экспрессией, на какую только были способны голосовые связки человека.

Кричали по-русски, по всей видимости, не только русские. Судя по произношению и акценту, в перекличке энтузиастов идеи воровского долголетия вовсю принимали участие представители практически каждого национального сегмента, проживающего в СИЗО. Я подумал, что, не зная темы, иногда сложно понять смысл того или иного воззвания из-за манеры произношения и акцента. В контексте происходящего ещё туда-сюда, но когда вокальная волна затихала и возникала пауза секунд на тридцать, новую волну мог поднять совершенно нечленораздельный клич, услышав который на воле, где-нибудь в тёмном переулке, у себя за спиной, человек со слабыми нервами мог бы запросто навалить в штаны.

Произнесённое слитно «щиварам», с ударением на последнем слоге, а именно так, не разделяя слова, и кричали из самого дальнего предела тёмного тюремного двора, могло послышаться чем угодно, только не тем, чем было на самом деле. Спустя пару месяцев, проведённых в душной и жаркой камере тюрьмы, помнится, я проснулся от того, что в предрассветной гулкой тишине какой-то далёкий подвижник, первым начиная утренний аудиозамес, прокричал: «Пидарà!» Собственно, ставшая уже привычной «Жизнь ворам!» меня б не разбудила, но в том памятном крике моему чутко спящему сознанию почудилась тревога. Тревога, граничащая с отчаянием, удивлением и болью. «Пидарà? – подумал я, резко выныривая из сна. – Почему пидарà? Почему не пидоры, чёрт подери?!»

Конечно, через пару мгновений я, выбираясь из липких объятий кислородного голодания, понял, что имел в виду утренний глашатай, сообщая безмятежно спящему миру о пидорах, и, глядя в грязный потолок над своей шконкой, тем не менее, не мог уснуть, вспоминая, как вышел однажды из автобуса, не доехав пару остановок до своей хрущёвки в Люблино, потому что увидел в окно, что над входом в один из магазинов, напротив через улицу, написано: «ТОРТА». Я вошёл в этот магазин исполненный гнева и страдания. Нет, я почти вбежал туда, сжигаемый единственным желанием немедленно устранить это чудовищным образом расползающееся по Москве провинциальное поветрие – писать «а» на конце существительных мужского рода с согласной, завершающей корень, употребляя их во множественном числе.

– У вас вывеска с ошибкой написана, – сказал я розовощёкой продавщице тортов.

– Тю, Зин, глянь – ещё один вумный, – позвала кого-то из подсобки продавщица.

– Знаем-знаем, – выходя в торговый зал из двери подсобки со стопкой коробок, добродушно ответила мне полная женщина. – Такую вывеску директор заказал. Что теперь делать?

– А директор знает, что у вас ошибка?

– Теперь знает.

Вывеска «ТОРТА» так и висела всю дорогу над этим магазином, всякий раз как магнитом притягивая моё внимание, пока магазин не закрылся. Проезжая мимо с кем-нибудь из моих друзей и знакомых, я говорил: «Посмотри», – кивая в сторону вывески, и лишь немногие видели эту букву «А». В конце концов я успокоился мыслью, что подобные вещи сродни музыкальному слуху. Музыкант же слышит фальшивую ноту, и ему становится не по себе, когда он её слышит. Как в «Ширли-мырли» Иннокентий Иванович Шниперсон. А кто-то не слышит, мало того, сам постоянно фальшивит, обожая попеть в караоке, но жизнь, несмотря на это, продолжается.

– Вечно!

– Бесконечно! – стало раздаваться то и дело откуда-то совсем издалека.

«Очевидно, традиция, ритуал», – подумал я, недоумевая более всего на предмет того, что народ в тюрьме так рано встаёт.

Перекличка между камерами централа с требованиями предоставить ворам жизнь во веки вечные продолжалась минут сорок, усиливаясь и затухая периодически, тем самым побуждая Сергея то и дело неистово орать в отверстие окна камеры незамысловатый слоган или «А.У.Е.» Кричал он всякий раз на пределе возможностей человеческих, краснея лицом и приходя в состояние, близкое к экстазу, в моменты, когда слышал в ответ на свои усилия достойное по эмоции продолжение. После того как взбодрённый кричалками спецконтингент заведения констатировал восход светила над кронами тюремных осин, всё постепенно сошло на нет и прекратилось.

Начался азан.

Над широким колодцем двора изолятора высокий и сильный мужской голос запел:

– Аллаху Акбару-Ллаху Акбар!

– Аллаху Акбару-Ллаху Акбар!

– Ашхаду аль ля иляха илля-Ллаах!

Откуда-то издалека, из-за стоящего справа корпуса СИЗО, стали доноситься звуки утреннего развода:

– Здравствуйте, товарищи!

– Драв-гав-гав-рищ-ков-ник! – отвечали, видимо, младшие по званию фсиновцы, побуждая своим раскатистым коллективным ответом на приветствие начальника тюрьмы питомцев кинологического подразделения СИЗО тоже вступать в тему. Каждое утро лай тюремных овчарок, не стихающий около часа, означал, что новый день начат.

Как оказалось, в «хате» (так на тюремном языке называется камера) я был самым старшим. Вторым по возрасту был азербайджанец тридцати восьми лет от роду по имени Азат. Азат был широк в кости, с пузиком и аккуратно подстриженной тёмной бородой. Заехал он по сто пятьдесят восьмой (кража). Внешне Азат не производил впечатление человека, промышляющего воровством. Скорее, он был похож на типичного тоговца с колхозного рынка, поэтому, когда он представлялся и называл статью, я удивлённо поднял бровь, и Азат, обратив внимание на мою реакцию, стал горячо делиться своей бедой. С его слов получалось, что он, конечно, присвоил себе кошелёк незнакомого ему человека, но выглядело всё следующим образом. Ночью Азат таксовал на своей машине, когда неподалёку от гостиницы «Москва» его остановил взмахнувший рукой на тротуаре мужчина. Тот был изрядно пьян и сел на заднее сиденье. Назвав локацию, по которой его следовало доставить, мужчина завалился вбок и уснул. Азат, набрав в навигаторе улицу и включив в магнитоле бодрую песню про чёрные глаза, тронулся вперёд, следуя указаниям навигатора и подпевая себе под нос. Имея привычку ездить быстро, так как волка ноги кормят, дитя каспийских просторов добрался до места назначения и обернулся к пассажиру узнать, какой номер дома следует отыскать. Пассажир частично съехал на резиновый коврик для ног и ни в какую не хотел просыпаться. Настроение у Азата испортилось.

Выйдя из машины, он открыл одну из задних дверей и принялся усаживать пассажира в прямосидячее положение. Повинуясь усилиям Азата, пассажир сел, открыл глаза и, видимо, неожиданно испытав мощное внутреннее возмущение от выпитого и съеденного до поездки, содрогнувшись всем телом, задорно и щедро выпустил из себя содержимое своего желудка. Стихийное отторжение корма, которым питался пассажир каких-то сорок минут назад, пришлось в сторону лобового стекла и панели приборов автомобиля, которые значительным образом залепило, после чего пассажир снова повалился на сиденье, но уже в другую сторону, и продолжил свой прерванный самым бесцеремонным образом отдых на другом боку.

Азат, никак не ожидавший от клиента такой вероломной реакции на его сервис, принялся извлекать мужика из салона, одновременно высказывая ему ряд логичных в такой ситуации соображений. Мужик, недовольный тем, что кто-то не даёт ему выспаться, ловко лягнул азербайджанца ботинком в шею, после чего Азат, занимавшийся в свободное от извоза время в кружке любительского бокса неподалеку от места прописки, ударил мужика по бороде. Вся эта петрушка произошла внутри салона автомобиля, и на камерах наружного наблюдения не записалась, а записалось только то, что Азат, вытащив из салона своего авто бездыханное тело клиента и бережно уложив его на газон, достал из внутреннего кармана его куртки лопатник, убедился в том, что там есть деньги, забрал их и, повозившись с тряпками и салфетками на водительском сиденье, уехал, оставив в памяти прибора круглосуточного бдения номера своего средства производства и особые приметы преступника в виде окладистой бородки на лице кавказского типа.

Когда к концу следующего дня за Азатом приехали два опера, он не стал отпираться и вводить их в заблуждение относительно случившегося и откровенно поделился деталями ночного инцидента, полагая, что два худеньких паренька в тёмно-синей форме сотрудников полиции поймут и простят, так как деньги из кармана спящего на газоне клиента он забрал исключительно для того, чтобы оплатить услуги автомойки по глубокой химчистке салона перепачканного автомобиля. Беда в том, что денег в кошельке было сто сорок две тысячи. Это часть третья.

У Азата был особый порядок – это когда человек, совершивший преступление, сразу во всём признался. Суд по особому порядку проходит быстро и срок судья даёт ниже нижнего. Азат получил полтора года. Статья у него была авторитетная, судимость первая, УДО (условно-досрочное освобождение) с половины срока, поэтому Азат переживал исключительно из-за того, что весь ущерб пострадавшему пришлось возместить, а за то, что тот согласился на примирение сторон, ещё и приплатить двести тысяч. Апелляцию он писать не стал, но второй наш сокамерник, оказавшийся человеком искушённым, стал его разубеждать, говоря о том, что Госдума вот-вот должна принять поправку к закону, по которой один день содержания в СИЗО будут приравнивать к двум дням срока по приговору, а может, и к трём. Получалось, что если написать апелляционную жалобу, то приговор первой инстанции считается не вступившим в силу и полученный срок можно уменьшить, просто ожидая на централе дату назначения апелляционного суда, а когда его назначат и начнут рассмотрение жалобы – отказаться и оставить приговор без изменения.

Конечно, делать выводы о виновности или невиновности того или иного человека, когда он рассказывает тебе свою версию произошедшего, непросто. Практически всякий, кто получает срок по приговору суда, находит массу причин считать приговор несправедливым. Есть в этом некая инфантильность, с которой я в той или иной степени проявления сталкивался в местах лишения свободы. Даже если приговор вынесен в соответствии с нормами закона, он кажется осуждённому слишком суровым, так как время – это самое дорогое, чем располагает человек, и редко кто может потратить его с пользой для себя или окружающих. Приговор для людей инфантильных, а ими буквально забиты тюрьмы и лагеря, – это прежде всего обида на тех, кто судил человека. Тема «мама, я не виноват», сквозящая сквозь всю лирику блатного мира, только подтверждает мысль о том, что осуждённые часто являются личностями незрелыми, склонными перекладывать свою вину на обстоятельства и других людей и неспособными трезво оценивать собственные поступки. Сознание осуждённого реагирует на приговор таким образом, что начинает искать причину наказания не внутри, а извне, почти всегда искажая факты и опуская неудобные нюансы. Случай с Азатом вполне мог быть типичным подтверждением этому, ведь довольно легко можно было бы представить произошедшее с ним под другим углом или ракурсом.

Допустим, всё было немного не так, как рассказал Азат. Он ехал на своей машине по городу поздно ночью в надежде заработать денег. Человек, начинающий использовать свою личную машину как средство производства, – это человек, раздавленный обстоятельствами, и, по сути, человек слабый, если он делает это долго. С точки зрения коммерческой, его желание подзаработать извозом – самое неблагодарное занятие, какое только можно придумать. Собственно, слово «придумать» вообще никак не сочетается с решением человека зарабатывать деньги посредством личного автомобиля. В моей жизни были периоды, когда я «бомбил», поэтому могу сказать точно, что делают это два типа людей. Первый тип – это люди, которые неправильным образом выбрали для себя основную работу, и денег, приносимых этой основной работой, не хватает, а второй тип – это лентяи, которые находят тысячу причин не искать способ зарабатывать деньги в больших объёмах. Для первых извоз – занятие временное, пока не найдено что-то более выгодное, для вторых – образ жизни, довольно быстро дающий возможность испытывать раздражение от несправедливой жестокости мира по отношению к ним. Это раздражение – реакция инфантильного сознания на обратную связь с окружающим миром, с которым волей-неволей постоянно приходится взаимодействовать. За долгие годы почти все «бомбилы» становятся людьми мелочными, ворчливыми и недовольными всем и вся, так как вынужденный выбор способа заработка на деле не оправдывает ни сил, ни средств, на него потраченных, особенно когда человек точно знает, что он способен на большее.

Итак, исходя из такой трактовки, Азат либо неудачник, либо лентяй, что в уравнении с неизвестным результатом практически одно и тоже, так как рефлексии неудачника на среду обитания тождественны рефлексиям человека ленивого. Вечный дефицит денег, заставляющий скачивать на дешёвый смартфон программы агрегаторов и каждый день садиться за руль, гонит сознание Азата к мысли, что рано или поздно ему повезёт с клиентом, и он заработает денег не как обычно, а раза в два или три больше при прочих неизменных. Извоз – рулетка, в ней бывают редкие выигрыши, но игрокам никогда не обыграть крупье, и они это знают.

Едет Азат и видит бредущее походкой, привлекающей внимание окружающих, тело. Тело хочет домой и сильно пахнет алкоголем и почти неуловимым, таким беспечным, как всегда кажется со стороны, запахом дорогой жизни, наполненной фарфоровой тактильностью и далёким хрустальным звоном женского смеха. Это ли не шанс, особенно когда есть навык движений в траекториях правильной координации тела и его частей в пространстве, заложенный ещё в юности. Так или не так – нам это неизвестно, и однозначно что-то определить за такой короткий промежуток времени, не обладая специальными навыками, кроме собственной интуиции, сложно. Азат не производил впечатление разбойника, и изложение им своей истории или, как говорили тут, «делюги», показалось мне искренним. Мысли в голове могут возникать разные – реальное их воплощение совершенно не обязательно.

Стоящий у форточки Сергей не вызвал у меня раздумий, аналогичных тем, что возникли после рассказа Азата. Скорее, наоборот. Было ему лет двадцать пять-двадцать семь. Он получил пять с половиной лет общего режима за управление автомобилем в нетрезвом виде. Услышав о сроке, я, понятное дело, удивился и поинтересовался, насмерть ли он сбил пешехода.

– Не. Никого не сбил, – ответил парень, застенчиво улыбаясь.

– Не понял. А за что ж тогда такой выхлоп? Угнал по пьяни?

– Не. Я не в первый раз просто.

– Это как?

Сергей немного подумал и рассказал, что в первый раз, когда его задержали, его лишили прав. Второй раз случился с ним через два месяца после первого, и за это его посадили на пятнадцать суток. Третий раз Сергей был пойман пьяным прямо на следующий день после того, как он отстрелялся по второму задержанию. В этот раз его судили и приговорили к двум с половиной годам условного срока. Этот суд Сергей ожидал в СИЗО, где мы с ним и разговаривали, а из зала суда он был отпущен. Отсидел тогда он «за судом» три месяца с небольшим. Выйдя на волю, Сергей не заставил себя долго ждать и через полгода после очередной попойки снова принял на себя управление транспортным средством, за штурвалом которого он и был зафиксирован сотрудниками ДПС в очередной раз.

Серёжа не производил ощущение сказочного долбоёба, но ничем иным я не мог объяснить себе его непреодолимое желание наперекор судьбе и вопреки замечательным результатам наступать на грабли, но выяснять причины, которые чисто теоретически могли пролить свет на его упоротость, я не стал, так как за решёткой окна уже вовсю рассвело, и совершенно неожиданно и громко в нашей камере заработало радио.