Хуита

***

Мой лирический герой вновь пытается скрыть свое сознание от вездесущего бытия в надежде на то, что в одиночестве он сможет обрести желаемое спасение. На этот раз он закрылся на на щеколду в карцере с вырезанным пейзажем за окном. Он включил фонарик на телефоне и отыскал на стене выключатель. Эта лампочка, что висит на черном проводе у потолка, напоминает висельника. Мы так похожи. Я напеваю свой депрессивный мотив, и эта стеклянная груша тотчас заиграла свою однотонную, сэдбойскую шарманку. Она рябью разбросала по предметам желтые кляксы, щупальцами обхватив замкнутый, тесный квадрат, окрасив его градиентом унылых отпечатков света… Кто автор этого натюрморта? Некий садист, несомненно талантливый, его высеры сопровождают моего лирического героя во всех ему известных карцерах.

По темным углам разбросана сантехника. Унитаз, чугунная ванная, керамическая раковина вся в соплях. Нет никаких сомнений в том, что это общий санузел, что им пользуется много людей, но точно не многодетная семья, иначе бы все здесь выглядело прилично, а не так захудало и грязно, потому что в санузле, которым пользуются люди, которые друг другу не безразличны, все выглядит прилично, так, чтобы этим приятно было пользоваться. О потерянности этого места явно говорят те несколько полочек у стены, где, если бы этим санузлом пользовалась многодетная семья, стояли бы ряды шампуней, скрабов и прочей ерунды, но на полочке лежит только пустая картонная коробка порошка «Миф», которую поленились выкинуть, а дно чугунной ванной покрыто черным, как шерсть цербера, налетом, мыться сюда ходят только в резиновых шлепках, чтобы не подхватить заразу. Сюда ходят люди, которым друг на друга похуй, и можно сделать вывод, что это уборная в общественном месте, может, в торговом центре, но моему лирическому герою доводилось подмываться в туалете для инвалидов, когда весной прорвало трубы и по всему микрорайону отключили воду. Там были железный поручни около раковины и толка, но он ни разу не видел, чтобы в общественном туалете была предусмотрена ванная. Может быть, это коммунальная квартира или малосемейка?

Он приподнялся на цыпочки, чтобы хуем дотянуться до раковины. Одной рукой он прицелился, направив струю на слив, а свободной ладонью облокотился на шершавую стену. Его качало из стороны в сторону, как неваляшку, которую волей случая ебанули ногой. Капли мочи отскакивали от краев раковины, и некоторые предательски попадали на него.

 «Бля-я-ть… только футболку постирал…»

Над раковиной висит зеркало, некогда только купленное в магазине сантехники, когда \инкогнитохулиган\ разбил предыдущее, тоже недурное зеркало, тоже некогда чистое, правдиво отражающее реальность, а после изуродованное разводами мыла и всевозможной человеческой грязью, и в этом зеркале, также в остатках его былой проницательности, мой лирический герой видит покрасневшее, припухшее от алкоголя лицо смазливого человека мужского пола. 

Обычно, после четверти бутылки водки, он, неожиданно застыв напротив своего двойника, относится к нему снисходительно, даже симпатизируя ему, но человеку с ясно заниженной самооценкой никак невозможно, даже мучительно воспринимать себя адекватно и рационально. Такой человек изначально думает, что он хуже других, даже тех, кого он откровенно презирает, но вскоре приходит озарение, что он ничего от других не отличается, что он клон миллионов клонов, что он вовсе овечка Долли, а это чувство бывает мучительным, вовсе невыносимым.

Мутные глаза \зрачки сливаются с радужкой\ поглощают отражение, но смотрят сквозь, пытаясь разглядеть внутренности. Они фанатично ищут в том, что Бог дал, нечто, что могло бы обнадежить и оправдать то, что Бог даровал. Такого не сыскать. Мутные глаза с трудом вырисовывают знак тождественности между суррогатом в зеркале и тем, что осознается, как субъективное, обобщенное, примитивное «Я».

«Это лицо… Разве это я? Разве это ты? – Лирический герой усмехнулся самому себе. Проявился ряд желтоватых зубов. – Это даже забавно… Вот ты! – Он ткнул пальцем в своего двойника, и тот его спародировал. – Ты хочешь быть человеком? А вот я… до-ху-я все-го хочу… Но оно меня не хочет, а шишка встала… - Он опустил взгляд вниз. – Не-а… похоже я уже ничего не хочу…»

Двойник в зеркале казался ему недалеким.

Волосы его, заплетенные в два хвоста и собранные в пучки, как уши Микки Мауса \молчаливые буддистские храмы\ ворота Расёмон\ саке\ Мемуары Гейши\ катагана\ хиригана\ иероглифы на неоновых вывесках\ 2d тян, взывающие к тоске по идеальному образу женщины\ износились, растрепались в разные стороны в течение этого непримечательного дня, и больше были похоже на тот веник у толчка, и ко всему прочему, важно знать, что песочные часы безжалостны к любому творению человека. Мой лирический герой попытался шероховатыми движениями рук поправить прическу, но ничего путного из этого не вышло, и ему пришлось, с долей тоски и досады, что отражалось в сморщенных чертах лица и в душевном состоянии, распустить локоны в каре.

Мой лирический герой обладает внешностью, которой яойщицы могли посвятить фанфик, возможно, их посвящали, что-то вроде:

«Они встретились в кофейне на \noname\ авеню. Даниэль сидел за столиком в углу с панкейком и смузи. Они сразу заметили друг друга, и с трудом сдерживались, отводя наглые, заинтересованные взгляды…»

Затем:

«Мальчики упали, изнеможенные, на ситцевое одеяло абсолютно голыми…»

Хэппи энд должен закончится сонетом:

«Яош, ты мой юный, прекрасный, кислотнокудрый…»

Глаголы и прилагательные в русском языке можно рифмовать до бесконечности, вообще, этот сонет является примером того, как избитые дуралеями и бездарностями литературные формы обретают новую жизнь в творчестве других дуралеев и бездарностей. И, да, я не дрочу на свое отражение в зеркале.

Моего лирического героя зовут \хуй с горы\ Адольф… Блять, какое ему имя дать? Точно не Дима, не Игорь и не Богдан… но и не Джон, не Луи, ясное дело, потому что все действие разворачивается в России, а свои корни надобно уважать… Я назову его Яном \хули нет?\ вроде бы ничего, на просторах Руси-матушки такое имя встречается… ну и фамилию ему надо дать… пусть будет Нижинским, Яном Нижинским… Очевидно должно быть каждому, что ни о каких совпадений и речи не идет.

Кто он такой? По мне, так просто малолетний дебил, или обычный доходяга века высоких технологий, или же панк-рок мальчик, сэдбой с района \промышленный\советский\ленинский\ любое другое название, которое обязано вызвать в душе тоску и отчаяние\... Ему шестнадцать лет, он учится в общеобразовательной школе в девятом классе, его пиздит местная гопота, а также его терзают муки роковой любви или… роковой любви… \если я собираюсь написать некую историю с сюжетом, то мне необходим конфликт… конфликт (!)… говорят, что это залог качественного художественного произведения\.

Ян Нижиский сейчас находится в общем толчке коммунальной квартиры и в пьяном угаре смотрит на свое отражение в зеркале, которое ненавидит. Или же он ненавидит больше, чем себя, того, кто в этом зеркале отражается. Он не может понять, которое из двух его начал вызывает в нем больше отвращения: то, о котором подозревает только он, ощущает только он, которое слишком утонченное, чтобы существовать за пределами его конечностей или то, о котором он вовсе ничего не знает, которое все наблюдают со стороны, неполноценное, плебейское и откровенно противоречивое за счет того начала, о котором подозревает только он, и о котором никто ничего не знает.

Тошнота, подбираясь к горлу, вынудила забыть о соплежуйской рефлексии. Тошнота вызывает у человека депрессивное состояние, когда все, о чем бы ты не подумал, становится грязным, липким и плохо пахнущим. Чувствуя, что в любой момент он может блевануть, Ян больше, чем себя любимого, ненавидел того Яна, который час назад под воздействием противоречивого чувства влил в себя \300мл\ водки. Рдяные ягоды калины и \псевдорусский\ узор на принте дешевой бутылки водки воззвали к ощущению причастности к давно потерянной или вовсе никогда не находившейся культуре своего народа и отечества. В своем воображении он видел кондовую избу русских крестьян, тепло русской печи, вкус русских солений, от которых ломится стол, и переполненность этим чувство родило в нем желание классического русского застолья, которое он реализовал по мере своих возможностей. В этом карцере без окон нынешний Ян не видел кристального снега настоящей русской зимы, которую видел Ян еще час назад, да и когда он только пришел в эту коммунальную квартиру, он тоже видел в мучительных видениях снег, такой же кристальный… такой же жгучий.

До этого дня Ян давно не пил ничего с градусом, но это не говорит о том, что его разум пребывал в стоической трезвости. Он сидел на амфетамине, которым делились с ним заботливые друзья в тот случае, если он скинется на зиплок. Ах… это томительное чувство, когда осознаешь всем своим нутром, что уже скоро, надо только подождать, и ты втянешь ноздрями первую, самую большую волну, а после, надо только подождать, и ты сам превратишься в волну, и тело твое станет водой, душа превратится в морскую пену. Он думал в те моменты счастья: «Как я мог не любить себя? Как она может не любить меня?». Фен добивался от него ощущения полной удовлетворенности от жизни, но вскоре, на выдохе, он уже думал: «Как я мог думать о себе так хорошо? Как я мог думать, что могу нравиться ей?»… Надо догнаться. Сука, где мой руль… где мои колеса?! Он боялся того неминуемого ощущения тревоги, которой полна трезвая жизнь.

Ян был до глубины души убежден, что он не зависим от того, что делает его лучше, и был еще больше убежден, что никакой ловкий язык не повернется так, чтобы выговорить: «Ян торчок», но эти языки изворачивались без толики усилий. Все чаще мне, лицу постороннему, приходится замечать, что стереотипы наседают на тех из нас, которые от них открещиваются наиболее яростно, как от самого гнусного социального греха. В этом смертном аду, в который Ян попал посредством кесарево сечения, где ему быстро дали понять, что тут все просто и органично, где надо нажимать на кнопки, апать левел, чтобы жить и учиться, где ему с детства говорил каждый: «научись пить, жрать, научись заводить детей», именно в этом замечательном месте наркоманами чаще всего кличут тех из людей, точнее тот пугающий собирательный образ человека, который сидит в грязной халупе с иглой черного в вене, отвергаемый всеобщим организмом, как аппендицит, но не восьмиклассник, который сидят на солях, чтобы абстрагироваться от жестокого мира, в котором нет ни любви… ни мотива. Милая девочка сбросилась с крыши? Боже, какое ужасное недоразумение…

Концу этой прекрасной эпохи его жизни, для которой особенно характерны были частые, но однотипные эксперименты над своей психикой, поспособствовал один трагикомичный инцидент. В тот роковой день доза была больше обычного, что нисколько не удивительно при системном употреблении, а также что-то уже при первом взгляде выдавало в муке троянского коня. Она казалась влажной на ощуть и пахла как-то странно, сыростью что ли, но это Яна не остановило, что тоже нисколько не удивительно, наверное, вы понимаете о чем речь. Ломки он старался переждать дома, вечером или ночью, когда спалиться труднее всего, но в этот раз, нежданно… негаданно… начали происходить странные вещи… Он лежал в темноте с проблесками света с окна, и тут, люстра, висящая посреди потолка, стала медленно, как таракан, уползать. Затем началась тахикардия, стала изнывать грудь, но не так, как это бывает обычно, а так, что стало очевидно… пизда.

Ему казалось, что прошло только часа полтора, но чем чаще он заглядывал в экран телефона, тем чаще видел, что время скачет галопом. По утро, но еще темное, без намеков на новый день, он уже понимал, что само это не пройдет, или ему так только казалось, и на отходах он паниковал всегда больше обычного, боялся умереть, особенно так, в полном одиночестве. Он сделал неимоверное усилие, чтобы дойти до комнаты родителей, разбудил мать и попросил таблеток от боли в сердце. Мать, увидев полумертвого сына, незамедлительно вызвала скорую, которая особо не торопилась. Дежурному врачу Ян сказал, что переборщил с энергетиками. «Зачем ты пил так много энергетиков, Ян?» спросил его дядя в зеленом халате. «Я всю ночь играл в компьютерные игры» ответил Ян. «Вот до чего доводит детей вся эта гадость» пренебрежительно ответил дежурный врач. Утром мать позвонила классному руководителю Яна и сообщила, что тот заболел. В школе была \почти\ эпидемия гриппа, поэтому никто Яна там видеть не хотел.

Ян поднял стульчак унитаза, присел на колени и склонил лицо над сральной дырой. Он ждал, когда блевотина потечет сама, по-хорошему, но он только кряхтел, будто бы исполнял пантомиму, а блевота была только театральной условностью. Ян догадался, что желудок ему нагло пиздит, поэтому разозлился на весь этот мир лжецов и обманщиков, решил, что не уйдет с этого поля боя поверженным, не уйдет, пока не засрет здесь все недопереваренной едой и спиртом.

Когда Яну было пять лет, он первый раз поехал с родителями на море. Море ему понравилось, но когда он днем нахлебался соленой воды, вечером ему стало нехорошо. Чтобы как-то помочь страдающему от отравления ребенку, дядя Леша запихал ему два пальца в рот, и тот обильно проблевался

С того дня в аидову Лету утекло много воды, и теперь Ян, не забыв наставления предков, сидит у толчка на карачках и ебет себя в рот двумя пальцами, и в тот самый момент он вспомнил еще одну историю. Летом он по пьяни пытался поебаться с девочкой. Он кончил раньше нее, а девочка, почувствовал облом, назвала его гандоном, но тут же попросила его доделать руками. Он фистил ее вагину двумя пальцами, а на обвисшем хуе болтался гандон, полный спермы.

 Ян у нас, вообще, впечатлительный мальчик, у которого воображалка работает отменно. Он быстро провел аналогию, что его рот – это вагина, а блевотина – сквирт. Он то смеялся, то блевал, и склизкая жижа плескалась во все стороны, в особенности досталось поебанному жизнью венику, из деревянных прутьев.