1

На приговор я ехал с сестрой. На всякий случай у нас была приготовлена чёрная капроновая сумка, внутренности которой были проклеены полиэтиленом. Сумку эту я приобрёл прямо на входе рынка «Садовод» на МКАДе.

Со слов людей бывалых, с кем я пообщался незадолго до приговора, сумку лучше было брать с расчётом на то, чтобы она не промокла, если её поставить в лужу. Требовалась сумка с короткими ручками и без ремня для переноски через плечо.

Солнце, ещё молодое, утреннее, простреливало сквозь яркую зелень берёз, стоящих вдоль дороги, – ехали мы из загородного дома. Пробки ещё не превратились в непролазные заторы, и мы останавливались только на светофорах.

Ехали молча – всё уже было сотню раз проговорено, и я слушал Relax-FM, наслаждаясь попутно тем, как сестра филигранно ведёт машину.

Женщины редко хорошо водят, и объяснений этому у меня масса, но сестре, как и мне, видимо, передались отцовские гены – наш отец был мастером спорта по авторалли и вообще любил рисковать. Он не раз говорил, когда выпьет, что жизнь нужно вспенивать, как шампанское, иначе не интересно. Батя умер рано, прямо на кухне, – врачи не смогли откачать его от четвёртого инфаркта.

В сумке у меня была с собой синтепоновая стёганная безрукавка чёрного цвета. Мне сказали, что в камерах СИЗО всегда, особенно зимой, прохладно, так как часть окна постоянно открыта настежь, по причине всеобщего курения, и можно запросто заболеть, если не предохраняться от сквозняка. Ещё одна куртка была на мне, вернее, лежала на заднем сиденье кроссовера сестры – несмотря на раннее утро, было не холодно.

Также в сумке были пар десять чёрных хлопковых носков, три пары чёрных семейных трусов, три хлопчатобумажные майки (естественно, чёрного цвета), короткий свитер без ворота (вшивник), пять одноразовых бритвенных станков, зубная щётка, мыло в синей пластмассовой мыльнице, тёплые ботинки типа кроссовок на резинке вместо шнурков, пластмассовые тапочки-сланцы и футболка.

Чёрный цвет обуви и предметов одежды был обусловлен тем, что, как мне сказали опытные люди, всё, что не чёрное, выбросят.

Кроме этого, в сумке лежали ещё четыре пачки сигарет «Ява», Молитвослов, Евангелие, маленькая иконка Святой великомученицы Анастасии Узорешительницы и дорожный складень размером с два спичечных коробка с репродукциями Богородицы и Спасителя от Андрея Рублёва.

В падающем самолёте и тюрьме нет атеистов, и администрация пенитенциарных заведений не отбирает сейчас у арестантов предметы религиозных культов.

Суд, который длился более года, дошёл, наконец, до своей решающей стадии – приговора. Больше года я ездил на заседания из другого города в Москву примерно раза два-три в месяц. Иногда, если заседания назначались сериями одно за другим, я оставался в Москве на неделю или дней десять и жил то у сестры с мамой за городом, то в семье родственников моей гражданской жены.

К зданию суда в центре Москвы мы с сестрой приехали раньше назначенного времени и пошли в храм неподалёку.

После знакомых формальностей по проверке паспортов, мы поднялись к залу заседаний, где перед закрытыми дверями уже ожидали начала мои подельники и некоторые из их ближайших родственников. Я рассчитывал увидеть кого-нибудь из пострадавших по нашему делу, ставших знакомыми мне лишь на многочисленных заседаниях суда, но никого из них не было. Не было и наших адвокатов, но потом я узнал, что процесс оглашения приговора может проходить и без них. Присутствие адвоката на оглашении – личное дело адвоката.

Зал, в котором всегда проходили все наши заседания, был небольшим, и когда все вошли в него, многим пришлось стоять, так как свободных мест не хватило. На оглашение приговора пришли несколько моих однокурсников и взрослые дети подельников. Из адвокатов присутствовал только один – сам судья в недалёком прошлом.

На последнем заседании адвокаты сказали нам, что, поскольку процент оправдательных приговоров в практике современного российского правосудия близок к нулю, то всем нам следует ожидать наказания, но наказания условного, так как дело, по которому нас судят, кривое и дырявое, и судья не решится вынести что-то реальное, потому как на последующей апелляции это дело либо отошлют на доследование, либо оно вообще развалится.

К условному сроку я был морально готов, так как понимал, выражаясь словами классика, что жизнь – театр, а люди в нём – актёры, все мы играем свои роли, судьи, прокуроры со следователями – свои, и менять что-то в заведенном не мной порядке в мои текущие планы не входило. Надо вам, чтобы я получил условный срок, – пожалуйста, мне не жалко.

Другого мнения придерживались наши подельницы, и им, конечно, условного срока не хотелось, так как одна на момент приговора работала бухгалтером в крупной фирме, была материально ответственным лицом и могла этой работы в такой связи лишиться, а у другой сын работал в органах и делал там свою карьеру, дослужившись уже до звания капитана полиции. Ясен перец, что судимость мамы, да ещё и по тяжкой 159 ч.4, не добавила бы ему очков для дальнейшего продвижения по служебной полицейской лестнице.

Будучи уверенным в том, что присутствующие в зале заседаний отбывают пустую формальность, за которой последует всеобщий приём пищи в одном из ближайших к суду кафе, я часто вставал во время оглашения и выходил покурить со своими товарищами, один из которых год назад освободился, отсидев три с половиной года по той же самой 159-й (мошенничество).

Надо отметить, что сегодня в России это самая «популярная» статья, «популярнее» даже 228-й (приобретение, изготовление и сбыт наркотических средств). Половина московских СИЗО, коих в столице семь (шесть мужских, один женский) забита исключительно этой статьёй. Она очень удобоприменима к коммерсантам, бизнес которых решено отжать, либо посредством угрозы применения уголовного наказания, либо путём тривиального рейдерского захвата активов.

Следуя моему примеру, из зала по разной нужде стали выходить на свежий воздух и другие люди, оставляя зал заседаний полупустым.

Судья, до этого строго следившая за порядком, никак не реагировала на «разброд и шатание» публики и монотонным голосом продолжала читать приговор. Секретарь суда сказала нам перед заседанием, что приговор занимает около 400 страниц машинописного текста, и, честно говоря, судью было искренне жаль. Читала она приговор скороговоркой, очень тихо, не поднимая глаз от страниц и совершенно не заботясь тем, слушает её кто-то или нет.

От этого монотонного голоса судьи, если прикрыть глаза и позволить дрёме отключить часть мозга, порою начинало казаться, что ты находишься на службе в храме, и лишь изредка чётко произнесённое работником правосудия слово возвращало тебя в реальность происходящего.

Вся эта обстановка: судья, бормочущая себе под нос какие-то юридические заклинания, жаркий день за окном, прибранном решёткой, скучающие и зевающие лица знакомых и не знакомых тебе людей, чуть слышно шаркающее их перемещение по залу, разговоры на крыльце суда ни о чём, сонные конвойные на входе в заведение, практически полная моя уверенность в том, что сегодняшним вечером я, купив в интернете билеты, сяду в поезд и уеду домой, – создавали внутри атмосферу какой-то вялотекущей отрешённости, какой-то расщеплённой надвое реальности, в одной части которой ты и твоя нелепая жизнь, а в другой, параллельной, какие-то люди, которые чем-то даже заняты, однако это занятие не очень важно для них, но необходимо.

Так бывает, когда мама просит ребёнка помыть руки. Ребёнок не знает, зачем мама его просит об этом, мало того, он мыл их пятнадцать минут назад, но маме это долго объяснять – она не поверит, и ребёнок идёт в ванную и моет или делает вид, что моет руки, потому что так надо. Кому и зачем – неважно, надо и всё.

Всё, происходившее со мной в этот день, было похоже на то, как если бы кто-то дал мне билет на нудный и неинтересный спектакль с бездарными актёрами, и ты, придя в театр, не можешь уйти оттуда, потому что сдал свой плащ в гардероб, а гардеробщик ушёл до окончания финального акта есть пельмени в столовой напротив.

Резюмирующая часть приговора началась в районе шести часов вечера. Судья одолела, наконец, толстую пачку листов формата А4 и сложила их внушительной стопкой на своём возвышающемся над всеми столе. Резюмирующую часть следовало слушать стоя. Судья встала, взяв в полусогнутые руки очередной лист, все тоже встали. Голос судьи не изменился, и всем пришлось вслушиваться в то, что она читает, додумывая те слова, которые было не разобрать.

– ...семь лет с отбыванием наказания в колонии общего режима, – еле расслышал я приговор одному из своих подельников и напрягся.

– ...с учётом смягчающих обстоятельств... несовершеннолетнего ребёнка... положительные характеристики... суд определяет наказание в виде шести лет с отбыванием наказания в колонии общего режима для...

Мне не стало плохо. Ничего не изменилось. Ни тёплый вечер за зарешёченным окном, ни голос судьи, ни её монотонная интонация, ни полнота абсурда – ни-че-го. Меня это очень удивило. Ведь это мне сейчас зачитали про шесть лет.

Выходило как-то так, что предсказания адвокатов сбылись с точностью до наоборот, но странно не это, а то, что у меня не возникло ни мыслей о детях, о любимой женщине, которую я попросил не приезжать на приговор, во избежание как раз такого исхода, ни о друзьях, стоящих в зале и находящихся за его пределами, ни о сестре с мамой, которая даже была не в курсе по поводу этого, планируемого кем-то моего путешествия по времени, – пустота. Только пустота. Она не была сосущей, тяжёлой или густой, она была какой-то глухой и ватной, словно меня взяли и обернули в большое одеяло. «Хуя-се», – только подумал я. Это слово, как цифровые часы на мониторе «спящего» компьютера, плавало у меня в голове, отскакивая от внутренних стенок черепа. Я постарался усилием воли выключить эту инсталляцию в мозге, но вместо неё возникла другая. «Никого не жалко – ни-ко-го, ни тебя, ни меня, ни его», – затянул Шнур свой припевчик.

– Палучили?! – вдруг громко закричала Светка – моя подельница, работавшая некоторое время у нас бухгалтером.

Я оглянулся на Свету: глаза её были широко открыты, лицо стало багровым. Рядом с ней стояла её взрослая дочь и плакала. Так плакать могут только женщины и некоторые дети – лицо у них не искажается, слёзы просто текут ручьём по щекам.

Светке только что озвучили то ли пять лет, то ли четыре – я не расслышал.

– Твари! – продолжала орать Светлана. – Чтоб вам всё это говно сторицей вернулось! Чего вы добились, уроды?! Вам теперь ваших денег ваще не увидеть!

Получалось, что в зале всё-таки кто-то из пострадавших был, и Светка кричала им. Я пытался понять, кто пострадавший, но нашёл взглядом лишь испуганные глаза одной съёжившейся, как изюм, старушки, которая в оцепенении и ужасе стояла в круге моих друзей и людей, ставших знакомыми мне в течение дня. Вид у пострадавшей был такой жалкий, а обращённые к ней взгляды стоящих вокруг людей – такими суровыми, что рефрен Шнура сменило на мгновение словосочетание «пиздец котёнку».

– За решётку! – вдруг прямо в лицо заорал мне взявшийся из ниоткуда, как чёрт из табакерки, конвойный с резиновой дубинкой в одной руке и наручниками в другой.

Он нежно подтолкнул меня в плечо, и я, раздвигая собой людей, стоящих в зале, направился в клетку, дверь которой весь год была приоткрыта, – я вешал иногда свою куртку на торчащее из её периметра металлическое ухо для навесного замка.

В клетку стали заталкиваться и мои подельники, чьи лица, кроме лица Светланы, были как у беременных женщин – глазами внутрь. Все мы, конечно же, были буквально оглушены неожиданным приговором. Никто даже и представить себе не мог, что он будет практически по потолку.

– Заебися. Пахнет пися, – сказал Лёша – наш «главарь», пристраивая своё огромное тело на узкой скамеечке клетки и заполняя собой половину пространства.

Снаружи, через арматуру клетки, молодой конвойный просунул наручники и, попросив меня поднять левую руку, пристегнул меня наручниками к одному из прутьев. За конвойным, среди суеты, царящей в зале, я увидел сестру, которая держала в руках мою сумку и плакала. Точно так же, как и дочь Светы, одними глазами.

– Не плачь, – сказал я ей. – Улыбнись. Не нужно радовать конвой – они ради этих минут тут и работают.

– Не только, – сказал наш строитель, перетасовавшийся внутри нашей клетки с Алексеем и оказавшийся рядом со мной.

– Сумка, – сказала сестра сквозь слёзы. – Сумка твоя.

– Сумку как взять? – спросил я молодого конвойного.

– Родственники привезут. Нельзя сумку.

– Сигареты, спички и таблетки можно взять?

– В пакет.

Сестра откуда-то достала пакет и принялась перекладывать в него что-то из сумки. Конвойный отстегнул мою руку от прута и вытащил наружу наручники. Клетку, наконец, с грохотом и лязгом захлопнули.

– Всем на выход! – скомандовал старший конвойный.

– На выход, на выход, – стали повторять его коллеги, вытесняя стоящий в зале народ в коридор.

– Пиздец какой-то, – сказал строитель, глядя вслед последнему выходящему.

Когда все вышли из зала, часть конвойных тоже вышла. Осталось четверо их и пятеро нас. Дверь в клетку открыли и стали надевать нам наручники. Меня пристегнули к строителю, а строителя пристегнул к себе один из конвойных. Так, с пакетом в одной руке и пристёгнутый другой к цепочке из двух человек, я вышел из зала.

Вдоль стены коридора стояли все, кто только что находился в зале суда. Почему-то мне стало стыдно.

Стыдно не от того, что меня признали виновным. Это как раз меня никак не волновало – я знал, что все, кто стоит в эту минуту в коридоре суда, знают, что никто из нашей «преступной группы» не виновен, знал даже то, что и судья поняла это месяце на втором слушания дела, но, тем не менее, я испытывал жгучий стыд.

Потом, уже в камере, прокручивая в голове недавние кадры этого эпизода кино про меня, я понял, что стыд этот был сродни тому, какой испытывал я, смотря в прошлом по телевизору программу «Минута славы». Я смотрел её лишь однажды, и в той передаче выступали друг за другом какие-то идиоты, которые читали в экран свои рифмы, пели козлиными голосами и с важным видом демонстрировали на камеру, как они могут далеко высунуть изо рта свой язык или изогнуть пальцы на ногах. Помню, что мне было стыдно за них, дурачков этих, и этот мой стыд, который я испытал, выходя из зала заседаний, пристёгнутый наручниками к цепочке из людей, был стыд за систему, в которой мы все живём, стыд за государство, которому мы платим налоги.