1.
Я перевернулась набок, дрожащей рукой сжимая подол нежного одеяла, в розово-белый горошек – купленное месяцем назад в магазине неподалеку от дома. От него пахло лимонным порошком, смесью чужого парфюма и совсем немного утренним печеньем с имбирем. Постель, широкая и длинная, показалась впервые до невозможности тесной, немыслимо узкой и неудобной, матрас словно заменили пригвозжденными к полу досками. Я открыла глаза, смаргивая осадок апатии и россыпь шумовых звездочек. Мне было так тяжело на душе, что щемило сердце, тлели ладони в неудачной попытке ухватиться за несуществующую руку, которая должна была лежать совсем рядом – по левую сторону, как и каждую ночь до этой, роковой. Голос, его голос, родной и любимый, не давал покоя, не позволял уснуть и хоть немного передохнуть, насытиться редким сном.
До этого момента каждая проблема, каждая несущественная забота казалось решаемой, кратковременной и прозрачной, потому что именно Он позволил прочувствовать эту легкость, иллюзорную безопасность. Я верила до всех тех самых пор, пока мой любимый сам же не попался в свою ловушку беспечности.
— Риндо, пожалуйста, ты же можешь решить это, — в припадке неверия я судорожно шепчу, трясясь всем своим телом. Мои ладони отчаянно обхватывают лицо Риндо, скользят по его скулам, лбу и губам, пока не находят глаза: тусклые, безжизненные, видевшие свой неминуемый конец. Привычной лаванды, душистой и прекрасной – притягивающей, отыскать в них я не сумела.
Риндо молчит. Солнце проделывает дыру в его гладко-выбритом затылке, который хочется закрыть рукой, чтобы защитить от палящих лучей. Я не плачу, нет, ни одна слезинка не вытечет с моих глаз, пока я сама не позволю ей выбраться наружу из-под моего контроля, вот-вот готового рухнуть. Мой рассудок мутится от всепоглощающего ужаса перед неотвратимым и я всё ещё не полностью осознаю, что через каких-то пару дней я больше не увижу его. Я не услышу его голоса, самого-самого спокойного, умеренного и любимого – только он был в силах вытеснить из головы невзгоды; не почувствую тёплые прикосновения, взывающие к рёву сопевший зоопарк эмоции в сердце – с ним и улыбка и грусть были не страшны; как бы не желала, не увижу его у экрана телевизора, в помятой с ночи пижаме, с тарелкой хлопьев в одной руке и пультом в другой – мы любили устраивать ленивые выходные, когда целый день принадлежал только мне и Риндо, моему хранителю спокойствия, обладателю единственного умиротворения.
— Не молчи, ещё не все потеряно, я обязательно подниму на уши каждого, родной, обещаю. — Его губы, бесцветные и сухие, дрогают в подобии улыбки, но вызывает она лишь ещё больший ужас. Риндо тянется ко мне, но не обнимает, не позволяет и сам к себе придвинуться ближе. Держит на расстоянии, как на цепи, и даже в таком положении всё равно властен над моими движениями.
— Не бойся. Я всё решу.
И тут я отпрянула. Его голос пропитан ложью, неприкрытой и жестокой. Риндо за эту неделю совсем иссяк, потух как единственная свеча во мраке сгоревших фитилей. От него несло непримиримой решимостью в своём выборе.
— Ты лжёшь, — мотаю головой, замирая на миг. О, одни только боги ведают, каких мне сил стоило тогда удержаться и не разнести в щепки ту камеру: бетонную коробку с одним-единственным источником света, лучи которого не грели, а раздражали своим напором – слепили глаза, и без того готовые провалиться в пучину солёных капель.
— Ничего страшного, — Риндо закрывает глаза. — Теперь ничего не изменить. Иди домой, кота с утра не кормила.
Мой контроль сломался. Я кинулась к нему, обхватила исхудалый стан крепко-крепко и вжалась в его тело так резко и жадно, что легкие шокировано пропустили удар. Риндо и сам прогнулся под бурю эмоции – держал меня за талию и затылок, целовал в лоб и шептал что-то через лихорадочные, обрывистые фразы, которые я не разобрала из-за желания почувствовать его прямо там и сейчас. Я отцепилась только на мгновение, чтобы сразу же покрыть его лицо поцелуями – мягкими, тёплыми и желанными, выражающими весь тот крик, который я смиренно держала внутри потерянной себя.
Мой. Мой родной.
Риндо любит имбирные печенья. Вся квартира пропитана ими. Его парфюм – мята и лимон. Он терпеть не может солнечные дни, но всегда раскрывает шторы с самого рассвета, потому что я могу проснуться только под теплое свечение ясного утра – под болтовню голосистых птенцов. Риндо носит обычно рубашку и джинсы, в прохладу накидывает пиджак, ведь ему не страшны простуды – у него есть я, готовая дать подзатыльник за легкомысленность и наложить компресс на горящего больного. Он любит притворяться усталым и болезненным, чтобы я сделала массаж, но сам до белого каления раздражается, когда я забываю надеть теплые носочки, подаренные им на Рождество.
Риндо нравится бирюзовый цвет, поэтому на второй день нашей встречи я перекрасила шевелюру в светлый оттенок зеленого, так как только эта краска оставалась в круглосуточном магазине на углу улицы.
Он всегда защищал меня, но мог обидеть сам, пока не узнал, что я могу прекратить общение на целые месяцы, за которые он никак не мог вновь ко мне подобраться.
Ран – его старший брат, всегда знал о том где находится Риндо, потому что рядом неизменно находилась и я. Он вычислял местоположение каждого по локации другого, и наоборот. Наши спины держались друг друга совсем как магниты, я бегала за ним хвостиком, держала гордо за спину своего мужчину и всегда была частью той жизни, от которой Риндо меня огораживал. Ни один мотылёк не был предан своему светилу так, как была предана я своему любимому.
Мы съехались давно, то было самим собой разумеющимся. Мы поженились недолго думая, потому что ждать было нечего. Я чувствовала Риндо, все его печали и радости отражались на моем лице, все мои желания и надежды находили место в его сердце. Наша пара не была образцом сказочной любви, поэтической драмы – мы не звали эту связь любовью, потому что имени у нашего союза не существовало.
— Не вздумай что-то искать и решать, подставишь саму себя, — я слышу его шепот у самого уха. — Уедешь отсюда как только… только…
Его слова застряли. Я слышала голос как через слой стекла. Продолжать не стоило.
— Они не могут… твоя вина не доказана, мы найдем нового адвоката, попросим помочь…
— Нет-нет, глупая, не проси никого, даже не думай, с тебя спросят с головы до пяток, ты и себя похоронишь заживо. — Риндо сжимает мои волосы на затылке, а я даже не чувствую этого. — Я виновен. Я преступник и ты должна с этим смириться. Деньги есть, жилье есть, уезжай и забудь обо мне.
— Но Сано Ман…
Мужская ладонь грубо зажала мне рот. Я дернулась, но Риндо сжал мою талию, до боли впившись в кожу.
— Не смей. Не произноси это имя вслух, — он шепчет с угрозой, бурей предупреждения и я на инстинктивном уровне понимала – ослушаться его будет большой ошибкой. — Никогда, что бы не произошло, ты не посмеешь выдать тех, кто был к этому причастен. Забудь все имена, все лица, всё что ты знала. Когда к тебе придут, ты уже должна будешь свалить отсюда к чертям подальше, поняла?
Я молчу, не в силах вымолвить ни отказа, ни согласия. Наконец-то мозг избавился от обманчивой туманки надежды – теперь я ясно осознавала, что же на самом деле ждёт Риндо, я отчетливо видела – никакой помощи не будет, никакие деньги не помогут и даже если продать саму себя с потрохами, моему родному человеку не поможет ничего, кроме божественного чуда, в которое мы оба не верили.
Ночь затягивается, ей нет ни конца ни начала, я всё ещё стараюсь сомкнуть веки и забыться во сне, отгоняя прочь страшные мысли. У ног вертится пушистый хвост – он чувствует отчаяние хозяйки, своим присутствием пытаясь помочь, однако сердце не позволяло дать ему ласку, прижать и пригладить, оно опустело, засохло как одинокий бутон розы в бесконечной пустыне.
Лучше бы я нашла его в спальне с другой женщиной. Лучше бы он испарился в одно мимолетное утро и больше никогда не возвращался в мою жизнь. Лучше бы я никогда не ведала о человеке по имени Хайтани Риндо – не связывала с ним свою судьбу, не хоронила вместе душу. Я бы простила ему всё, даже раскалённый нож в спину, но только не знать, что он больше не будет существовать. Что не будет ходить по этой холодной земле, что его дыхание остановится на самую длинную вечность из всех бесконечностей.
Я бы ушла, только бы с мыслью, что мой Риндо живой.
Утро родилось на моих глазах. Луна не застала моего сна.
Это был роковой день.
— Доигрался.
Харучиё потягивает газировку, плечом к плечу стоя подле меня. Наши взгляды встречаются у злополучного здания, собравшего в себе все самые потаенные страхи – то был ад наизнанку. Я хочу пустить пулю ему в глотку, выпотрошить внутренности, отдав на съедение собакам.
На мне блестит венецианский шёлк, ярко-бирюзового цвета.
— Через полчаса повесят. А ведь ему даже адвоката не позволили сменить, — улыбается, дьявол, взывает всю мою ненависть наружу.
Но он ошибается. Как бы не старался, Харучиё не мог понять, что во мне больше не осталось чувств. Из меня их выкачали, я стала пустым сосудом для чужих эмоции. Мои губы дернулись, в попытке открыть рот, но я так и не смогла ничего ответить. Не хотела. Мое измученное страданием холодное лицо говорило всё за меня.
— Ты знала на что идёшь, когда надевала колечко. Что, жалеешь?
Сигарета в его пальцах потухла, заторможенно упав под ноги. Я покачала головой. По щеке жалостливо скатилась соленая дорожка.
— Нет. Никогда не пожалею.
Взгляд его пропитан безразличием. Харучиё отворачивается и я скорее чувствую, чем вижу, что он на миг склоняет голову перед роковым зданием. Его спина удаляется, оставляя меня в одиночестве.
Когда часы пробивают 11:30, я выдыхаю, запрокидывая голову и смотря в ясное небо.
Впереди ещё много бессонных ночей.