Полуденное солнце слепило глаза, меня торопили словами, что я не успею к закату. Живой поток людей в мутном стекле стремился куда-то в сторону горизонта, а я стоял и выслушивал бесконечную череду упреков. Матушка Вера являлась чудесной женщиной, но не в тот момент, когда она недовольно кривила тонкие губы и прожигала взором своих морщинистых глаз. Я в очередной раз отмахнулся от её замечаний, чем вызвал полный разочарования тяжелый вздох, и сел на жесткий стул у окна. Пожилая женщина для проформы попричитала ещё несколько минут, после чего вышла из комнаты, шумно хлопнув дверью. Я несколько печально и растеряно уставился на отъезжающую бричку, приезжавшую по мою душу. Было ещё несколько посетителей, но в моей голове крутились слова Веры о том, что я попросту перегорю и сопьюсь. Мне ужасно не хотелось мириться с этой мыслью, но недопитая бутылка водки под столом явно говорила о том, что её слова имеют смысл.
Я вполуха слушал речи больных до половины пятого, после чего не выдержал и взмахом руки велел Константину Павловичу остановиться, чем невероятно его удивил. Он оборвался на полуслове и замер с приоткрытым ртом, смотря на меня не верящими глазами. Я взмахнул ещё раз и чуть ли не выбежал из кабинета, оставив мужчину наедине с его недосказанной историей. Хлопнув дверью, в очередной раз вспомнив дневной разговор, я спешно шел по широкому коридору и невнятно отвечал на приветствия медсестер, только-только начинавших подходить ко второй смене. Меня стало подташнивать и каждое слово с трудом выходило изо рта, явно цепляясь окончаниями за воспалённое горло. Губы пересохли, а лоб покрылся испариной. Я ужасно устал к тому моменту, как дошел до широкой красной двери с надписью «Выход». Выбравшись наружу, я жадно хватал губами воздух, вызывая недоуменные взгляды прохожих. Один из коллег вышел следом за мной на улицу и поинтересовался, всё ли у меня в порядке. Сперва хотелось нагрубить ему, но я сдержался и лишь неловко улыбнулся, сказав, что хорошо. Он просто посмотрел на меня и сразу всё понял, молча развернулся и ушел обратно. Я мысленно поблагодарил его и остался топтаться у главного входа. Возвращаться в кабинет безумно не хотелось, от проблем пациентов сводило зубы и приходилось сдерживать себя от просьбы, чтобы они не докучали мне всякой ерундой. Посмотрев на время, я с трудом уговорил себя переждать этот получас в своем кабинете.
По возвращению, Константин Павлович смотрел на меня изумленными глазами и возмущенно причитал, что его сеанс несправедливо уменьшился по причине моего внезапного ухода, мне пришлось вяло отбиваться от его нападок и говорить, чтобы он успокоился. Он умолк лишь после моего обещания увеличить ему время следующего сеанса в ущерб Людмилы Прокофьевой, которая уже шла на поправку и собиралась выписаться на следующей неделе. Словно в полубреду, я каждые пару минут молил всех известных богов о том, чтобы большая стрелка на часах поспешила и приблизила окончание моего трудового дня.
Кое-как взяв себя в руки и отсидев злополучные тридцать минут, я проводил Константина Павловича до дверей и устало вздохнул. С чувством, что жизнь идет под откос, я вновь сел за неудобный стул и уткнулся лицом в ладони. Подобное осознание не было чем-то новым, но каждый раз приносило новую порцию уныния и печали, мне стоило огромных трудов, чтобы не залезть под стол и не приложиться к бутылке. Просидев подобным образом пару минут, я окончательно разуверился своем будущем и мрачно думал о своем недуге, пока меня не отвлек стук в дверь. Молодая медсестра безразлично передала послание кого-то из коллег, имя которого я даже не расслышал. Я машинально кивнул, надеясь, что она поскорее уйдет и оставит меня в покое. К моему удивлению, это сработало, дверь закрылась, и в комнате вновь воцарилась гнетущая тишина. Сыпля проклятиями, я плюнул на всё, потной ладонью взял теплое горлышко бутылки и стал вливать в себя отвратительный спирт.