___

Я родился в Подольске. Для жителей Пушкинской площади – это на юг, куда-то в сторону Тульской, Нахимовского, старой Варшавской дороги. С крыши самого высокого здания на Пушкинской – дома Нернзее – Подольска не видать. Лишь подгнившие, но уютные крыши улицы Горького и ее переулков. Всю жизнь я мечтал вырваться из Подольска. И даже очередь за костями в мясном отделе Елисеевского (он был слева от входа и пах старым моргом) не могла разубедить меня: из Подольска надо бежать, хоть куда. Прямо сегодня. Иногда (когда мне везло) я залезал на крышу 14-этажного здания на "стрелке", в то время – на Площади Ленина , там еще выставочный зал и вдалеке – где-то у МКАДА видел дальние, совсем не красивые, но просто цветные бесформенные всполохи салюта. Кости и салют – вот Москва моего детства. И я готов был всё отдать за неё. Когда мне исполнилось 14, мы переехали в Железнодорожный. Москва кромкой своей, упирающейся в недорубленные чащи Архангельского и Салтыковки виднелась прямо с нашего балкона. Это уже был не шаг, но целый прыжок в сторону мечты. Салют можно было видеть не с крыши, а прямо из окна и – если. присмотреться, – то где-то вдалеке, чуть левее виднелась высотка главного здания Университета . Москва лежала еще не у моих ног, но совсем в двух шагах. Нужно было только в 25-градусный мороз вбиться в автобус, проехать в обслюнявленной душегрейки эти "Прогрессы" и "Керамики", выпасть в снег у платформы Кучино, втиснуться в электричку и вот – спустя еще 20 минут – ты в Новогирееве. Вот он московский восток: Владимирские и Молостовых, Свободный и Вешняковская, Ферганская и конечно наша гордость – шоссе Энтузиастов. Кто добровольно хотел там жить? Я! Я хотел! Я рассматривал каждую брежневскую девятиэтажку своих одноклассников, вздыхая, когда понимал, что из школы мне снова ехать куда-то вдаль. Мороз ли, дождь, апрельская ли пылища. Я был готов отдать все за однушку на Зеленом. Если забраться на крышу самого высокого, самого модного дома в Новогирееве, Пушкинская тоже не видна. Не слышны смех обитателей ее многокомнатных квартир, ученические гаммы на рояле, никто не мешает выйти в булочную в праздник. Нет Пушкинской. Нет ее. Но есть я, и еще сотни, тысячи, миллионы людей по всей стране, что отдали бы все за эту разваленную халупу на первом этаже. С запахом плесени и надежды. Тем самым запахом, которым в самом деле и пахнет Москва.