***

***

Капустин

Гении никогда не бывают гениальны во всем. Так уж повелось, что если человек, например, гениально изображает индюка, то во всем остальном у него неладно. За гениальность всегда нужно платить дорогую цену. Публий Вергилий, прямо скажем, господин Марон, был преизрядным стихотворцем, а в остальном уж так не задался, так не задался, что даже люди хотя и простого звания, а и те головой качали. Ходил по улицам в каких-то громадных и уродливых сандалиях. Историческая наука не слишком внятно об этом трактует, но мы, со своей стороны, думаем, что наверняка с носками. Потом эта его жуткая, волочащаяся по земле тога. И вообще, общий вид, как у разбойника с большой дороги: громадный рост, крестьянская смуглость, нос картошкой и стрижка под горшок.

То же и с лауреатом Франческо Петраркой, коли уж зашла речь о поэтах. Ну, хорошо: пишешь ты гениальные стихи, получил ты от Бога такое дарование, ну так и сиди смирно. Чего лучше-то? Посидел-посидел, потом, глядишь, чего-нибудь написал, а там уж и к обеду зовут, потом заснул часок, потянулся, спросил рюмочку винца и опять сиди. Любой скажет, что нет в этом ничего постыдного, и всякий похвалит. Некоторые таким способом и безо всяких стихов весь жизненный путь проделали и по смерти удостоились расчесочки в пиджачном кармашке, оркестра и последнего целования от начальства. Но если уж у поэтов без того нельзя, чтобы стишок не изобрести, то придумай хоть сонет, а не хочешь — так никто и не неволит. Уж, слава Богу, а что касаемо до винца, тому в Италии и перевода не было никогда. Но нет же, навяжет на башку какой-то бабий платок и идет по городу шарахаться, людей смущать, или Лауре скушные вопросы делает.
— Помилуйте, я замужем, — краснела Лаура.

А потом еще вскарабкался на гору Ванту и врал всем, что сделал это первым, но оказалось, что местные жители с древнейших времен лазали по этой горе Ванте, усеяв ее вершину корявыми надписями и своими засохшими артефактами, потому что взбираться на нее было, вообще-то, страшно, вне зависимости от того, первый ты или нет. Это дело даже дошло до суда, где на столе с доказательствами лежали те самые артефакты, а адвокат осторожно брал их при помощи щипцов и показывал публике. Публика неистовствовала. В конце концов из Франции пришло известие, что на эту гору еще во время оно забрался господин Жан Буридан да еще вместе со своим ослом, который ходил за ним всюду, как привязанный. Короче говоря — позорище. Но и за всем тем Петрарку все равно ловили на том, что он продолжал рассказывать про свое первенство румынским гастарбайтерам и подобным им, худо знающим итальянский язык, прохожим.

— Ну, это-то все народ иностранного подданства, — оторвался от записи мальчик Матфей, — а у них там, известно, все кверху тормашками.
Райтер лежал без движения и смотрел потухшим взглядом куда-то в матфеево лицо так строго, что мальчик в конце концов подошел и поднес к его устам маленькое зеркальце на бронзовой ручке.
— А! — встрепенулся райтер. — Ты чего это, дуракъ? А? Я тебѣ!
Перетрусивший Матфей кубарем откатился обратно и немедленно принял позу египетского писца. После этого райтер сам поднес зеркальце к своим губам и удовлетворенно кивнул, увидев, как оно тотчас же запотело.
— Охъ, противный мальчикъ, — пробормотал он, — напугалъ, инда сердце сейчасъ выпрыгнетъ.

Нам могут возразить, что это все народ отпетый, иностранного подданства и уже не могущий верх от низа отличать, но оборотимся в наше богоспасаемое отечество. Возьмем хоть Пушкина. Те из читателей, которые давно читают наши записочки, прекрасно знают, что из русских поэтов он первый и как таковой умел слагать стихи иногда практически из ничего. Так, буквально, возьмет обыкновенные слова, поворожит там чего-то, задаст ритм, а там, смотришь: тут тебе поэма, тут стишок, а тут — вот прямо-таки тут и огонь, э-э-э, нежданных эпиграмм. Но и он, что касалось прочих областей знаний, демонстрировал полную беспомощность и откровенно плавал. Так, например, живя в деревне и запросто умея изящно срифмовать «опорос» с «сенокосом», он, тем не менее, совершенно не знал в чем заключается первый и чем он отличается от второго. Время от времени ему приходил, конечно, на ум вопрос, что такое опорос, и тогда он незамедлительно впадал в натуральную панику и не знал за что хвататься. То, бывало, схватит таз, то саблю.
— Арина Родионовна! — кричит. — Мы совершенно не готовы!
А Арина Родионовна лежит на печке за занавеской и думает: «Надо было ему в детстве вместо сказок побольше былин рассказывать, про опорос и другие чудеса природы», или даже так: «Вот интересно, помру я когда-нибудь или этот позор будет вечно продолжаться?».

— Что-то у вас одни только стихотворцы, — поднял голову Матфей. — Для убедительности нужно разбавить какими-нибудь гениями другого звания. Ленин, например, тоже гений.
— Цыцъ, — сказал райтер.
— Я это к тому…
— Цыцъ.
— То есть для пользы…
— Какъ Цыцыронъ въ свое время любилъ говорить Катилине: «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?», что на русскiй языкъ можно перевести какъ «цыцъ». Цыцъ!
Также нам могут возразить, что это все поэты, люди легкомысленные, у которых один кордебалет на уме, а ежели, мол, рассмотреть более прозаических гениев? Что же, вот, скажем…
— Ленин, — из своего угла подсказал Матфей.
— Цыцъ!

Вот, скажем, прости Господи, Ленин. И его любители, и его ненавистники сходятся, однако же, что он был гений в том, что касалось душегубства и разорения. До него, по крайней мере, на этой ниве отличались только высокоталантливые разорители и кровопускатели, которым, однако, не хватало ни размаха, ни той особой люциферовой искры, которой Ленин всегда и запросто пользовался. А после него была череда скучных и ленивых подражателей: господин Хитлер, товарищ Пол Пот и прочие, которые только без устали жаловались на препятствия, отвлекающие их от кровопролитий, и вообще все больше ныли и отлынивали. Ленин на их фоне, конечно, смотрится истинным чертом без упрека. Но в чем другом, что отличалось от уголовщины, он был как малое дитя. Растерянное и довольно сопливое. Женат был на морском окуне. Да и то, как женат-то? Венчать их, конечно, отказались. Батюшка как увидел, так и размахался руками. Невеста, хотя и была в фате, но выглядело все это все равно так, будто Ленин морского окуня в газету завернул.
— Нет уж, — сказал батюшка, — это уже ни в какие ворота не лезет.
А Ленин был большой любитель поспорить, и сейчас:
— Лезет!
— Чего? Не лезет, я вам говорю!
— Лезет! Лезет!
— Да что же это такое? Я сейчас караул крикну!
Но Ленин все равно еще три раза скороговоркой крикнул: «Лезет, лезет, лезет!» и только после этого захлопнул калитку церковной ограды, почему, собственно, батюшкин ботинок попал по ней, а не по ленинским местам. Его преподобие потом прыгал на одной ноге до ботинка:
— Чтоб тебя, дурацкий Ленин.

В уборной тоже он действовал совсем не гениально. Это такого рода поприще, на котором трудно требовать гениальности от кого бы то ни было. В сущности, достаточно было бы быть только посредственным, больше чего не требуется ни государством, ни обществом, ни Церковью. Но Ленин был, как бы это сказать, не столько посредственным, сколько чересчур уж непосредственным, так что даже его морской окунь не выдерживал:
— Володя, ну итить твою налево!
А Ленин, не знаем уж как это у него получалось, уже из-за левого плеча высовывается и неумытой рукой соленый огурец ко рту несет:
— Что такое?
— А! — орет перепуганный окунь. — Как ты тут оказался? Это уже ни в какие ворота не лезет!
— Лезет.
— Не ле… А, подавись ты! — скажет окунь и пойдет подобру-поздорову.
А Ленин стоит себе, щурится и огурцом хрустит:
— Лезет. Лезет. Ар-хи-ле-зет!

Из тех гениев, которые к поэзии не имеют отношения, можно также вспомнить Идиота Полифемовича Маяковского. Этот умел гениально орать. Бывало, как заорет: шея красная, вся анатомия как на ладони, стекла трещат и где-то за десять верст тревожно отзывается колокол:
— Беда, беда, горим, горим!
Многие удивлялись этому его гению и спрашивали:
— В чем твой секрет?
А он всегда охотно отвечал:
— Это оттого, — говорил, — что там, где у прочих добрых людей располагается рот, у меня оборудовано печное поддувало и довольно обширное. Желаете взглянуть?
— Удивительно, — говорили всегда интересующиеся техническими новинками мужчины и лезли любопытствовать, откинув предварительно массивную чугунную решетку.
— Ах, так вот почему вы вместо зубочистки всегда кочергой пользуетесь? — кокетничали женщины.
— Имянно, имянно, — заходился счастливым смехом Маяковский.
Но в прочих делах он был совершенно как без рук. Однажды его попросили написать стишок в честь какого-то людоедского праздника. Все ожидали чего-нибудь простого и сердечного, вроде: «Птички какают на ветке, бабы ходят *** в овин, честь имею вас поздравить...» и так далее. Но он вдруг написал такое, что даже Ленин с окунем переглянулись и хором закричали:
— Володя, ну итить твою налево!
— Вот, ваше превосходительство, — докладывал позже Матфей директору, — а потом он уснул. И теперь я не знаю, как этой литературой распорядиться. Со своей стороны, вашество, я даже сомневаюсь, можно ли это числить литературой. Предлагаю отослать все в кухню и приспособить для завертывания пирожков, а если все же решитесь публиковать, то закончить как-нибудь в классическом стиле. Что-нибудь: и жили они долго и счастливо и умерли в один день.
— Нет, — сказал директор, — закончим иначе: и жили они не очень долго и не слишком счастливо, а поэтому поумирали все в разные дни. А что, неужели Маяковский и правда стихи писать пробовал?
— Да врет он все, ваше превосходительство, ни одному слову его веры нет.

Иллюстрация: Александр Косолапов «В поисках истории». 1982 год

Report Page