***

Я почти не помню Москву. Я уехала больше двадцати лет назад и ни разу не возвращалась. Жизнь поделилась на До и Сейчас. То, что было "до", затерлось, потерялось, растворилось в зеркале времени. Наверное, если я встречу людей, я уже не вспомню их, память не сохранила ясных образов даже родителей. Мне не снятся сны о прошлом, иногда я вижу Венецию или Рим, но Москву никогда. Остались только фрагменты, обрывки календаря. Красные шторы соседей в высотке на Котельнической, которые были видны с моста каждый вечер. Это была квартира художников и мне казалось, что за этими алеющими окнами жизнь теплее. Ледяной обсидиан Москвы-реки, вода, густая как масло, от холода. Кружевная тень распускающихся ясеней. Аромат тополиных почек по дороге в школу. Белые хлопья пурги на бульварах и огни театров. Запах автобусного выхлопа, щиплющий нос на морозе. Тошнотворная вонь жареного картофеля и лука на лестничных клетках. Креозотный дух подземки.
Первое, что я помню о матери - её пронзительный ор, оглушивший всё мое детство и прекративший звучать в моей голове только после ее смерти. Она дралась с отцом и визжала, он разорвал какие-то ее вещи, они горой валялись на полу. Этот крик включил моё детство - я ничего не помню до этого.
Первое, что я помню об отце - его член у меня во рту. Мне пять лет, я просыпаюсь от того, что задыхаюсь из-за чего-то глубоко в моем горле. Сквозь приоткрытые глаза я вижу отца, а рядом ржущую рожу матери, говорящую ему "осторожнее, не то разбудишь". Он часто укладывал меня с собой на диван "посмотреть фильм". Фильмы были интересные - голые дядя и тетя целовали друг друга. Я внимательно вглядывалась в фильмы чтобы заглушить ощущение тошноты, когда щетина отца скреблась по моей шее, его мокрый как у собаки язык в моем ухе, и голос матери: "хватит уже смотреть с ней эти фильмы, она взрослеет и может запомнить, еще расскажет кому-нибудь!".
На смену пришли наказания. За всё. Потому что я не ем, потому что я ем, потому что я молчу, потому что я говорю, потому что играю, потому что не играю - за всё. Мать меня не трогала. Она смотрела, как меня избивает отец. Смотрела, улыбалась, и никогда не останавливала его. Он бил жестоко, начинал руками, потом распалялся и хватал всё, что подвернется, а когда мое горло уже не могло больше издавать крика, бросал на пол и добивал ногами. 
Я быстро выучила, что для моей безопасности лучше вообще ничего не говорить матери - она находила любой повод пожаловаться отцу, чтобы меня наказали. Когда я стала старше, я поняла, что, подставляя меня, она берегла от побоев саму себя - после того случая в детстве, отец не поднимал больше на нее руку, но она делала всё, чтобы бесить его, сознательно, скрупулезно доводить его. Тогда, в лучшем случае, он разбивал что-то в доме, в худшем - я не могла сидеть, лежать, ходить как минимум неделю.
После того, как меня избили первый раз, я начала сочинять рассказы. Я валялась на полу, задыхаясь от слез и боли, не в состоянии пошевелиться, передо мной лежала какая-то открытка и, вдруг, нарисованное на ней выместило всю реальность, фантазии в голове уводили меня за руку подальше от того, где я была в тот момент.
Я оставила всё прошлое, вместе с воспоминаниями, за железным забором аэропорта Шереметьево с надписью "граница". Многие спрашивают, почему я не возвращаюсь, но ответ прост - мне там нечего делать. Это был затянувшийся на восемнадцать лет сон и как любой сон он исчезает из памяти быстро, когда начинаешь жить реальной жизнью.