.

— Куда пропал Андрей Смирнов? — следователь наклонился ближе, пытливо заглянул в лицо. — Вы общались с ним больше всех, Марина.

— Не знаю, — ответила я. Снова посмотрела на детектива. — Да, Андрей был здесь частым гостем. Но ни куда он уехал, ни причастен ли к пропаже картины, я не знаю.

Пару минут мы молчали. Следователь задумчиво наблюдал за мной, я смотрела в ответ, почти не мигая. Наконец мужчина вздохнул, словно отступая, и спросил спокойнее:

— Как началось общение?

Я прикрыла глаза. Улыбнулась. Было что-то забавное во всей этой истории, пусть Андрей и мог оказаться вором. Забавное и томящее сердце...

— Местные не очень серьёзно относятся к нашему музею — привыкли, — начала я. — Вот и в тот день я застала в кабинете художника пару подростков. Пользуясь правом на бесплатное посещение, они пришли сюда... понежничать.

— Целовались, что ли? — хмыкнул следователь.

Я невольно поджала губы. Сухо ответила:

— Да. Я попросила их выйти. Но мальчик начал ёрничать. Сказал, что их личная жизнь — не моё дело, вёл себя нагло. Тогда и вмешался Андрей.

На губы просилась улыбка. Его образ возник перед глазами: высокий статный юноша в серо-лиловой рубашке.

— О чём вы с ним говорили? — спросил следователь, царапая карандашом на полях следственных бумаг.

Я пожала плечами.

— О гении, которому посвящён музей. О Горчакове.

И как из тумана, в ушах зазвучал голос Андрея...

***
— Их можно простить, они дети.

Я покачала головой, потакая природному пуританству.

— Можно, конечно, юность многое оправдывает. Но зачем для этого идти в музей? Осквернять подобным поведением дом, пронизанный искусством? — спросила я в лёгком гневе.

Незнакомец взглянул на меня с интересом. Он был старше года на три-четыре и вёл себя то ли как мальчишка, то ли, наоборот, как умудрённый опытом старик.

— Разве может любовь осквернять? — спросил он просто. — Великие воспевали это чувство едва ли не как смысл жизни. Нам ли с ними спорить?

И я не посмела возразить.

— Андрей Смирнов. Искусствовед.

Я пожала протянутую тонкую руку.

После того как парочка ушла, музей опустел. Днём в будни народу здесь было ещё меньше обычного. Заметив это, Андрей предложил:

— Проведёте мне экскурсию? Персональную. Вам наверняка есть чем меня удивить.

Вопрос застал врасплох. Что нового можно рассказать искусствоведу из города?

— Марс Горчуков родился 5 ноября 1926 года в Набережных Челнах, — начала я привычно. — Его мать была татаркой, отец русским. В семье росло двое детей, он и старший брат Артур, который позже стал агентом талантливого родственника...

— Нет-нет-нет.

Андрей остановил меня жестом. Походя взглянул на лежащую под стеклом работу, полученную по почте — неизвестный прежде набросок художника.

— Это я всё знаю, — перебил юноша. — Расскажите мне то, чего я никогда не слышал.

Просьба была непростая. Вдохнув поглубже воздух, я начала:

— Хорошо. Мало кто знает, что...

Экскурсия длилась с час и быстро превратилась во взаимный обмен информацией. Что-то я слышала впервые, чем-то мне удавалось его удивить. Иногда в пылу дискуссии Андрей лез в телефон и искал письма художника, диссертации, биографии, написанные разными авторами. Это было похоже на состязание умов, а оттого увлекло меня с головой. Расстались мы почти друзьями.

На следующий день Андрей пришёл вновь.

Он навещал музей если не ежедневно, то несколько раз в неделю точно. Скоро искусствовед выучил все экспонаты наизусть. Когда посетителей не было, мы болтали, и я любила такие часы. Уволившись с предыдущей работы, Андрей решил отдохнуть. Устроить себе отпуск для души. Ему нравился бывший коттедж Горчукова с его мраморными розами, садом, в котором росли акации с черешней, и, выходя иногда из дома, мы срывали кисловатые ягоды прямо с веток. Нравился ему сам художник, до безумия. И ещё, надеюсь, нравилась я. Чтобы зацепить Андрея, мне приходилось раз за разом возвращаться в беседах к новым загадочным рисункам — единственному, что искусствовед не мог объяснить.

— Приходят из города с несуществующих обратных адресов, — повторяла я вновь и вновь. Андрей слушал, скептически вскинув тёмные брови. — Экспертиза подтверждает, что это творчество Марса Горчукова. Несомненно, его стиль и почерк. Холсты в превосходном состоянии — за ними явно бережно следили. Но кто? Нам прислали уже пятый рисунок. Где могли храниться пять неизвестных работ целых тридцать шесть лет со дня его смерти?!

Андрей пожимал плечами. Улыбался.

— Может, он их кому-то продал? — спрашивал искусствовед. — Хранились в чьей-то коллекции.

— И сейчас вдруг их решили пожертвовать? — поднимала уже я брови. — Почему? И почему не открыто, к чему таинственность?

Мы рассматривали «Вечерний пейзаж». Природу Марс Горчуков писал нечасто. Он, скорее, писал природой, создавая из цветов, птиц, зверей и растений причудливым образом то лица, то силуэты людей. Но на этой гравюре закат был вполне реален — и лишь сотканный из кустарников с деревьями дом отвечал стилю творца.

— Ради красивого жеста? — предполагал Андрей. — Или ради самой таинственности. Люди обожают тайны — они придают жизни ощущение чуда.

Я поводила плечом — мне тайны на пустом месте казались огромной глупостью.

С Андреем было удивительно интересно. Он с любопытством относился к моим взглядам, вкусам, мне самой. Его необычайно светлая голова выдавала идеи, которые впору заносить в книги. С ним я по-другому увидела дом художника и давно знакомые полотна. Увидела их суть, открывавшуюся Андрею как на ладони. Он и правда чувствовал мастера. Именно он объяснил мне загадочные, так никогда и не расшифрованные слова гения, сказанные незадолго до гибели: «Я творец и идиот в одном лице. Моё искусство — моя главная потеря».

— Он лишился жены, отдавая душу не ей, а творчеству, — объяснял Андрей. — С дочерью отношения не наладил. Этакий современный Ван Гог — одинокий сумасшедший, всего себя посвятивший любимому делу. Он жалел об этом и считал, что, обретая в искусстве, терял всё остальное.

***
— Перед кражей картины и исчезновением Андрея Смирнова Вы не заметили ничего странного? — спросил следователь.

Я покачала головой. Пусть Андрей мог оказаться вором, предавать его не собиралась.

— Он говорил, что хочет в корне поменять свою жизнь. Вернуться в город, искать работу. Никаких планов по похищению картин, — заметила с лёгкой иронией.

Следователь бросил на меня быстрый колкий взгляд.

— В деревне говорят, что у вас со Смирновым завязывались отношения, — беспардонно сказал он. — Андрей не предупредил свою девушку об отъезде?

Я гордо вскинула голову. Какое они имеют право лезть в мою душу?!

— Никаких отношений, — сухо ответила я. — Мы просто общались.

Следователь, хмыкнув, снова что-то записал на своих проклятых бумагах...

***
Мы сидели в спальне художника. На стену только-только повесили новую работу. Она чем-то напоминала мою любимую «Весну жизни», словно была недостающим звеном перед известным шедевром. Цветочные губы с холста целовали смотрящего, глаза-капли дождя грустно глядели вперёд. Лицо Андрея удивительно гармонировало с портретом, словно он и нарисованный были братьями.

— Я понимаю, почему картины всё же вернули, — сказал юноша. Слабо улыбнулся. — Сам бы вернул, будь они моими. Думаю, шедевры хотели бы, чтобы их видели — если б у них была душа.

Я усмехнулась. Смешок прозвучал неестественно в притихшей комнате.

— После таинственных посылок дом стал популярнее, — ответила ему. Вздохнула украдкой. — Обычно здесь меньше людей. За искусством едут не к нам, а в музей Чепика. Там — картины, у нас же их мало, всё больше мебель да вещи. Кому это интересно?

Андрей усмехнулся в ответ.

— Да, работ больше там. — Он нахмурился вспоминая. — И «Весна жизни», верно? Виси она здесь, люди бы не давали тебе заскучать.

Я кивнула. Андрей задумчиво скользнул взглядом по стене.

— «Весна жизни», — повторил он. Слабо рассмеялся. — Красота, которую никто не способен оценить в полной мере.

Смешок искусствоведа прозвучал пугающе, и я невольно поёжилась. Андрей заметил это. Повернулся. Его взгляд скользнул по лицу, обжёг кожу, опалил жаром сердце.

— Да, люди красоту не понимают, ни живую, ни нарисованную, — протянул он совсем тихо, блуждая в глубине моих испуганных, полных надежды глаз. И вдруг, как гром среди ясного неба, как обухом по голове: — Хочешь, я тебя напишу? Я ведь когда-то баловался живописью.

Можно ли было отказать?

Пока Андрюша рисовал, незаметно стемнело. Закрылся музей. Наброски утаил — проводив до дома, Андрей пообещал вернуть их полноценными картинами. Назавтра искусствовед исчез — а после я узнала об ограблении музея имени Чепика.

***
— Спасибо, вы очень помогли следствию, — сухо сообщил полицейский, вставая.

Сдержанно попрощались. Конечно, я ничем ему не помогла. Скрыла всё, что было в моих силах, а что не скрыла — не знала сама, доверившись загадочному искусствоведу. Домой я брела медленно, грустно — всё казалось пустым. И зачем он это сделал? Неужели картина, пусть даже и великая, могла значить для него больше, чем то, что началось между нами? Началось ли?.. Внезапно подумалось, а если таинственным отправителем всё это время был Андрей? Вспомнились его рассуждения об искусстве. Я усмехнулась. Новый Робин Гуд?

Что ж, «Весну» он прикарманил совершенно не благородно.

У дома я по привычке, выработанной годами, залезла в почтовый ящик. Удивлённо вздрогнула, вытащила на свет две дешёвые тубы и конверт. Дрожащими пальцами вскрыла письмо.

«Марина! Прости. Всё это время я посылал те рисунки. Стоило давно признаться. Если захочешь выдать меня полиции, воля твоя. Если же интересно узнать историю работ, приходи через два дня в поле за домом Горчукова. Я всё расскажу».

В конверте лежало ещё что-то. Подцепив вещицу ногтями, я вытащила её на свет и ахнула. На бумаге была изображена я. Лицо соткано из цветов, птицы-колибри запутались в волосах, становясь их частью. От рисунка веяло нежностью, лаской, и написан он был не просто в манере Горчукова, а как будто его кистью. Я внимательно оглядела конверт. Чистый. Ни моего адреса, ни обратного. Взволнованно спрятав его под кофту, я набрала номер, оставленный детективом.

— Да? — послышался сухой голос.

Я сглотнула ком в горле.

— Это Марина Викторовна. Кажется, ваше дело закрыто, господин следователь. У меня новое поступление.

В трубке помолчали. Потом, видимо, догадавшись, о чём я, мужчина бросил:

— Еду.

Короткие гудки — и я осталась наедине с двумя тубусами.

***
Андрей ждал, похоже, с самого утра. Увидев меня, он поднялся из травы. Я замерла, не зная, на что надеяться и как к нему относиться.

— Марина? — обратился он, прерывая тишину.

Я подошла ближе. Искусствовед указал на траву, и мы сели рядом.

— Так… Ты и те картины украл? — спросила я сдержанно. — Или подделал?

Андрей усмехнулся. Лицо у него светилось безмятежностью, словно он целиком доверял мне.

— Подделать можно то, что уже было создано, — возразил он. Пожал плечами. — Но Горчуков никогда не писал тех картин. Это сделал я.

— То есть ты украл стиль? Не всё ли равно?

Андрей провёл ладонью по мягкому ковру травы, поиграл с ростками пальцами.

— Я не воровал его стиль. Я его унаследовал, — и, не дожидаясь новых вопросов, начал рассказывать: — Я с детства увлёкся рисованием. Мне нравилось не просто малевать птичек, собачек, людей, а сплетать их в сцены, в неделимое целое, играть с фантазией, образами. Когда мне было двенадцать, мама увидела мой набросок. Никогда мной не занималась, но в тот раз увлеклась на целую неделю. Она рассмотрела в моём художестве руку Марса Геннадьевича — почерк, впитанный вместе с отцовским кабинетом. Мама была поражена: решила, что предок переродился в её сыне. Через неделю, впрочем, она забыла об этом. Я же стал изучать и биографию гения, и его работы.

Он рассказывал, задумчиво глядя куда-то вдаль, и от него нельзя было отвести взгляд.

— Помнишь, я говорил: «Если бы картины имели душу»? — спросил Андрей, поворачиваясь. Солнечный свет играл на его волевом вдохновлённом лице. — Это единственное объяснение, которое я нахожу, — объяснение того, что, ни разу не видев картин Горчукова, начал творить так же. Мне кажется, искусство идёт не из нас, а извне. Мы впитываем его с воздухом, с дыханием, впускаем в себя душу чужого творчества и возрождаем на бумаге. Я считаю, — Андрей взглянул мне в глаза, — что моими руками продолжал творить и Марс. Это его шедевры.

Всё это звучало бы глупо и самонадеянно, если б не те наброски. Я сама не усомнилась, что на холстах потерянные работы Горчукова. Мастерски состаренные, выполненные аутентичными материалами, они подражали только эпохе. Душой рисунки были отсюда — из этого домика и краёв.

— Значит, «Весну жизни» ты похитил… — сказала я.

Андрей пожал плечами.

— Только затем, чтобы вернуть вдвойне, с процентами. — В его улыбке сквозило что-то восхитительно ребяческое. — Для меня, как и для предка, она стала magnum opus, вершиной моей карьеры в роли призрака Горчукова. Последний подкидыш.

— И что теперь? — спросила я, нарушая тишину. — Что ты будешь делать дальше?

Искусствовед улыбнулся — ласково, как в нашу последнюю встречу.

— Подожду, пока всё уляжется, и вернусь. У меня будут записи о собеседованиях, об испытательном сроке, который я не прошёл — словом, веские причины для отъезда. Начну торговать новыми картинами, найду скромную работку здесь, кем угодно. Не пропаду.

Я ощутила прилив радости. Он не покидает меня? Он вернулся? Словно почувствовав моё настроение, Андрей вдруг полез за пазуху. Загадочно подмигнул мне.

— Я теперь и правда напишу свои картины. Настало время подарить душу новому стилю. Я открыл его в себе. Общаясь с тобой, влюбляясь в тебя… — на последнем слове он споткнулся, но продолжил: — Я начал видеть мир иначе. И хочу, чтобы то же увидели другие.

На свет вынырнул новый рисунок. Андрей протянул его мне. Я затаила дыхание. Там, на бумаге, вновь была я — из облаков пастели, лёгких штрихов, завитков, капель, волн складывалось лицо, воздушное, как сон.

— Я вернулся к тебе, — подтвердил Андрей, глядя прямо на меня с жадным ожиданием. — Потому что не хочу быть идиотом, теряющим ради искусства дорогих ему людей.

***
Эксперты долго сравнивали картины, не отличавшиеся даже мазком. Это был скандал века и личная гордость Андрюши — ещё бы, такое мастерство! Наконец, словно пытаясь скрыть свою беспомощность, лаборатории одна за другой признали новую картину утерянной копией самого художника. Её всё же передали нам, а в музей потянулись любители живописи и загадок.

Возвращение Андрея прошло почти мирно. Следователь, порядком уставший от похищения, формально допросил искусствоведа, убедился, что тот был в городе по делам, и уехал. Мы остались вместе.