Писатель и преподаватель литературы Юрий Каракур, обладатель Гран-при премии «Рукопись года — 2020», автор романа «Фарфор» и просто замечательный человек, рассказал, чем дышится, что читается и как пишется на фоне войны.   

Что делать писателю сейчас, когда мир сошел с ума? 

Зависит от внутренней организации. Смотреть по сторонам, писать, если получается. Некоторые пребывают в ступоре. Я думал, что со мной будет так же, но из-за войны во мне ожил многолетний замысел приключенческой повести, до которой  я все никак не мог добраться. Вообще же писателю неплохо бы хотеть, чтобы война остановилась. А то ведь есть и другие писатели - кровавенькие. Многим советским военным текстам присуща одна проблема - ориентация на героику. Если гибнут, то не зря. Что ни поступок - подвиг. Да, это логично для победившего народа, справившегося с ужасным врагом, но если в текстах о войне не показывается абсурдность войны, тупик войны, для меня они не совсем правдивы. Стремление исключительно к героизации мне кажется дорогой в никуда. Резонирует мне ощущение войны, которое передает, например, роман Гроссмана “Жизнь и судьба”. 

Три последние книги, которые вы прочитали?

Последнее время больше слушаю, чем читаю, - для меня самого это неожиданно. 

Прослушал “Перекрестки” Джонатана Франзена, расплевался с ним вконец. 26 часов слушания кусков, которые я где-то у кого-то уже встречал, без какого-либо откровения. 

Зато полюбил “Поручика Киже” Юрия Тынянова. Повесть оказалась на удивление современной. Там про то, как тиран убирает смысл из жизни, заставляет поверить в абсурд. 

Прямо сейчас слушаю “Два капитана” Вениамина Каверина. Это как будто поглупевший Диккенс, сделавшийся комсоргом класса. Мне интересен тип романа, который хочет быть просто приключенческим, не сложным, - для меня это такой литературный дауншифтинг. Возникает, конечно, немного аллергическая реакция на него. Там если герой дурён, то это нэпман, бывший купец, если хорош, то комсомолец. У меня сразу чёс внутри. Пытаюсь к этому относиться как к признаку болезни романа. Очевидная идеологическая инкрустация обесценивает, конечно, литературу. Но слушать почему-то нравится… Наверное, ностальгия.

Читать (слушать) сегодня - пытаться спастись от реальности, загрузить в голову чужой текст. Поэтому и Франзен, и Каверин - пусть все что угодно звучит в голове, кроме насущных мыслей. Раньше я не умел себя заставлять отвлекаться, я паниковал, пока не устранял источник паники, но война дала новый опыт, умертвила привычные практики. Я понял, что могу заставить себя слушать чужой текст. Теперь иду по улице, хватаюсь за предложение и длю его, повторяю за диктором. Это такой вид невротического действия, - так некоторые шкаф перебирают.

У вас есть свои писательские ритуалы?  

Есть, но они очень простые. Например, не работать после еды. Между последним делом и до того, как писать, надо 20 минут походить. Вот и все. Раньше ритуалов  было больше. Два продуктивных времени для меня - утро и вечер. Середина дня, напротив, морок - пища утяжеляет голову. 

Зачем писателю премии? 

В нашем мире писатели получают мало денег, и премия - возможность заработать. Кому-то награды еще и тщеславие потешат, но я не смотрю на премии как на объективный показатель качества текста. Зато деньги объективно хороши.

Что вы поняли о детях и их восприятии литературы, когда пришли работать в школу? 

Про детей понял такое: им приятно, когда с ними разговаривают. Пытаюсь сделать, чтобы общение было не формульное, - я реагирую на их переживания, они - на мои. Бывает, спорим. Вышел недавно у нас с ними разлад по поводу рассказа Набокова “Оповещение”. Некоторые дети посчитали, что он перегружен деталями. Я им говорил: “Идите к черту! Что у нас вообще есть кроме деталей? Читайте, тренируйтесь!” Им может быть нелегко воспринимать сложный язык. Я пытаюсь сострадать им в связи с этим.

Зачем вообще детям читать ту литературу, которая изначально для детей не предназначалась?

Это и для меня иногда вопрос. Над нами довлеет канон и традиционная трактовка канона, всё это угнетает и читателя, и учителя. Мне бы хотелось, чтобы литература в жизни и в школе чувствовала себя более раскрепощенной. Есть шаблоны: “Каждый культурный человек должен прочитать…” Дальше подставляем нужное. По мне, это пропагандистский ход. Нашу идентичность составляет не “Война и мир”, а что-то другое. Если бы фундаментом культуры был Толстой, то и войны бы не было. А она есть. Каждый генерал ФСБ худо-бедно читал “Войну и мир”, сочинение писал. А толку? Я был отравлен русской литературой в школе - мне не хотелось слушать потом, в институте, ни про Евгения Онегина, ни про “Отцов и детей”, - казалось, что все это пережеванная сосиска. Такой вот постшкольный синдром. Годам к 30-ти это прошло. Почти все удалось полюбить. В школе классика была мертвой, потом ожила. 

Набоков или Газданов? 

Набоков. Потому что он свободнее пользуется языком, показывает такие языковые фокусы, которые ты не можешь разгадать. А мне это особенно интересно.

Булгаков или Зощенко?

Булгаков. Потому что у него разнообразнее галерея типов. Зощенко для меня едет в трамвае в час пик - тесновато там у него. Вообще не хочется во времена Зощенко. Поэтому сейчас, если бы стояло передо мной две книжки, взял бы Булгакова.

Вы рисовали в институте во время скучных лекций в конспектах?

Я очень плохо рисую. Когда я скучал на лекциях, я сразу засыпал, наверное... В окно смотрел. Самый скучный курс лекций из профильных - диалектология: где какое редуцирование в какой позиции, где какое озвончение… боже мой, это невозможно! 

Что делать с комплексом самозванца? 

Знаком он мне, но “проклятые” вопросы приходят, когда все написано, доделано, опубликовано. В процессе тебя интересуют узкоспециальные вещи: что делать с этим местоимением, или вот это слово дурацкое или нет. Когда я пишу, у меня нет идеи и страха перед другим, который прочитает и все про меня поймет. В момент написания я веду беседу с собой.