***

Однажды Тамара Алексеевна написала на доске отрывок из Льва Толстого, по-моему. Текст занял всю доску в три колонки. Потом она сделала на доске синтаксический разбор текста и сам текст стёрла. Она сделала это с утра, и новый материал мы в этот день не проходили – Дроняева просто молча сидела за столом и читала что-то, ничего не требуя от студентов, кроме того, чтобы мы правильно перенесли в тетради все эти подчёркивания сказуемых, подлежащих и второстепенных членов удалённого с доски текста предложений. Слов не было – одни линии. Двойные, одинарные, пунктиром, волнистые и вместо слов сокращённые определения частей речи, родов, чисел, падежей, спряжений и прочей ботвы.

Задача была простая: дома написать новый текст на предложенный каркас.

Вечером я поехал в общагу, так как была пятница, а очнулся дома в воскресенье почти ночью. Спать не хотелось совсем. Было грустно, одиноко и противно, когда я вспомнил, что в понедельник нужно сдать Дроняевой домашнюю работу. Я открыл тетрадь и начал нанизывать слова на каркас. Было забавно, так как я совсем не знал оригинального текста и не заметил, как примерно через час моё похмелье улетучилось напрочь, а когда я пристроил последнее слово, то почему-то расплакался и уснул.

НОСТАЛЬГИЯ

Пустое ожидание непонятно чего – хуже тупой бритвы. В холодном вакууме безысходности распылённые ингредиенты законченности плавают, как коты в ванне простокваши, паршивыми хвостами пытаясь сцепиться в некое единственно верное образование, но, не находя трения в скользкой закономерности, пищат в одиночку и хором, подобно капелле резиновых крокодилов с ржавыми свистульками в боках, вызывая в голове коктейль раздражения и тупости, настоянный на разбавленном кем-то кретино-водочном соединении с сорока процентами стирального порошка «Лотос».

В такие минуты хочется схватить старый, со съеденной прошлогодними мышами цепью, соседский велосипед и, припадая к педалям зелёными ластами «Дельфин», съехать с густонаселённой квартиры туда, где ещё не купили телевизор и нерусский ковёр «Русская красавица», где вечерами не кусаются унитазы и в холодильниках не лежат дефицитные русалки из озера Лох-Несс со штампами московских ресторанов на синих обработанных хвостах.

Отчаянный порыв кобельщины – гнусен и полунеоправдан, так как нет ничего относительнее относительности, но надувной шарик, слава богу, никогда не превратится в холодную клизму, даже если дует западный ветер, а на Луне продают водку в розлив с наценкой за дальность и безвоздушность.

Раздражение непонятно от чего – хуже самостоятельного балкона. Оно даже хуже декламирующей стихи селёдки под майонезом, которая считает себя мелконашинкованной морковкой, хотя неизвестно, что лучше, а на самом деле, является несчастнейшей тварью, потому что ошибается, полагая, что на ней майонез и что в магазине есть пиво, а я хочу спать.

Это всё проклятая лень, которая спряталась в утренней сигарете ещё вчера, субботним вечером, когда я рисовал на обоях снег и разговаривал с самоваром, который, собственно, такой же болван, как и комод, потому что им совсем всё равно, что я их не люблю.

А за окном всё так же темно, телефон всё звонит и звонит, но я знаю, что это не ты, так как тебя нет и в помине.

И я снова иду в холодильник к противным русалкам и пою с ними песни среди колбасы. Я пью пиво с бензином и кричу в простоквашу, что с родным унитазом улечу на ковре на Луну.

А завтра опять понедельник, а снег, который нарисован на стене, снова стал дождём…

Скорей бы завтра… Быть может, я встречу тебя, наконец.