***

Мой отец был алкаш.

Домой он приходил только для того, чтобы избить мать и завалиться в постель. В это время мы с сестрой прятались под одеялом и притворялись спящими.

Однажды, во время одной из таких ссор, мы услышали резкий отцовский вскрик. За ним последовал глухой стук. Сестра всхлипнула и сильнее прижалась ко мне. У меня встал. Потом встал и я.

Застыв у двери, я прислушался — было тихо. Тогда я открыл дверь и медленно вышел на кухню. На полу лежал отец, а из живота у него торчала рукоять ножа. В метре от него стояла мать. Руки в крови, а глаза стеклянные, как у куклы. Казалось, она думала о том, что бы купить следующим днём на базаре или какую сделать прическу на выходных. А потом она вдруг очнулась и заметила меня.

— Ростя... — сказала мать полушёпотом и протянула мне свои окровавленные руки.

Я всеми силами пытался убедить себя в том, что это гранатовый сок, а потом вспомнил, что у нас отродясь не было денег на гранат.

Зато однажды отец принёс домой гранату. Настоящую.

— Смотри, какая! — восторгался он, подбрасывая снаряд.

— Ты где это взял?! — завопила тогда мать.

— В карты выиграл!

А на следующий день отец закинул эту гранату в открытый люк на углу нашей улицы. Водопровод разворотило — и у нас неделю не было воды.

Тогда-то у нас с сестрой зародилась привычка прокусывать губы. Нам очень хотелось пить, и мы пили кровь. Напиться всё не получалось, и тогда мы научились целоваться, всасывая кровь друг друга.

А когда отец лежал на кухне в луже своей крови, мне вовсе не хотелось её пить. Она казалась мне противной, вонючей, пропитанной спиртом.

Мать приближалась. Медленно и отрывисто, точно живой мертвец. Она шептала что-то нечленораздельное, а я стоял как вкопанный и смотрел на неё.

«Это гранатовый сок! Гранатовый сок!»

Вдруг мать споткнулась о тушу отца и рухнула прямо у моих ног. Тогда я закричал и выбежал из флигеля, босиком, в одних майке и трусах.

Щербатый асфальт обжигал мои стопы, но я не обращал на это внимания. Ноги привели меня к соседкой калитке, и я начал тарабанить по ней что есть мочи. Залаяли собаки.

Сквозь заборную щель я увидел загоревшийся свет, и вскоре ко мне вышел дядя Дима.

— Ты чего это тут?! — пробасил он, светя на меня фонариком.

Я не смог выдавить ни слова и вдруг заплакал. Дядя Дима переменился в лице и засеменил к нашему дому.

Помню, как спустя примерно полчаса мы с сестрой (как я мог о ней забыть?!) сидели у дяди Димы на кухне и жевали сушки. Тётя Света всячески нас обхаживала и постоянно приговаривала что-то вроде: «Бедные! Бедные мои!». Тогда я не придавал этому значения, но сейчас меня охватывает злость: можно было и посдержаннее вести себя при двух растерянных детях!

А потом тетя Света отвела нас в гостиную и включила телевизор. Она судорожно щёлкала каналы, пытаясь найти какие-нибудь мультики, но вскоре сдалась и вручила пульт мне. Ещё бы, какие могут быть мультики в два часа ночи?

Тётя Света оставила нас вдвоём, и мы с сестрой нашли какой-то странный французский фильм. Я не понимал его сюжета, но в нём было то приятное ощущение осени, которое можно сыскать только в старом европейском кино. Оно настолько увлекло меня, что я на время позабыл о заколотом отце и обезумевшей матери.

Мне вдруг захотелось жить во Франции восьмидесятых годов, бродить по узким улочкам и захаживать в местные кафе. Казалось, главный герой фильма только этим и занимался, и я ему завидовал.

Где-то на середине фильма сестра прильнула к моему плечу и уснула. Я же досмотрел фильм до конца и узнал, что главный герой повесился. Больше я ему не завидовал.