...

Нужно выплюнуть эту болонку!

Нужно скорее выплюнуть эту болонку - истошно кричал себе Гарольд. 

Ее шерсть застряла у него на зубах и, что хуже, в горле.

А горло ему еще было нужно, было нужно для пения. 

Он знал, лучше выплюнуть, но ему никак не удавалось, и все нутро болонки с ее органами и содержимым валилось сейчас в его собственное нутро. 

Он стоял на станции и смотрел на безумный плакат с которого шесть тупых, белых, в разные стороны торчащих болонок таращились на него. Его мутило, будто ее шерсть с надписью «Совершенная Женщина» на футболке прилипла к его правому боку. Он попробовал уцепиться за спасительные знаки, но так ничего не смог в них рассмотреть – ни летящий конь, ни Вестминстер, не принесли ему облегчение. 

Воздух неприятно скопился где-то в подвздошной впадине и собирался неуправляемой пустой отрыжкой наружу, в кишечнике началось гниение, ох уж этот рефлюкс. Господи, он же даже ничего не ел сегодня толком – откуда гниение? 

Он сел в вагон – воспринимая его спасительным, нужно было как можно скорее уехать отсюда.

Музыку слушать он себе не позволил, решил ее оставить чистой, и просто погрузился в воспоминания. 

- Зачем, и как вообще, могло получиться, что она вывалила в него весь этот шлак своей жизни сегодня? 

Туповатая лимбическая женщина натолкала в него столько, что он даже не знал каким аналитическими приемами нужно воспользоваться, что бы извлечь из себя все это – некрасивого русского мужчину, его жену, с которой он проживает под крышей своего трёхэтажного дома без общения и развода, его 12 летнюю дочь с ментальными проблемами, ноги болонки, ее сексуальные предпочтения, и все эту хрень, которую лежа на кушетке, он слушал в течении последнего часа. 

Научиться себя беречь! Он совсем расслабился, эта жизнь в изоляции сделала его, с одной стороны сильнее, а с другой, как выяснилось, чем глубже он погружался в себя, тем уязвимее становился для окружающих. Научиться сохранять себя, научиться сохранять – больше никогда не допускай этого - твердил ему мозг. Он устал, и выглядел тоже уставше.

Он подумал о коже, что она очень важный орган, и что для него, Гарольда, именно кожа была допуском к любому интиму. Он думал о сексуальных партнерах и почему ему так нравятся черные. Конечно из-за кожи – такой, на которой не видно ни одного изъяна – которая выглядит и чувствует себя идеально. Сколько раз в жизни он мечтал потрогать ее, такую, под которой, если и было заметно кровообращение, то уж точно не в виде страшных старческих капилляров или сосудистых звездочек, как у него, Гарольда. Он знал, если б у него были боги, то они непременно были бы черные. О кожа! – кажется он был лишен ее с самого детства, кто-то сказал ему, что он родился на месяц раньше срока –  и ему подумалось сейчас, может именно кожа, как последний завершающий компонент, так и не успела как следует сформироваться – может, родись он Гарольд попозже, он стал бы обладателем этой идеальной протрясающей черной кожи где-нибудь на берегу теплейшего океана, где много запахов и вкусов. Но так не случилось, и его душа выбрала родится в другое время и в другом месте, да и еще и обескожаным в придачу. Утешение было только одно – возможно болонка, все-таки, излив в него рот-в рот весь этот шлак и наградив его головной болью, сделала свою работу по его коже так хорошо, что через пару дней, когда рубцы пройдут, он, посмотрев на себя в зеркало, скажет – ну что ж, небольшое отравление не помешало идеальной работе, и я смогу еще как минимум две, а то и три, недели быть спокоен за ее состояние. Конечно она никогда не будет такой идеальной как ему бы хотелось, но все-таки не будет выглядеть 8-ми месячным недоноском, и он, Гарольд накинет себе еще полмесяца здорового вида. Он вздохнул и вышел из вагона.