**

Здравствуйте, **,

(Свободу Алексею Навальному!!),

а вот теперь, полагаю, (прошел третий день), почтенный господин Джованетти бы начал потихоньку расстраиваться (впрочем, не переживайте: не совсем сильно). 

Скажем, два раза нервно осведомился у похожего в своей доброй дряхлости на кузнечика служителя об отсутствии почты -- и, уверившись в оном, раньше срока бы, поставив завершающий росчерк гусиным пером, запечатав (он был юристом, помощником декана дикастерия папской курии папской курии папской курии папской курии, если не ошибаюсь) пленительно, до тянущей судороги идеальным сургучом последний пакет с депешей для нунция при дворе курфюрста Кёльна (про отклонение апелляции к решению трибунала по вопросам канонического права), кончил в канцелярии дела, чтобы приняться бродить кокольчиковой поступью по закаленной кагорным жаром ступней клириков и лицедеев шероховатой, почти живой неровностью брусчатке предвесенних римских улочек, полнящихся (от утробной, изначальной тесноты первого времени, первобытия) неуверенным, неясным ещё -- как бы изнутри пространства исходящим -- белым сиянием. Бродить, не обращая внимания на слетевшую от ветра чиновничью шляпу, на расстегнувшийся (космическое тело заколки в виде золотой головы льва безнадежно и асимметрично капитулировало) бурый плащ: его грусть была бы светлой, как только бывает светлой грусть прозрачным, проснувшимся, незавершенным, ожидающим февральским днём...

 Снег, вероятно, стоял бы немалый, шедший всю ночь, сделавший землю состоятельной и осмыслившейся; -- в конце концов, наверное, в медовом стекле, в невесомом смоляном бархате, в пышном серебряном шитье сумерек, Марчелло бы остановился напротив какой-то длинной, древней складской постройки, печальной, как кость бруклинской длинномордой рептилии-пессимиста; -- и прямой тростью, думая совсем о другом, стал рисовать на нем, на крахмальном, хрустком и всепрощающем, женственный, высокий, строгий вензель.