***

Уважаемая *,

(Свободу Алексею Навальному!),

(я - тот неопрятный молодой человек, который странно и долго здоровался; пытался взобраться на стол и рассказать Вашему однокурснику про геометрию над конечным полем и, -- горе! -- в обоих опрометчивых и, вероятно, бессмысленных начинаниях потерпел сокрушительное поражение.)

Мы, кажется, не представлены друг другу -- и с моей стороны поэтому, в такой ситуации, совершенно непростительная дерзость -- писать Вам; но, -- увы!, -- я не смог совладать с собой [хотя пытался -- но (смотрите же, в третий раз!) -- после относительно долгой борьбы, теперь уже -- с собою, разгромлен].

Видите ли, досточтимая, -- я вполне убежден в необходимости некоторой эстетической справедливости: прекрасное, ежели только оно истинно, нуждается в признании. А этот принцип, по моему убеждению, достижим, лишь если каждый будет считать долгом свою долю этого признания воздавать: это я сейчас дрожащей [в скриптории холодно!] рукой и пытаюсь выполнить.

Собственно, виной всему, виной моей нынешней невоспитанности, -- Ваши волосы. Ах, как я смотрел на них! Действительно, что-то необычайное: Вы знаете, Ваш покорный слуга не совсем безразличен к поэзии XVII века [и к галантному веку этому вообще -- его, столетия сего, затянутый в корсеты и камзолы сон (вспомните элегию Бродского к Джону Донну!) рождал удивительную симфонию изящных искусств и наук -- пену, если угодно; такую, увертюрную, в духе Люлли, пену, из которой мог родиться... Ну, кто был бы типическим примером? А, кстати, почему бы не Исаак Барроу, которым я не устаю восхищаться, -- его скромностью, его математикой, его поэмами?] -- и здесь, наверное, подойдёт Джован Семпронио со своими "Chioma rossa di bella donna" (в русском переводе -- "Сама любовь, насмешливость сама..."); может быть, я не совсем разделяю восторженный пафос автора, но хороши ведь его сравнения -- действительно, pioggia di foco: огненный дождь. Действительно, "охватит душу пламенем разлива": что было на Ваших плечах, если не расплавленный металл, горячий и завораживающий; если не та огненная медь, из которой были отлиты, наверное, доспехи античных героев? В Ваших чертах, *, так совершенно точно отражена мандельштамовская "гремучая доблесть": совершенная, гордая, удивительная!

Сравнение с Еленой, увы, избито -- если бы не боязнь этого, уж будьте уверены: не избежать бы Вам и его. Опять же, по Семпронио: "она сверкает, как комета"! Ваш профиль, благородные драгоценности Ваших глаз... Впрочем, хватит: я обрываю себя; это уже, право, неприлично. 

Единственное, что рискну отметить напоследок, -- это то, что и совсем другой эпохи я смел видеть в Вас мелькнувшей тень: волнующая лёгкие песенность императорской свиты; тяжёлые летописи на греческом; снег над проливами; суровые лица золочёных мозаик... Да, безусловно, в Вас есть что-то византийское! "Помоги мне пышность тлена стройной песнью превозмочь, дочь Андроника Комнена..."

Отметьте трагичность моего положения: я ничего про Вас не знаю (душу удивительную, чистую, благородную, могу только, увы, угадывать ); даже того, какую школу Вы закончили, сколько Вам лет; -- желая узнать, не понимаю и как того сделать: трепещу, боясь повторить в этом судьбу Данте; впрочем, может быть, такое было бы честью? "Вслед за великими..." 

Скажите, могу ли я иметь смелость прямо попросить Вас ответить хотя бы на те короткие вопросы, которые я указал? Могу ли я просить Вас рассказать что-нибудь о себе, приоткрыть кружевную вуаль тайны, под которой Вы для меня скрыты? (В свою очередь, конечно, я готов рассказать Вам любые, ежели таковые найдутся, интересные Вам сведения и о собственной скромной персоне.)

Прошу Вас, не считайте это письмо непозволительно грубым, не смейтесь над ним: не смейтесь, не издевайтесь над порывом моей души -- хотя Вы, конечно, в полном праве! Я, ослеплением лишенный в этой ситуации воли и выбора, лишь стремился превознести так изумивший меня феномен Вашей тонкой прелести (так превозносят великолепные, глубочайшие произведения искусства), -- и ничто более. Итак, ещё раз, -- умоляю, не прогневайтесь на меня, будьте милостивы.

Ведь отсутствие милости может привести к ужасающим последствиям -- по крайней мере, ещё один любимый мною поэт, если не ошибаюсь, дворянин из 1610-х, блистательный певец раннего романского барокко Marcello Giovanetti, в одном из своих сонетов сулил в таких случаях ужасное: реки крови.

Оставляя совести увенчанного лаврами сеньора Марчелло Джованетти гиперболичность его метафор, я, тем не менее, согласен с основной мыслью! 

--

С уважением и извинениями за такое внезапное, странное вторжение,

искренне Ваш,

Ваня

P.S. Ещё раз прошу Вас, простите мне мою неприличную фамильярность; я бесконечно виню себя, что позволил произведенному Вами на меня впечатлению выплеснуться с чернилами на этот пергамент -- и в такой грубой, прозаической форме: если что-то Вам посвящать, то, конечно, стансы. Или, на худой конец, терцины. Что-нибудь в таком духе:

Как искры пламени, объявшего Олимп

(Седые льды сомкнул костями жидкий,

Сулящий сны и вечный пилигрим),

Вы в ночь, из зимних, тёмно-желтых ниток

Сплетенную, явили блеск начал; --

Легко, но строго, бронзой: юный ритор 

С трибун сената Город обличал:

(Да, обличил: о Вар, где легионы?) --

И в мраморе, взывая, горячась,

Преобразил движенье неспокойной,

Меднобурли́вой радости от грёз,

Застывший, нависающий и конный;

Он соприроден крылышкам стрекоз...

(Я всё к тому, что звонкие зарницы

И в Вас так ярко светят тех же гроз).

Когда народ в бессильном страхе ниц

У ног кипящей нежности Босфора

Ложился, -- и гремящим кликом птиц

Стоял шагов больного командора

По гулкой лестнице волнующийся трепет,

Дань раскаленности принять не мог собор:

Я преклоняюсь пред багровым крепом,

Перед бесстрашием рыжеющих знамён,

В плену у Вашего струящегося света... -- и так далее; но лучше бы более талантливо, конечно.