***
EriДействующие лица:
Первая — красный рот, Викторианская рубашка, карие глаза и безрассудство.
Вторая — злые сигареты, надежды, любовь далеко, боль и власть.
Она — та самая «любовь далеко», счастье и смысл.
***
Впервые, она целует ее на прокуренной кухоньке чужого города.
Февраль, странное междумирье, сраное межсезонье, унылое безрассудство плещется в венах, и кажется, грозится выплеснуться из них совсем.
И выплескивается — только не это.
У неё с плеча вдруг сваливается слишком большая ей бретелька, и она, сверкая голым плечом, улыбается красным ртом почти безудержно. Развязно. По-блядски улыбается.
Та, вторая, зажимая зло в зубах сигарету, поправляет спавшую бретельку.
«Прикройся».
Одно короткое слово, способное растопить целый ледяной мир.
Косится испуганно. Словно зверёк, застигнутый врасплох. Перестаёт улыбаться, только смотрит своими огромными карими глазами.
А вторая продолжает курить, выдыхая дым в приоткрытую форточку.
Второй раз целует уже в комнате.
Закрывает глаза и представляет совсем другого человека.
Обман зрения. 25 кадр. Иллюзия.
Несправедливость Вселенская, что человек этот — так далеко. Но если хорошо представлять, то позволено все, что угодно.
Тянет пальцы к волосам, зарывается в них, тянет, что есть сил.
Урчит внутри.
Сила, власть, боль.
Вот триада, в которую складывается этот простой жест — просто за волосы потянуть.
«Осторожно. У меня — низкий болевой порог. Прекрати.»
Ведро ледяной воды за шиворот. Отнимает руки. Неохотно, смотря на неё, как будто на незнакомую. И просто уходит.
Встаёт, ничего не говоря, и покидает пределы комнаты. Идёт в кухню, курит следующую. Пальцы дрожат, зажигалка долго не поддаётся.
Та, первая, приходит, заглядывает в глаза, ластиться испуганно. Словно понимает, что делает что-то не так — и пытается отмолить прощение за это.
Не реагирует. Курит и курит зло.
Курит и курит, понимая, что изобретение телепорта — лучший подарок прямо сейчас.
Потому что нет ничего лучше глаз, которые преданно смотрят снизу.
Которым — и власть, и немного боли, и всего остального. А вторая сейчас — тратит время бесцельно. Бесцельно. Спускает его на девочку с красным ртом.
Спускает его в уборную Вселенной.
Сраное межсезонье, ебучее междумирье, чужой город.
Тот, Ее, город — тоже чужой. Но там есть Она — и значит, будет дышаться.
Утро ещё долго не наступает.
Утро: мучительное, долгое, бессвязное. Густое, как сметана, тягучее, как патока.
Та приходит к ней, осторожно так ступая. Напрягается, как зверь перед прыжком.
«Может, ещё раз попробуем? Я вчера была не в форме, я выпила и поэтому все так получилось».
«Нет. Нет — и все.»
Зло, почти жестоко.
Прощаются почти по-дружески: даже не обнимаются, одной десятой жеста. Выдыхает, закрывая дверь.
Через сутки — пишет.
«Ты мне реальность с ног на голову перевернула».
Вздрагивает, как от пощечины.
Переворачивать реальности — это вторая умеет лучше всего. Переворачивать реальности и приходить в сны.
Но здесь — не хочется ничего переворачивать. Здесь — закрыть страницу и дальше пойти, не оборачиваясь.
Поэтому, без здравого смысла, приходит к первой. На границу яви и сна.
Смотрит, как спит в своей полу-прозрачной викторианской рубашке.
Как сопит во сне. Как обнимает подушку тонкими маленькими ладошками.
«Меня не было у тебя никогда. Никогда.» — произносит, стоя над первой и смакуя каждое слово.
И уходит, затворив дверь спальни.
Первая вскакивает и садиться на постели, тяжело дыша.
Самолет садиться на взлетной полосе.
Совсем скоро зал ожидания затопит солнце.
Разольется чистейшим сиянием.