***

Действующие лица:

Первая — красный рот, Викторианская рубашка, карие глаза и безрассудство.

Вторая — злые сигареты, надежды, любовь далеко, боль и власть.

Она — та самая «любовь далеко», счастье и смысл.

***

Впервые, она целует ее на прокуренной кухоньке чужого города.

Февраль, странное междумирье, сраное межсезонье, унылое безрассудство плещется в венах, и кажется, грозится выплеснуться из них совсем.

И выплескивается — только не это.

У неё с плеча вдруг сваливается слишком большая ей бретелька, и она, сверкая голым плечом, улыбается красным ртом почти безудержно. Развязно. По-блядски улыбается.

Та, вторая, зажимая зло в зубах сигарету, поправляет спавшую бретельку.

«Прикройся».

Одно короткое слово, способное растопить целый ледяной мир.

Косится испуганно. Словно зверёк, застигнутый врасплох. Перестаёт улыбаться, только смотрит своими огромными карими глазами.

А вторая продолжает курить, выдыхая дым в приоткрытую форточку.

Второй раз целует уже в комнате.

Закрывает глаза и представляет совсем другого человека.

Обман зрения. 25 кадр. Иллюзия.

Несправедливость Вселенская, что человек этот — так далеко. Но если хорошо представлять, то позволено все, что угодно.

Тянет пальцы к волосам, зарывается в них, тянет, что есть сил.

Урчит внутри.

Сила, власть, боль.

Вот триада, в которую складывается этот простой жест — просто за волосы потянуть.

«Осторожно. У меня — низкий болевой порог. Прекрати.»

Ведро ледяной воды за шиворот. Отнимает руки. Неохотно, смотря на неё, как будто на незнакомую. И просто уходит.

Встаёт, ничего не говоря, и покидает пределы комнаты. Идёт в кухню, курит следующую. Пальцы дрожат, зажигалка долго не поддаётся.

Та, первая, приходит, заглядывает в глаза, ластиться испуганно. Словно понимает, что делает что-то не так — и пытается отмолить прощение за это.

Не реагирует. Курит и курит зло.

Курит и курит, понимая, что изобретение телепорта — лучший подарок прямо сейчас.

Потому что нет ничего лучше глаз, которые преданно смотрят снизу.

Которым — и власть, и немного боли, и всего остального. А вторая сейчас — тратит время бесцельно. Бесцельно. Спускает его на девочку с красным ртом.

Спускает его в уборную Вселенной.

Сраное межсезонье, ебучее междумирье, чужой город.

Тот, Ее, город — тоже чужой. Но там есть Она — и значит, будет дышаться.

Утро ещё долго не наступает.

Утро: мучительное, долгое, бессвязное. Густое, как сметана, тягучее, как патока.

Та приходит к ней, осторожно так ступая. Напрягается, как зверь перед прыжком.

«Может, ещё раз попробуем? Я вчера была не в форме, я выпила и поэтому все так получилось».

«Нет. Нет — и все.»

Зло, почти жестоко.

Прощаются почти по-дружески: даже не обнимаются, одной десятой жеста. Выдыхает, закрывая дверь.

Через сутки — пишет.

«Ты мне реальность с ног на голову перевернула».

Вздрагивает, как от пощечины.

Переворачивать реальности — это вторая умеет лучше всего. Переворачивать реальности и приходить в сны.

Но здесь — не хочется ничего переворачивать. Здесь — закрыть страницу и дальше пойти, не оборачиваясь.

Поэтому, без здравого смысла, приходит к первой. На границу яви и сна.

Смотрит, как спит в своей полу-прозрачной викторианской рубашке.

Как сопит во сне. Как обнимает подушку тонкими маленькими ладошками.

«Меня не было у тебя никогда. Никогда.» — произносит, стоя над первой и смакуя каждое слово.

И уходит, затворив дверь спальни.

Первая вскакивает и садиться на постели, тяжело дыша.

Самолет садиться на взлетной полосе.

Совсем скоро зал ожидания затопит солнце.

Разольется чистейшим сиянием.