Путеводные нити искусства
ТеоэстетикаВ 1966 г. Павел Коган и Сергей Соловьёв создали фильм “Взгляните на лицо” -— большую часть времени мы видим снятых скрытой камерой посетителей Эрмитажа перед “Мадонной Литта”. Также в фильме есть сама картина и параллели вроде отца с младенцем на руках.
Если понимать встречу с картиной как значимое событие в связной жизни, то интересно попробовать увидеть эти связи. В данном эссе я расскажу о том, как и зачем люди приходят к искусству, и что из этого происходит или может происходить. Писать о том, какое место встречи с искусством занимают в жизни людей интересно ещё и потому, что опыт этих встреч имеет много общего с религиозным опытом, опытом высоких человеческих отношений, мышления и др., хотя они не идентичны.
Откуда мы узнаём, что смотреть картины, ходить в музеи — хорошо? Мои детские походы в Эрмитаж проходили по сценарию: “Да, очень красиво — а когда мы наконец пойдём в Рыцарский зал?”. Картины я открывал уже подростком: вдруг, на пару секунд, во время скучной экскурсии сердце улыбнулось в ответ нежному мазку, лёгкому цвету, умному взгляду с портрета – ненадолго оживала душа. Папа рос в простой семье, но их соседкой была бывшая бонна Сикорских, слегка окультурившая послевоенных ребятишек; мама потянулась к музыке и стихам после смерти родителей за созвучием и сочувствием, и после покупала альбомы репродукций. Даже в моей семье такие разные пути. В школе нас много водили в музеи, и я рос в убеждении, что говорить о картинах — дурная идея: если что-то подлинное и мелькает, экскурсовод говорит не о том, не так и не ко времени, он говорит не со мной, переживающим что-то важное при встрече с картиной.
Первое занятие в Эрмитаже я провёл для диких будущих менеджеров, так получилось. До сих пор горжусь: запустил ребят в рембрандтовский зал с инструкцией “ходить до щелчка”, т.е. пока не случится что-то особенное перед одной из картин. Потом под лестницей мы читали «Путешествие с закрытыми глазами» О.А. Седаковой — не просто так, а в поисках отзывающихся мыслей, которые интересно проверить. И только когда у каждого нашлось, что проверять, вернулись в зал, и это было сильно — для меня, а тем более для людей, впервые оказавшихся в Эрмитаже. Хотел бы я себе такого входа!
Я много лет вожу людей в музеи и веду семинары по медленному чтению картин, и есть несколько типичных действий, которые мы совершаем. Итак, перед картинами мы:
Любуемся — отзываемся сердцем; что-то размягчается внутри — течёт слезами или нежностью, освещает изнутри улыбкой. Мы становимся тонкими и внимательными, как движения кончика кисти, и слушаем “голос тонкой тишины”. Любование требует времени или, точнее, выпадения из времени. Как минимум — остановки и внимания, что плохо совместимо с решимостью “увидеть тут всё, раз уж в кои-то веки я выбрался в музей”. Любование - дело добро-вольное: заставить себя любоваться злой, суровой волей не получится. Но чтобы встреча произошла, чтобы начать глядеть зорким сердцем на картину и в себя, нужна воля — а что такое добрая воля, без насилия, в первую очередь к себе? Мы оказываемся беспомощны — и это хорошая беспомощность, потому что в ней мы открываемся для подлинной встречи с картиной.
Увлекаемся — признаём, что картина говорит нам правду, и становимся под закон, который предлагает картина. Простейший пример: мы решаем, что геометрия пространства устроена не так, как её задают вертикали и горизонтали помещения, а так, как в картине; рискуем головокружением, зато оказываемся внутри события.
Можно сказать и по-другому: мы открываемся силе картины, соглашаемся, чтобы она на нас подействовала — картины, как и люди, ведут себя по-разному: одни действуют решительно, другие — только по нашей просьбе. Но свой закон и своя сила в картине точно есть, она тем и отличается от изображения, и мы встречаемся с картиной как с действием её силы, а действие обнаруживаем по изменениям в нас.
Входим внутрь — картина становится окном в некое пространство, и мы делаем шаг в него. Начальное действие здесь — увидеть объём в плоской картине и поверить ему. Тут мы можем узнать, чему именно в картинах мы верим — не фотографическому сходству чаще всего, оно даёт другое ощущение: “Как похоже!”. У меня нет универсальной теории, но многие случаи я описываю как “Картина говорит своим голосом”. Т.е. у неё есть свой голос, и голос внятный; обычно находится деталь, которой я верю — вовсе не потому, что узнал, а потому что доверился. И через эту деталь я научаюсь видеть картину как пространство, в которое мне интересно войти. Я чаще сначала верю линиям и цветам, а не фигурам — но это, наверное, индивидуально. Входя в картину, физически мы остаёмся на месте, т.е. находимся в состоянии шага — или в усилии шага, бывает по-разному — и эта двойственность движения-статичности создаёт динамику переживания.
Понимаем — считаем картину осмысленным посланием, которое мы можем и должны понять, потому что мы принимаем его на свой счёт, решаем отнестись к нему так, что (без “как будто”) оно обращено лично к нам. Удивительно, но в нашей умной культуре понимание связано с большим количеством неточностей — или мы замечаем неточности, будучи детьми умной культуры? К паре искусство-понимание наиболее распространены два подхода, на мой взгляд ошибочных: “эмоциональный” и “искусствоведческий”. “Эмоциональный” подход говорит, что зорко одно лишь сердце, поэтому голову в музее следует отключить, только мешает. Плюс здесь — внимание к себе и происходящему прямо сейчас, минус — почти нет шансов пройти глубже поверхностных эмоций. Проживать эмоции в красивом месте — дело хорошее, но как-то бедненько получается. И враньё насчёт зоркого сердца — да, от нахлынувших эмоций увеличивается частота сердечных сокращений, но к сердцу-сердцевине, которое правда зорко, это имеет косвенное отношение. “Искусствоведческий“ подход заменяет понимание знанием истории и художественной техники, которые очень помогают сделать шаг в понимание картины, но многие искусствоведы сами его не делают и ругают других: что значит “разговор о последних вещах”?! какое-такое “воздействие на зрителя”?! На вопрос о смысле неприменяемого знания разводят руками; к счастью, в этом лагере есть прекрасные профессионалы, которые умеют отвечать на вопрос “Зачем?” — например, Наталия Николаевна Мазур из ЕУ СПб или (светлой памяти!) Ольга Сигизмундовна Попова.
Понимание как действие может начинаться с удивления, с обнаружения своего непонимания (вроде, всё понятно — но что это за голова на блюде?), или, наоборот, со вспышки понимания; начать можно с частности или с общего впечатления. Важно, что понимание всегда приводит к вопросу: “Что это всё значит в целом?”. Отвечать на этот вопрос сподручно из соответствующего состояния: что я — целиком, во всей своей целостности и в рост собственному большому счёту — вижу и понимаю? Картины как правило и обращаются к нам-целым; обращаясь к нашей высоте, глубине, к опыту скорби или сочувствия, они предлагают нам целиком входить в событие встречи с этой стороны. Поэтому понимание, приводящее к целостному присутствию, скорее позволит понять мысль картины. Такое мышление может становиться переживанием, т.е., по Ф.Е. Василюку, “работой по перестройке психологического мира, направленной на установление смыслового соответствия между сознанием и бытием”. Эта работа наполнена эмоциями, в ней активны все чувства, так что опасение, что мысль убьёт живое чувство, исходит от тех, кто не пробовал мыслить.
Надеемся и верим. Надеемся — на чудо? Если скромнее и шире, то на нечто новое, про что скажем: это не наше, мы не принесли этого в карманах и вообще не знали, что так бывает. Так мы узнаём, что в нас есть то ли миф, то ли знание, но в любом случае — желание иного. Проще всего прийти в экзальтацию и придумать себе голос иного. Но вообще-то мы неплохо знаем, где себя обманываем. Я ценю переживание иного в себе и в других, мне оно интересно, поэтому остановлюсь на нём подробнее и приведу несколько примеров:
Для семинара "Медленное чтение картин Густава Климта" я выбирал картину так: нужно что-то из "Золотого периода", но не "Поцелуй", потому что сколько можно, и ещё бы Климта-пейзажиста показать. Сложности начались с первых минут: группе картина не нравится: муторная, некомфортная.
Так это здорово! — говорю —Значит, картина что-то с вами делает, давайте разбираться, что и как — заодно узнаете, кто эти "вы", которые так реагируют на картину. - Пространство искривлённое! — сказала группа — окно не в той плоскости, что стена, и земля между центром и левым (от нас) краем непонятно как ориентирована, и дерево почему-то за край уходит, и ещё развилки... И какое-то время ещё походили кругами, но всё-таки перешли к обсуждению центральной фигуры. Христос и Мария будто летят в осенних листьях, а под ними расцветают весенние цветы: получается, история о цикле, стремительном круговороте жизни! Таким тезисом завершили первый такт обсуждения.
Тут я достал козырь из рукава — выбрав картину, я не удержался и немного в неё посмотрел, увидел. Знаете, — говорю —Важно смотреть картины с разных ракурсов и с разного расстояния, так мы видим её по-разному и больше замечаем. И отдаляю картину (можете отодвинуться от экрана), а потом постепенно приближаю.
И тут уже участники сами заметили: Да там же человек! — на что я добавил: По-моему, двое, и в композиции почти как в "Поцелуе". Ну да, хотел уйти от самой известной картины Климта — недалеко же ушёл...
Тогда картину можно назвать "Венчание": любовь стремится вверх весенними цветами, но когда двое встречаются одухотворённо, под золотым венцом, они оказываются окутаны небесным золотом, и оказываются в райском саду, где золото на ветвях и стекает по стволам. Но Мария (участница семинара) возразила: Я бы назвала эту картину "Прощание": всё-таки это осень, и цвета её печальны, и с холодным золотом контрастирует синий цвет Марии (под распятием), и голубой цвет дома.
И тут у нас изменилось зрение. То есть изменилось восприятие, но казалось, что-то произошло с глазами или с самой картиной: она, бывшая до этого золотой, полыхнула в глаза голубизной отовсюду, а особенно из-под центральной фигуры — маленькое чудо, просвет неба в заброшенном саду. Трепетная радость: нас “взяли в игру”, мы не топчемся в круге своего, к нам пришло что-то извне! (У меня с синевой личные отношения из-за баллады Ицика Мангера со словами: “Глядит на платье бедняк сам не свой, Пьют, не напьются глаза синевой.”)
Семинар "Медленное чтение византийских икон" мы начали с купола собора Святой Софии в Константинополе: остальные иконы создавались людьми, которые стояли под этим куполом, или их наследниками, и это существенно. Всё-таки центральный и величайший в тогдашнем мире храм, сердце мира — именно в этой точке. Ещё купол в Софии — икона, если не по строгому определению, то по сути: символ, т.е. то, что показывает, проводит и воздействует. И вот это воздействие мы изучали.
Пишут (Лазарев, ссылаясь на английскую работу), что изначально в вершине купола был крест. А теперь сура из Корана — но идея-то та же. Осталось понять, какая.
Первое, что делает с нами купол — вытягивает вверх и соединяет в центре. Идея соединения в Боге очевидна даже без креста в вершине. Возможно, мы так чувствуем, потому что знаем, как должно быть, из опыта посещения храмов, вообще из опыта вытягивающих вверх событий — но тут подействовала даже репродукция.
Замечаем: круг окон и тёмная полоса под ними отделяют наш мир от иного (сказала участница семинара Ольга). Я понял её так, что выше окон начинается горний мир, и возразил было, указав на серафимов. Но оказалось, что нас тянет в эту высоту, т.е. мы находимся в одном пространстве с куполом, а как раз серафимы находятся “за границей” — получается, мы к Богу ближе, чем к небесным созданиям!
А потом произошло неожиданное: купол вывернулся к нам. Только что нам было очевидно, что свод уходит в высоту, и вдруг оказалось, что он к нам приближается. Получается оптическая иллюзия: из единственной точки в пространстве храма мозг не может решить, где вершина купола. Это значит, что Центр Вселенной одновременно в недосягаемой вышине, и он же на острие купола, проваливается к нам: если мы встали под центр и вытянулись вверх, то Бог будет действительно с нами. По-моему, это сильнейшая иллюстрация христианской картины мира, и как же это красиво! И, к слову, согласуется с мыслью Ольги о том, что мы в едином пространстве с куполом, а серафимы дальше от нас, чем вершина купола.
Мне здесь важно, что этого мы точно не могли предвидеть, это было для нас новым — и мы восприняли произошедшее как обращенное именно к нам — когда смотришь на купол, даже на репродукцию, остальной мир остаётся за границей видимого.
Это одно из последних изображений жены Рембрандта — последнее, видимо, в “Ночном дозоре”. Я узнал о нём благодаря О.А. Седаковой — в “Путешествии с закрытыми глазами” она писала: “Я думаю, таких драгоценных и тихих вещей, как этот набросок, на свете очень немного. Саския уходит на наших глазах, умолкает, исчезает — с такой безропотностью, какую можно встретить только что в умирающих птицах и зверях. Вместе с ней уходят линии, штрихи и контуры рисунка – в невыразимую белизну фона. Ее почти нет, но в ее взгляде вся сила человечности. Эта кроткая сила умирающего существа бессмертна. Так видит Рембрандт.” Белый фон вдруг стал светиться, то есть Саския уходит не в темноту, а в свет. Одно дело — читать, а другое — увидеть. Ключевое слово здесь “вдруг”: мы не поняли умом, а нам открылось новое для нас видение.
Вскрытие источника света — одно из частых изменений зрения при созерцании картин. Так было, когда мы смотрели иллюстрации Дали к Библии, и фон стал сиянием. Казалось бы — не новость: мы знаем это из икон, из византийских мозаик. Но белый фон — это же страница книги, от неё не ждёшь сияния. А почему, собственно, не ждёшь? С детства привыкли следить только за картинками и буковками? Так никогда не поздно увидеть иначе, и белые страницы Книги — подходящее начало (вдруг мы попадём в Рай? А там с нетренированным зрением, не способным вынести сияние, будет тяжело — Данте намучился…) Относиться ли к любым страницам как к источнику сияния — выбор каждого, я пробовал и бросил, глаза не выдерживают.
Ну и самое известное, много раз описанное: “Со мной говорила Джоконда!” Я к этому ажиотажу относился скептически, в репродукциях картина мне не нравилась, но, оказавшись в Лувре, пошёл проверять. И да, так всё и есть. Одна из лучших бесед в моей жизни: благородные собеседники поднимают нас неожиданно высоко, и это драгоценное чувство — быть уважаемым, и обнаруживать себя тонким, внимательным и глубоким. Необходимое условие встречи — повернуться к собеседнику лицом, а не делать селфи, развернувшись спиной: всё-таки минимальные входные требования имеются.
Всем этим случаям легко дать объяснения, обходящиеся без “нового” и “иного”. Правда, у меня есть случай, который объяснения не имеет, но важно, что изнутри ситуации объяснение не требуется, хотя и не мешает — его можно с благодарностью принять как способ реализации чуда.
Шаг в сторону ради любимой байки: А.М. Городницкий, бард и учёный, искал научных объяснений ветхозаветным чудесам, причем в местах происхождения оных — что вызвало недовольство местных раввинов. Городницкий ответил на претензии: Почему Г-дь не может использовать для своих чудес законы физики, которые сам же и создал?!
Встреча с искусством — выделенная ситуация, отгороженная от остальной жизни музейным ритуалом. Ритуал помогает настроиться, отложить суету — это понятно и правильно. Допустим, встреча с искусством произошла — что с ней делать дальше, выйдя за стены музея, закрыв альбом с репродукциями? У нас нет ритуала возвращения и интеграции опыта в жизнь.
Если встреча с искусством — мистерия, или, как в волшебной сказке, выход в иной мир (не важно, является ли — важно, переживается ли так) - нужно отвечать на вопрос: какая великая нужна нас позвала? Зачем вообще мы в это ввязались? Картины в музеях кажутся безопасными, и зачастую так и остаются памятниками искусности. Но если картина подействовала на нас, мы получили заряд энергии, она живёт в нас, искрится. Как мудро учит нас школьная физика, энергия — это способность совершать работу; нереализованная способность — это не просто выброшенный в лопухи ключ от опасной двери: это вино может перебродить в уксус или выпасть мутным осадком, памятью предательства. Не надо так с собой!
Герой волшебной сказки уходит за край ради большой цели, его возвращения ждут. Мы — не совсем обитатели волшебной сказки, да и цели стали редкостью, особенно с тех пор как жизнь перестала быть путём, превратившись в случайное блуждание.
Наши встречи с искусством меняют нас, по крайней мере на время, и уже мы, изменённые, можем улучшать мир. Правда, мир не знает, что мы побывали в музее, получили заряд высокой энергии и теперь будем его улучшать. Т.е. Мир, может, знает — а вот отдельные люди бывают удивлены, и с опаской воспринимают лучистые глаза близкого человека, прикоснувшегося к высокому. Когда важный человек находится в странном состоянии, хочется, чтобы он скорее стал “нормальным” — это естественная, автоматическая реакция. А мы сами не больно-то понимаем, что с нами и как с этим быть — и даже, бывает, рады вернуться в привычное состояние, удобное для окружающих. Потому что мы же хорошие люди, а хорошие люди не создают неудобств окружающим, особенно когда “быть хорошим” — удобный предлог, как сказал А.Д. Корноухов, “уйти от любви под лопух”.
Вот тут и нужны друзья. Не приятели-товарищи-помощники, а те, кто видят нас в главном. Кто может засвидетельствовать нам: не показалось, правда было, я это в тебе вижу! И скажут — мне это важно, мне нужно, чтобы в тебе это было. У нас в культуре дружбой называют другое — “познаётся в беде” и необременительно-приветлив в остальное время.
Понимание дружбы как свидетельствования и активного принятия одухотворённости мы когда-то сформировали на школе ЭШЭР для подростков, потом я встретил похожее у Ф. Федье в “Голосе друга”, а Федье развивал мысль Хайдеггера… Т.е. такое понимание дружбы есть, но пока не вошло в широкую практику. Так давайте вводить! Как честные люди, мы должны начать с себя, сами стать такими друзьями, которые готовы принять друга, пришедшего, например, из музея. Дефицит разделённости тонкой и высокой радости огромен; думаю, у нас мало такой радости, потому что мы не умеем увидеть ее и разделить, накопился обидный опыт: “Я пришёл с главным, и в этом главном меня не поняли”.
Подозреваю, дело не только в отсутствии культурных практик, но и в самозащите — можно ненароком подцепить от друга заряд его огня, а нам оно надо? Если ответ “да”, то вы знаете, что делать. Не знаете? По опыту, одно из ключевых слов здесь — нежность: вслушивание в звенящие тонкие струны, бережная точность движений, чтобы не спугнуть чудо. Нам доверено свидетельствовать пусть маленькое, но чудо, раздувать его живой огонь! Ответственно, но и прекрасно. Таким другом можно быть и себе самому, хотя это сложно, но если отложить самоуничижение и отнестись всерьёз если не к себе, то к тому нездешнему, что в нас живёт — может получиться.
Я писал выше, что за “непониманием” стоит самозащита — откуда она берётся? Между людьми живут два знания: о великой ценности и о великой опасности искусства. Общество, как и всякая система без развитого самосознания, стремится к поддержанию стабильного состояния. Однако запретить искусство полностью нельзя — знание о его ценности неотменимо. Но можно: предложить безопасную альтернативу, насмешку над чудаками и прочее обесценивание, дешёвые билеты в музей (Вы же не боитесь кофе с пирожным? А то, что стоит столько же, представляет не большую опасность!) И это делает не “серая масса” и не “власть, желающая отупить народ” — это наша с вами система безопасности, и спасибо ей за старание, она, как умеет, желает нам добра, только бы не перестаралась.
К счастью, есть люди, которые водят в музеи опасно, с риском встречи с большими переживаниями. Я узнал о них после того, как сам догадался так делать. А большинство экскурсоводов я не люблю: могли бы “по-настоящему”, но подсовывают подмену из дат и фактов! И, что особенно злит, делают это с таким видом, будто только так на свете и бывает, и хорошо — а что хорошего?! Или, менее эмоционально: для кого, для чего хорошо? Для психологической и экзистенциальной безопасности — да, пожалуй. Хотя и тут дело обстоит сложнее: живая жизнь общества держится в том числе на духовной энергии, и если перекрыть этот источник — жить станет проще, но через некоторое время система пойдёт вразнос. Но это сложная, неавтоматическая мысль — она в нас не встроена, её нужно думать и передумывать. Иногда даже удаётся договориться со своей системой безопасности — раз это жизненно необходимо, то она разрешает нам рисковать.
Назову условными именами несколько рецептов, подходов, как можно интегрировать опыт встречи с искусством в свою жизнь. Звучит как совет для домохозяек, как и должно быть при переходе к практике: готовим мы шурпу или философский камень, мы всё равно берём ингредиенты и зажигаем огонь.
Глубокая почва — в нас как в глубокую почву упало семя опыта. Мы пережили первые эмоции — и дальше даём событиям идти своим чередом, в надежде, что от такого славного опыта что-то хорошее да прорастёт, когда-нибудь да проявится. И нет, мы не стоим у себя над душой и не проверяем каждые пять минут “Ну как, я уже лучше?” Наше дело — ждать, и потом принять то, что в нас прорастёт, по крайней мере увидеть, не отвернуться. Когда прорастёт и прорастёт ли вообще? — гарантий нет, есть надежда, и опыт: как правило, прорастает; верим Данте, что единый закон поднимает нас наверх, особенно если мы очищены и наши желания выпрямлены - а как раз это происходит во встрече с искусством.
Стоит помнить, что изменения приходят сбоку: привычная жизнь может не измениться, но вдруг мимо пройдёт девушка с портрета XV века, взгляд задержится на стене, блеснувшей византийской мозаикой, или же в лице собеседника откроется незамеченная прежде красота, и захочется кого-то простить, а кого-то понять.
Насчёт невиданной прежде красоты — никогда не узнать, были ли вы прежде невнимательны или теперь рядом с вами люди расцветают, да и не важно. А важно принимать эти подарки с благодарностью и слушать: что это хорошее во мне прорастает? Ждать, принимать и слушать — вот и все наши действия в этом подходе, и это совсем не мало и не просто.
Другой подход — Путь решительных перемен: Теперь моя жизнь станет такой, что высокий опыт в ней будет не контрабандой, а основой. Смена работы, круга общения, привычек, увлечений. Энергия требует явного выхода, и хорошо это как минимум заметить.
Я ценю поступки: даже если поступок окажется сумасбродством — там есть живой порыв. Иногда это порыв позитивный — признаться в любви, решиться на долгую учёбу, иногда негативный: невозможно глазами, видевшими Джоконду, смотреть на бессмысленные бумажки, это же предательство себя! Безопаснее, когда поступок — результат долгого вызревания “семян”: мы успеваем дорасти до поступка. Но иногда очевидно, что или сейчас — или никогда: нужно действовать незамедлительно, пока внутри звучит, ещё не затих камертон высокого переживания, пока душа окрылена и с высоты видит, что делать - нужно успеть сделать решительный шаг до возвращения в сумрачный лес.
Принятие. Он же переход количества в качество, или принцип “3+1” Строцева (или Строцева-Филоненко). Перескажу историю, которую узнал из лекции А.С. Филоненко: его друг, белорусский поэт Дмитрий Строцев, со школы помнил, что вещество бывает в трёх фазовых состояниях: твёрдом, жидком и газообразном — и ещё иногда бывает некая плазма. А потом из научно-популярной передачи поэт узнал, что большая часть вещества во Вселенной находится в виде плазмы (на этот счёт у физиков есть разные мнения, но мы о другом). И сделал перенос: с поэзией то же самое! Сначала нас учат, что есть нормальная речь и ещё немного поэзии, а потом оказывается, что поэзии ого-го как много, а уж если сравнивать по весомости…
Часто нам не хватает веры в реальность тонких переживаний: такие они редкие и слабые, что нельзя же в реальном мире опереться на что-то ненадёжное, эфемерное — система безопасности против. Но опыт накладывается на опыт, и в некий момент его становится достаточно, что сказать себе: Хватит валять дурака, из этого “эфемерного” жизнь и состоит, это и есть та самая твёрдая реальность, на которую стоит опереться. Это не жест поэтичного безумца, а очевидность: как иначе-то?
Что нужно для этого шага? Важнее решимости и мужества шагнуть за край — они скорее нужны на Пути решительных шагов — память и честность. Память — то, что позволяет нам подняться над моментом “сейчас плюс-минус неделя”, а честность говорит “я вижу”, даже когда принято не видеть. Память и честность помогут увидеть в жизни множество событий, в нашем случае возвышающих встреч с искусством; увиденные вместе, они перестают быть отдельными искрами и свиваются в золотую нить, которая проходит через всю жизнь. После чего остаётся последний и лёгкий шаг — признать эту нить путеводной и держаться её.
Стратегий больше трёх, и эти три могут быть этапами единого движения. Важно, чтобы движение происходило, и чтобы мы могли поддержать его в себе и в тех, кому повезёт оказаться рядом. Я думаю, что развитие человека происходит не линейно, а в лучшем случае по спирали, или ещё сложнее. Так что различные ситуации и этапы встреч с удивительным, некоторые из которых я упомянул выше, нам предстоят во множестве. Чтобы яснее видеть происходящее и точнее двигаться, оказывается ценным сопоставлять опыт из разных областей жизни: встречи с искусством, дружбы, любви, веры. Я верю, что стратегии, которые позволяют встрече состояться, а опыту войти в жизнь, применимы и в остальных областях жизни.
Станислав Фалькович
Об авторе: родился в 1982г. 1999-2006 - СПбГПУ (Политех), Физико-Механический Факультет, кафедра Биофизики. Бакалаврская посвящена моделированию конформаций ингибиторов в активном центре ацетилхолинэстеразы, магистерская — предсказанию ядер сворачивания глобулярных белков.
2006-2018 - аспирантура и работа в Институте высокомолекулярных соединений РАН, кандидатская посвящена изучению механических свойств белковых молекул методами компьютерного моделирования, далее моделировал полимерные нанокомпозиты.
с 2019 г. — репетитор, ведущий курсов.
Параллельно: ведущий образовательных лагерей, волонтёр Красного Креста, градозащитник, ведущий школ развития ЭШЭР, сотрудник Метаверситета. С 2015 г. проводит встречи, посвящённые медленному чтению произведений искусства.
https://www.facebook.com/stas.falkovich.9