***

***

kvatanastini

В академии искусств я конечно пил водку. Я туда поступил всего со второго раза. Как не пить. Потом работа — там невозможно не пить, потому что там заказчик присылает по факсу рисунок дельфинчика, мол смотрите как красиво моя жена рисует, вставьте это в мою рекламу жалюзей, штор и роллет. 

Потом белорусское телевидение. Это место, где в баре мне впервые стали верить и писать бухло и питательную сосиску на вексель. 

Я много работал, пил водку каждый день и мечтал как я буду жить в тихом месте, на хуторе, один. И не будет никого вокруг, только лисы, лоси и морозный воздух. Я буду там пилить досточку, забивать гвоздик и, весной копая яму, воздевати голову небу и колдобиться на прилетающих журавлей.

Но водку я пил каждый день, поэтому понимал, что никакого хутора не будет, а будет городской парк, порезанная колбаска, водочка, нарядный милиционер, кабак, драка, такси и марганцовка, разведенная в трехлитровой банке.

За девять лет меня попросили с пятнадцати мест работы с формулировкой "охуенный ты парень, Дима, и профессионал хоть куда, но четыре дня не ходить на работу это подло по отношению к моему бизнесу". И кабаки очень меня спасали. В них было покойно сидеть по ночам и думать о том как несправедлив мир и директор, как одинок я во вселенной вцелом и в конкретной ее части — подвале бара " Тройка". Этот бар нравился мне тем, что работал круглосуточно и там дрались столами. Столами — это масштаб, широта. Я не дрался. Я художник, я наблюдатель, я слаб.

Зарплата моя уменьшалась с каждым переходом на новую работу и домик на хуторе, и без того невозможный, обволакивал меня все реже, пока вобще не исчез из списка моих дел в следующей жизни. 

Водка сделала меня социалистом. Когда у тебя нет денег, помогать людям намного проще. На искреннее сострадание способен только глубоко пьющий человек. Это мое качество очень нравилось трем женам, которые по очереди ушли от меня, формулируя причину примерно как те директора.

Еще в какой–то момент был вытрезвитель и смешная история в нем, но вцелом это неприятно. Выходя оттуда утром я думал о маме и о том как подвел ее всем своим блядским существованием.

А, был один хороший человек, доктор. Я так и не видел его лица. Мама вызвала его, когда меня догнала таки белка и он, добрая душа, полночи, пока я спал, держал на весу капельницу. Ее некуда было подвесить.

Как–то друзья–хипари позвали меня на Шипот. Это такая хиповская туса в Карпатах возле водопада. Концентрация замечательных людей на квадратную палатку — десять. Там было очень, очень хорошо. Раньше я пил в среднем одну бут. водки в день. Там я начал пить так, что эфир вокруг загустел. В поезде Львов–Минск проводница перекрестила меня, когда я отказался от доктора.


И вот я приехал с отпуска на последнее место работы, где директор, изменив общей концепции, сообщил мне два выхода из создавшейся ситуации — либо он кладет меня в платную дурку и выйдя оттуда я смогу приступить к выполнению своих обязанностей, либо я иду нахуй. Просто беру пакетик и иду нахуй. И дал мне неделю подумать. Мама к тому моменту давно съехала в свою квартиру и наверное плакала там каждый день. Я уверен, что плакала, моя дорогая мама.

Я пришел домой, сел на кухне и все случилось минуты за три. Я понял что эта контора, последнее приличное место работы в Минске, во всех остальных я уже работал. Что дальше я буду получать только на хлеб, сначала мыться через день, потом чистить зубы раз в неделю, потом носки, вечеринки у соседа, паспорт в залог за водку в какой–то квартире, игра в шахматы с синими, неосторожное слово, нож, все.


И там на кухне я бросил пить. То есть просто перестал. В дурку я ехал в директорской машине уже умытый, свежий в двубортном. Помню там медсестра еще говорила мол кого вы привезли, зачем ему к нам — такой я был хорошенький.

В дурке в меня десять дней накачивали глюкозу и еще какую–то хуйню. Но пить не хотелось и так. Там, на кухне, я очень сильно обосрался. Оказалось самое ужасное в жизни не нож, не бедность, шутки петросяна, не три жены и даже не слезы мамы. Самое ужасное — это понимать, что ты родился, поел, посрал, да и помер.

Полгода после дурки я толково помучался. Пить не хотел и даже с легким презрением посещал праздники и разносил друзей по домам. Мучали в основном воспоминания. Все что раньше казалось обычным, нормальным и веселым — теперь ужасало. Жизнь совершенно точно была проебана и я начал заново. Сидел тихонечко по ночам в кабаках с чашкой кофе и писал стихи. Иногда приходил домик на хуторе. Я лежал голый посреди большого своего поля, вокруг бегал огромный кот, топилась баня и братец кролик смотрел на меня из кустов. И тишинааа.


Чота я устал писать. Да и накатило что–то. Типа суть... Короче прошло еще десять лет. За это время я четыре года отзанимался боксом, купил и 

восстановил слегка раритетный форд, сносно научился играть на блюзовой гармошке. Женился на самой лучшей женщине в мире. Потом у нас случилось горе и по ее просьбе мы развелись. Но не поругались. Я надеюсь. Потом я продал всё, что у меня было в Минске — авторучку там, квартиру, три катушки ниток и наушники.


И купил дом. 

Я купил дом в заповеднике на берегу озера и уехал в него жить. Навсегда. 

И знаете, я блять как на Родину вернулся. Будто я когда–то родился здесь и меня украли городские цыгане, увезли в город, кормили камнями, заставляли дышать мертвыми менеджерами среднего звена и показывать пальцем на погибающую в зоопарке ламу.

Ниже я покажу вам дом и огромного кота, и баню, и поле, и трактор–косилку, и могу про дружище–бобра и лосяша рассказать, и про охуенных людей, которые живут не зная городского счастья.

Но я это все вот к чему:

Не откладывайте ничего на потом. Там ничего нет. Даже если "потом" вам что–то удастся, это уже нахуй не будет нужно. Жизнь пройдет, как Николай Андреевич Кумысов по улице Волгоградской. Кто он, Николай Андреевич Кумысов? А хуй его знает.


Report Page